Плац. Том 1

Пётр Ильич повлиять на ситуацию никаким образом не мог и оттого вдвойне больнее переживал все эти изменения. Тем более, с самого начала виновником свалившихся на семью несчастий он себя считал. Ведь кто как не он, после смерти родителя, должен был дело его продолжить? Конечно, пришлось бы для этих целей оставить службу, но так оно к тому и шло. Тем более долг отечеству он с лихвой отдал. Однако, не сложилось.

Происшествие, коренным образом переменившее жизнь Петра Ильича, было до крайности страшным и нелепым.

В начале 1907 года ротный командир Вислогузов придрался на строевом смотре к солдату Саранинского взвода. Ему не нравилось выполнение строевых приёмов уже немолодого Ивана Полищука. Когда гнев перекинулся на непосредственного начальника, то есть на поручика Саранина, тот, беря во внимание чин стоящего перед ним офицера, принял «строевую стойку» и набрался терпения. Но Вислогузов не остановился на словесном выражении недовольства. В порыве ярости он вдруг толкнул Петра Ильича в грудь на глазах всего полка и произнёс:

– Барышней вам надо было уродиться!

От ротного командира, любителя злачных мест и сплетника, слышать такое поручику было нестерпимо больно. К тому же Пётр Ильич в душе желал к себе особого отношения, потому как по факту принадлежал к той немногочисленной категории офицеров полка, прошедших войну и всё ещё находящихся под впечатлением недавнего поражения от японцев. Отчего-то именно в моменты гнева, вызывного несправедливым отношением к нему или презрительным речам о России, обида вдруг становилась причиной к дерзким высказываниям и необдуманным поступкам.

Тогда, на плацу, Саранин ударил своего ротного начальника в переносицу кулаком. Ударил, даже не ожидая от себя того. Вислогузов странно при этом охнул, удивлённо посмотрел на своего подчинённого и рухнул затылком на гранитный бордюр.

Случилось всё быстро. Можно сказать, мгновенно. Это потом, раз за разом прокручивая в памяти то, как дал слабину своим чувствам, Пётр Ильич разглядел взгляд шагнувшего в вечность начальника и смог услышать звук того события. По строю тогда пронеслись голоса одобрения. Послышался даже смех. Кто-то бросился к лежавшему офицеру, кто-то снял фуражку, закатил глаза в небо и торопливо перекрестился, а Саранин, с деланным безразличием развернулся и покинул плац.

– В лазарет, быстрее! – рявкнет, некоторое время спустя, денщику полковой командир Будницкий, запрыгивая в сани, но его появление там не позволит избежать трагедии.

Вислогузов умрёт. По определению суда убийство было отнесено к категории привилегированных, с пониженной наказуемостью, хотя и считалось, что оное совершено по поводу исполнения ротным командиром должностных обязанностей. Однако ударил его Саранин по внезапному побуждению без предумышления. В процессе следствия, капитан Фролов припомнил спор Саранина с Вислогузовым по поводу расстрела солдатами мирной демонстрации в столице. Вислогузов стоял на том, что только жёсткая рука способна сохранить в стране порядок. Саранин, напротив, осуждал такое решение царя. Всё указывало на то, что личная неприязнь возникла у офицеров друг к другу из-за разных убеждений. Так Саранин стал ещё и политическим. Решение военного суда было беспрецедентным, как и само преступление. Пётр Ильич был приговорён к лишь двум годам каторжных работ, однако, с последующим поселением. Это было вопреки сложившейся традиции оставлять в Сибири только тех, у кого срок каторги шесть и более лет. Как водится, разжалован в рядовые. Срок самой каторги не большой, но после неё не имел он уже права вернуться домой, а оставался в Забайкалье. Как Пётр Ильич считал, приговор был соизмерим с деянием.

Отправляясь по этапу, Пётр Ильич думал, что всё дальше остаётся за его спиной полковой плац. Каждый день он будет прикидывать, сколько сотен вёрст уже до этого клочка неприятных воспоминаний, где переменилась в корне его жизнь. Но тот плац продолжал существовать. На нём, как и прежде, проводились строевые смотры, развод караулов и занятия. Так же зимой счищали с него снег, а летом, после дождя, разгоняли большими мётлами лужи. Этот небольшой клочок земной суши, окружённый казармами и тополями, был центром притяжения какой-то странной и казённой силы с её унылостью и серостью. Место, так нелюбимое всеми и в то же время столь необходимое, было обязательным атрибутом расположения полков.

«А ведь если вдуматься, то ведь любое государство, по сути своей, и есть плац! – осенило вдруг Петра Ильича. Восхищённый собственной метафорой, он тут же стал развивать свою мысль: – Кто есть на плацу полковой, к примеру, командир? – задался он вопросом, и сам же на него и ответил: – Тот же государь император. А вокруг него те же министры. Один за медицину отвечает, второй за продовольствие и обмундирование. Опять же казначей! Никто иной, как министр финансов. И все до последнего солдата подчинены одним правилам! Хождение строем – это порядок, чувство локтя товарища и дисциплина. И так в любом государстве!»

Пётр Ильич и Полина сидели, наслаждаясь утром, и не подозревали, что в это время шагал домой вне себя от их счастья Иван Савинов, а на поселении Сава. Немногим раньше, когда Пётр Ильич потешался с женой, наблюдал Сава через щель в заборе за их забавами, прямо с улицы и никого не боясь. В сдвинутой на затылок солдатской фуражке, молодой мужик затаив дыхание видел одним глазом, как Полина Андреевна, в исподней рубашке, бесстыже спустилась по ступенькам крыльца, как прокралась к бочке, что у колодца, как плескала пригоршней воду на спину мужа, а потом носилась, заливаясь смехом, по двору. Вспотел от того Сава. Купные бисеринки пота покрыли его лоб и пунцовым стало лицо от напряжения. А когда догнал его мечту законный муж, заиграли у Савы желваки, хищным сделался взгляд и неровно задышал бывший каторжанин… Треснул основанием кулака он в доски ворот, резко оттолкнулся от них и зашагал решительной походкой прочь, что-то бормоча себе под нос…

Глава 1

Пёстрая масса людей рассыпанным горохом гремела по дощатому перрону сотнями ног, обутых в сапоги, башмачки и туфельки, шаркала лаптями, стучала босыми пятками. Она, то растекалась, то становилась гуще, напоминая пчелиный рой, разорённого медведем гнезда, клокотала, сипела, что-то выкрикивала, бурлила на разные голоса и стонала. Живые звуки странным образом перемешались с ядрёным духом новизны наступившей эпохи. Воздух был густым от запаха разогретых шпал, мазута, жареных пирожков, старого дерева, угля и дыма, который тонко прорезал аромат дорогого табака и женских духов. Густо вздыхали паром, сдобренным металлическим привкусом железного нутра, машины5. От всего этого просто захватывало дух.

– Оленька! Ты не забудь, отпиши непременно за меня братцу! – напомнил нарочито громко худощавый мужчина невысокой, слегка располневшей даме. Его нервное и узкое лицо, украшенное усиками, было подёрнуто усталостью, за которой едва скрывалось раздражение, и оттого казалось серым. Он был одет в костюм из недорогой ткани чёрного цвета, которую используют для шитья одежды в дорогу. Сорочка была уже далеко не свежей, а уголки её воротничка слегка задрались вверх. Голову украшал котелок, в опущенной вдоль туловища руке, мужчина держал небольшой, потёртый, кожаный саквояж.

Попутчица мужчины была в болотного цвета платье и такого же цвета шляпке, украшенной синими цветами из шёлка. Гардероб супругов носил отпечаток долгого путешествия: был в мелких морщинах на спине.

Они только сошли с поезда, прибывшего из Финляндии, и стояли у открытых дверей багажного вагона.

Мужчина с опаской оглянулся на маячившего чуть поодаль рослого господина в пенсне, взгляд которого дольше, чем положено, задержался на них. Было заметно, что приехавший волновался, и, с присущей неопытностью, пытался скрыть сей факт. Оттого – не к месту сделанное напоминание о письме брату, едва успев оказаться в Петрограде.

– Отпишу, Николай Ильич! – обещала устало женщина, которую мужчина называл не иначе как Оленька, и тут же крикнула на сторону: – Носильщик!

Николай Ильич непроизвольно вздрогнул, но взял себя в руки.

– Сам подойдёт, не кричи! – взмолился он, и предостерёг: – Голос сорвёшь.

Невысокий, сгорбленный с почерневшим лицом дедок, в белом фартуке и форменной фуражке, делающей его похожим на гриб, подхватил оба чемодана, которые Николай Ильич обменял на квитанцию у багажника.

– Куда-с изволите-с? – прошамкал носильщик, обдавая Ольгу запахом табака и лука.

Женщина недовольно фыркнула. При этом напудренный впопыхах носик, смешно сморщился.

– Обратно в вагон! – велел на полном серьёзе Николай Ильич и хохотнул, повеселев больше от вида супруги, чем от собственной шутки. – Как будто, братец, не видишь, что только приехали. Конечно, на площадь!

Он старался острить, раздавать советы или о чём-то просил супругу при этом то и дело смахивая со лба пот скомканным свободной рукой платком.

Несмотря на тщедушный вид, носильщик резво бросился через толпу, в сторону выхода на привокзальную площадь. Женщина слегка приподняла низ платья и, едва поспевая за ним, засеменила следом.

Неожиданно носильщик встал перед возникшим на пути препятствием, в виде человека в форме. Следом резко остановилась и Ольга.

– Что?! Как?! – Николай Ильич испуганно крутил головой, словно выбирая направление, куда бежать. – Для чего?

Встреча с околоточным надзирателем насмерть перепугала Николая Ильича. Похожий на квадрат служивый был облачён в чёрного цвета мундир, ворот и обшлага которого были отделаны красной окантовкой и имел зелёные погоны, украшенные по центру серебристой полосой. Шаровары были заправлены в лаковые сапоги. На голове фуражка. Судя по крестам, украшавшим грудь, фельдфебель был из бывших военных, за которым оставили старое звание. За спиной околоточного маячил городовой. Этот был не чета начальнику: худой, но высокий.

– Извольте ваши документы! – Околоточный небрежно козырнул.

– В чём, собственно, дело? – проблеял Николай Ильич и, не к месту добавил: – Мы с дороги!

– На каком основании? – возмутилась вслух Ольга и с удивлением посмотрела на супруга. – Я буду жаловаться! – Она перевела взгляд на околоточного и заявила: – У нас есть связи!

Николай Ильич мысленно выругался и попытался успокоить жену:

– Ольга Иннокентьевна! – окликнул он её.

– Я обязательно сегодня встречусь с господином Никифоровым! – угрожала она околоточному, не обращая внимания на увещевания мужа. – Он занимает высокий пост в департаменте таможенных сборов. Уж поверьте, водит дружбу с вашим начальством!

– Не обращайте внимания! – попросил Николай Ильич околоточного умоляющим тоном. – Это у неё от дороги. Нервное.

Он негодовал. Причём тут Никифоров? Они действительно как-то ехали с коллежским асессором одним вагоном. Приятный, моложавый чиновник в форме понравился Ольге, и она всю дорогу искала возможности перекинуться с ним хотя бы парой фраз. Тогда Николай Ильич даже стал ревновать её к этому мужчине.

– Извольте документы! – стоял на своём околоточный, на которого не произвело впечатления знакомство Сараниных с таможенным чиновником.

Ругая про себя Ольгу, Николай Ильич достал паспорт.

В принципе, ничего удивительного не было в том, что у прибывших поездом людей проверяли документы. Шла война, и в город стекался самый разный люд. Было много беженцев и беглых солдат. Пользуясь неразберихой, то тут, то там шныряли уголовные элементы. Однако, Николай Ильич сам причислял себя к заговорщикам, а потому затрясся. На фоне столпотворения и жары со стороны это было трудно заметить, но ему всё равно казалось, что все находящиеся сейчас вокруг люди устремили свои взоры в их, с Ольгой Иннокентьевной, сторону. Одновременно, за какой-то миг, пронеслось в голове виденье того, как восходит он босой по доскам деревянных ступеней на эшафот. Николай Ильич даже съёжился от разом возникшей в голове барабанной дроби, а по спине и рукам пробежали мурашки от той отчётливой прохлады под ступнями ног. «А кто сказал, что сейчас вешают? – удивился он собственным воображениям. – Вдруг стреляют?» – И тут же, против своей воли, оказался у стены в простой рубахе и с повязкой на глазах. Только странным образом сквозь неё он увидел строй целящихся в его грудь из ружей солдат. Страх, какие у них лица! А жутко как! Один глаз зажмурен, а второй открыт и неподвижен как у мертвяка… Он сразу припомнил отца, которого обнаружил в саду после удара. Как пронзил его тогда вид мёртвого лица родного человека! И до того остро ощутил Николай Ильич дыхание смерти, словно на самом деле оказался перед этой невидимой и ужасной бесконечностью. Вся способность думать и складывать в голове логические мысли враз улетучилась, оставив после себя странный, нарастающий и густой гул, в котором стали растворяться все земные звуки.

– Откуда приехали? – спросил между тем околоточный и углубился в изучение документа.

Николай Ильич вздрогнул. Он хотел было, ответить, но в горле пересохло, а воздух враз показался липким и густым.

– Откуда изволите-с приехать? – повторился служивый. Было шумно, и он подумал, что его просто не расслышали.

– Из Копенгагена, – рапортовал, наконец, Николай Ильич, собравшись с духом. – Я служу торговым агентом, и совершаю поездки в Швецию, большую часть времени проводя в поездах…

– Это так утомительно! – вставила зачем-то Ольга.

Между тем Николай Ильич пытался понять, есть ли в голосе или повадках околоточного настроенность на его задержание и препровождение в участок. Но служивый выглядел вполне мирно и, даже, устало. Ещё от него несло чесноком, которым он пытался скрыть следы вчерашней попойки.

«Нет, такой зараз не арестует, – подумал Николай Ильич успокаиваясь, и зачем-то мысленно добавил: – Свой!»

– Какова была цель путешествия? – допытывался между тем околоточный.

Николай Ильич окончательно взял себя в руки.

«Чего это я? – Он усмехнулся собственным страхам. – Кто же меня вешать будет? Сейчас для таких как я кроме ссылки, наказаний-то больше никаких нет».

Николай Ильич округлил глаза, изображая возмущение.

– Голубчик, разве вы не видите, предписание «Фабиан Клингсланд АО»? – ответил он вопросом на вопрос. – Этим летом я принят в это общество в качестве…

– Мне это ровным счётом ни о чём не говорит, – признался фельдфебель голосом, который показался Николаю Ильичу подозрительным.

Тем не менее, он принялся объяснять:

– Это, голубчик, Скандинавская торговая фирма, контора которой, с весны сего года, располагается в Петербурге…

– В Петрограде, – поправил фельдфебель.

– Ах, право, какая разница! – возмутилась Ольга Иннокентьевна и закатила глаза. – Не цепляйтесь к словам!

«Вот же баба дура! – отругал её про себя Николай Ильич. – Зачем пререкаться? Ведь известная истина, немецкие названия ещё в начале войны из-за недовольства населения поменяли на русские! Два года с тех пор прошло, а всё срывается с языка в самый не подходящий момент и как будто назло! Вот сейчас как заподозрит сатрап неладное, да для досмотру заберёт! Будешь тогда знать, как и где умом своим куриным блистать!»

Вслух, однако, он и мысли не допускал такого сказать, а тем более обозвать свою жену курицей. Да что там, даже внешне никак не выдал своего негодования.

– В Россию переправляются товары, особенно необходимые именно сейчас, в разгар военной компании, – продолжил с пафосом Николай Ильич, специально акцентируя внимание фельдфебеля на войне. – Страна как никогда нуждается в медицинском оборудовании, медикаментах и текстиле. Разъезжая, я заключаю договора, передаю предложения, участвую в оформлении документов и представляю образцы товаров.

– Благое дело! – похвалил фельдфебель, возвращая документы и беря под козырёк. – Не смею больше вас задерживать!

Николай Ильич окончательно осмелел. Как это бывает после большого испуга самим же преувеличенной опасности, его потянуло на разговор.

– А в чём, собственно, дело? – спросил он, убирая бумаги и паспорт во внутренний карман. – Неужели не видно, что порядочные граждане едут, а никакие там не шпионы?

– Сейчас чем порядочней внешне, тем поганей внутри, – произнёс зло фельдфебель. – Революционеры расплодились по России как вши на нищем…

«Знал бы ты, голубчик, какую рыбу упустил! – злорадствовал про себя Николай Ильич, пробираясь вслед за носильщиком через толпу. – Как раз на революцию деньги и переправляю. Я, может, и вовсе главная в этом персона. Ай, да молодец, Николай Ильич! – стал он мысленно нахваливать себя и восторгаться своею выдержкой. – И товарищи молодцы! Как ловко охранку одурачили! Продают товар, а деньги пускают на партийные нужды. Выходит, сам государь и платит за своё свержение!»

Всё это вихрем пронеслось в голове Николая Ильича и тут же сменилось другой, более приятной картинкой. Он снова стал мечтать. В своих мыслях в такие моменты Николай Ильич становился человеком будущего, тем, кем он непременно станет через пару лет такой работы. Николай Ильич грезил, что когда-то сойдёт с поезда под аплодисменты сотен людей и марш оркестра, как освободитель России от царского гнёта. Он с трудом понимал, что это такое, равно как и свою нынешнюю роль и место во всём движении, но это не давало ему никаких ограничений кем угодно видеть себя на фоне новых веяний. Ещё более бестолковыми казались Николаю Ильичу собственные объяснения того, что ему кто-то должен аплодировать и уж тем более играть оркестр. Просто хотелось, и он в мечтах себе в этом хотении не отказывал.

«Странно, а вот как добьёмся мы свободы, то значит, я этот багаж сам носить буду?» – подумал вдруг Николай Ильич, глядя на щуплую, промокшую потом меж острых лопаток спину носильщика. Вопрос возник в голове и тут же исчез, не дождавшись ответа как, впрочем, и сотни других, таких же, то и дело всплывающих из глубины сознания. К слову сказать, такое положение дел стало Николая Ильича настораживать. Он всё чаще задумывался над тем, почему его перестаёт беспокоить отсутствие понимания многих вещей, которые его окружают и которые, в том числе, касаются и его существования, а в иных случаях, может быть, и самой жизни? А между тем, он продолжает пребывать в круговоротах неподдающихся его осмыслению событий и процессов, иногда начинающих казаться катастрофическими, завися от них, и даже становясь их участником или частью.

Вот и сейчас, Николай Ильич не мог сам себе объяснить, почему, удаляясь от полицейского, он, ещё мысленно отвечая ему, вдруг солгал, что деньги на революцию доставляет? И хотя это был всего лишь внутренний голос, всё же вынырнувшая из глубины сознания ложь его слегка озадачила.

«Может, это болезнь какая-то душевная? – заволновался он вдруг. – Ведь глупость несусветную подумал!»

На самом деле, Николай Ильич денег никогда не возил. Лишь однажды, зимой, довелось доставлять небольшую сумму наличными, которую нужно было утаить от таможни. На шведской станции в Торнио-Йоки ему пришлось сойти с поезда и пересекать границу на санях до Оулу. До сих пор от одних только воспоминаний о том путешествия по заснеженной тундре мороз по коже. Тогда его впечатлила та организация перевозок, которой добились товарищи. Но тайными маршрутами ему больше не довелось пользоваться. В основном же он перевозит послания, которые нельзя доверить телеграфу и обыкновенной почте или вовсе, разную, печатную продукцию в тайниках багажа. Каждый раз в таких поездках на шведской станции в Торнио-Йоки, а если едут из России то в Хапарнде, им с супругой приходится покидать поезд, чтобы переплыть реку на пароме, а если путешествие зимой, то переехать на санях. Этот участок границы выматывал обоих путешественников на нет. Физические страданья усиливались страхом разоблачения. Опасность представляли не только таможенники и пограничные стражники, но и агенты царской охранки, рыскающие с поездами. Николай Ильич об их присутствии додумался сам. Ведь идёт война, и наверняка контрразведка пытается пронюхать, кто и с чем едет этим путём в Европу или обратно. Тем более теперь это единственный и самый безопасный маршрут из воюющей России. Вот и сейчас, в корсете Ольги Иннокентьевны искусно упрятана статья Ульянова для газеты «Искра», а в шляпке его личная записка адвокату Козлевичу. Завтра, отдохнув от изнурительного путешествия и приведя себя в порядок, они с женой посетят внешне неприметный многоквартирный пятиэтажный дом в Басковом переулке на углу Сергиевской. Именно в этом доме, расположенном недалеко от Преображенской церкви и казарм лейб-гвардии полка Его Величества, закончится путешествие Сараниных. Войдя в одни двери, и, выйдя, через некоторое время, в другие, они направятся готовиться к следующей поездке.

Для Николая Ильича казалось символичным, что конечный пункт его рискового предприятия находится неподалёку от того места, где когда-то проходил службу в чине поручика его братец. Осуждённый военным судом к двум годам каторги и вечному поселению в далёком Забайкалье Пётр, которому Николай Ильич с детства уступал во всех качествах, не всегда был для него идеалом. Старший брат был ловчее, умнее и усидчивее, отчего ему легче давалась учёба, а оттого он получал больше похвал от родителей и был их любимцем. Николай Ильич сильно страдал от этого с самого детства и пытался конкурировать. Однако решение Петра уволиться из гвардии, чтобы пойти в обычные полки генерала Куропаткина и тем самым иметь возможность воевать с японцами, навсегда похоронил у Николая Ильича мечту когда-то и в чём то превзойти братца. Что уж говорить о том несчастии, случившимся после возвращения Петра Ильича из Порт Артура? Тогда, за словесное оскорбление братец просто прибил своего начальника. Можно сказать его выходка стала эталоном поведения в глазах младшего брата, когда цена жизни человека уступила для него в цене достоинства и чести. Убийство ротного командира, который позволил себе оскорблять офицера – геройство, считал Николай Ильич, и при любом удобном случае хвастал этим среди дружков. Причём иногда ему самому казалось, что он больше чем положено, заостряет внимание на этом вопросе, даже когда окружающим совсем не интересно, либо и вовсе ни к чему. Николай Ильич понимал, что в собственных глазах ищет оправдание своим деяниям, об истинном вреде которых, пока с трудом представлял, отчего в поездках испытывал страх. Но когда всё заканчивалось, неприятные мысли оставляли его. Казалось это обычной забавой для так и не повзрослевших людей, обзывавших себя партийцами. Они с напускной серьезностью требовали и от Николая Ильича, учиться. Он, стараясь не выдать своих чувств, отвечал в том же тоне, что работает над собой.

Николай Ильич очень жалел, что не может поведать брату о своём занятии. Слишком далеко сейчас Пётр, чтобы увидеться с ним. В письмах же делать подобные сообщения – самоубийство. С началом войны усилила свою работу охранка. Стали строже приговоры судов за деятельность против государя. На всех почтовых станциях появилась цензура.

Извозчик, бормоча под нос ругательства, наконец, выехал с площади, наводнённой к приходу поезда повозками и автомобилями. Лошадь пошла веселее, звонко стуча копытами по брусчатке мостовой. Повсюду сновали люди. То и дело на глаза попадались солдаты. Кто-то из них хромал, или придерживал на перевязи руку. Бегали, путаясь под ногами прохожих, мальчишки с пачками газет. Они выкрикивали заголовки статей, стараясь перекричать друг друга. В воздухе витал запах извести, цемента и свежей стружки, сдобренный ядрёным зловонием конского навоза, который не успевали убирать с улиц. Высушенный на солнце, измельчённый и взбитый копытами лошадей, он поднимался в воздух даже от небольшого ветерка, отчего над городом почти всегда в это время года стояла взвесь жёлтой пыли. Она гнала, среди прочего, горожан за город, на ставшие в это время модными, дачи. Был разгар строительства и ремонта. Многие дома одеты в сколоченные из досок леса. К шуму толпы, крикам газетчиков и извозчиков, звукам клаксонов и грохоту трамваев прибавился перестук молотков и топоров. Где-то взвизгивала пила. Вывернувший из-за угла автомобиль напугал лошадь. Она шарахнулась в сторону, дёрнув повозку, оттопырила хвост и обдала пассажиров отвратительным запахом.

Ольга прижала носик одетой в перчатку ручкой.

– Но, пошла! – прикрикнул кучер, словно стыдясь за срам. Лошадь резво прибавила ходу.

Повозку затрясло так, что мелко застучали зубы. Николай Ильич морщился, но терпел. А как иначе? Ещё немного, и булыжная мостовая кончится, и они поедут по дороге, уложенной торцом. Шестиугольные деревянные шашки укладывали на бетонное основание и тщательно подгоняли друг к другу. Щели между ними заливали то ли асфальтом, то ли смолой, смешанной с песком. Особо Николай Ильич в этих тонкостях не разбирался, однако ездить по таким дорогам любил и считал за удовольствие. Всякий транспорт по ним шёл мягко, не говоря уже о том, что на рессорах и имеющий дутые резиновые шины. Именно такие и позволял себе Николай Ильич. Вот и сейчас, извозчика на «дутиках» взял. Однако за пол версты до дому, мостовая, вымощенная торцом, снова кончится, и их затрясёт по булыжникам. Мостовые из торца обходились городу очень дорого, были непрочны и требовали частого ремонта. Особенно после дождей с ними беда. Шашки во время наводнений могли и вовсе всплыть. К тому же, вонь от них была несусветная, поскольку конские отходы они вбирали в себя, не чета булыжникам. Поэтому, даже не все центральные улицы и набережные были вымощены ими. Хотя, такие проезды как Невский, Морская, Миллионная и Дворцовая набережная были обустроены так от самого начала и до конца. Встречался местами и асфальт. А вот рабочие окраины приводили в уныние. Вместо тротуаров вдоль заборов пара досок – редкость. Грязь несусветная. Николай Ильич в тех краях бывал очень редко, и не понимал, как в таких условиях вообще можно нормально существовать? Рабочие выглядели плохо, а лица у всех словно сделаны из пересохшей глины. Серые и в трещинах морщин. Дети и бабы под стать им. Николая Ильича тянуло туда взглянуть на людей, из-за которых он рискует. Так и хотелось, схватить кого-то за одежду, придержать и разоткровенничаться, чтобы терпели и знали, заботит их жизнь неравнодушных людей, и вскорости они добьются своего. Заживут тогда все одинаково, в светлых домах с ванными и лифтами, под стать тем, что сейчас в центре города. Там, как ему казалось, как раз и есть настоящая европейская благодать!