Исходный путь: Побег из Кобе

На лавке рядом со шкафчиком лежала карточка. Я взял её – бумага подогрелась от воздуха и стала гибкой. "Тепло – это не температура, а то, с кем ты рядом." Я понял её не строкой, телом: рядом был пар, дерево, вода, голос Фудзико-сан, тот храм и Сэи, которая не оставляла здесь подписи, а только почерк. И ещё – я рядом с собой, наконец без городской маски, сложенной аккуратно в шкафчик и запертой щелчком, который до сих пор звучал в костях.

Ключ кольнул грудь. Я улыбнулся ему – нашему маленькому договору. В шкафчике тихо дремал мой "вчера", а в зеркале, запотев и снова высветлившись, поймал дыхание "сейчас". Оно не требовало резюме. Только следующего шага – туда, где чайник свистит один раз за вечер и замолкает, чтобы услышать, как ты пьёшь.

Комната для еды была низкой и чуть шире дыхания. Татами под коленями не скрипели – шуршали, как заснеженная трава, а где-то внизу редкая доска отзывалась коротким "мм", будто соглашалась с каждым моим движением. Посередине – стол, невысокий, с подносами и узкой глиняной жаровней-шичирин: угли тлели вполнакала, и над ними тихо шептала чёрная чугунная кастрюля – набэ. В углу под потолком – вытяжная доска, и сквозняк, поймав её, гнал по комнате долгую ровную ноту. Из очага (ирори) у стены подрагивал тонкий свет: дрова не горели – держали жар, раз в минуту отдавая короткий "чок", когда смола вспоминала лето.

Фудзико-сан двигалась экономно, будто у каждого жеста было своё место в дне. Пиала – к краю правой ладонью; соус – половиной шага ближе ко мне; крышка набэ – вверх на два пальца, чтобы пар сказал: "готово". Она не ловила мой взгляд – глядела сквозь меня, туда, где в маленьком окне морская чернота резала комнату на до и после. В её молчании не было отказа – только другой язык.

Первым прозвучал рис: крышка деревянной кастрюльки подвигалась и легонько постукивала о бортик – тук-тук-тук – так бьют третьим пальцем по двери те, кому не спешно. Следом – мисо с водорослью: тонкая пелена пара, запах костяного бульона и фермента, тёплый, как ладонь. На маленьких тарелках – соленья: огурец, который хрустит как ледок, редька, которая пахнет осенью, и лист капусты, в котором осталась память о земле. В отдельной пиале – тонкие ломтики рыбы для набэ; рядом – лист нори, мисочка с кунжутом и острая ниточка юдзу на белой керамике.

– Откуда? – спросила она, просто чтобы положить вопрос, как ставят чашку.

– От побережья. Перед этим – Кобе. – Я взял палочки. – Куда – ещё не знаю.

– Вкусно? – то ли о еде, то ли о дороге.

– Здесь – да.

За её спиной, на стене, висела потрёпанная кепка. Козырёк потемнел от соли и пальцев. Рядом – карманные часы на цепочке. Циферблат остановился: стрелки стояли так уверенно, будто их поставили нарочно – показать момент, в который время в этом доме сместилось в сторону. Я поймал себя на том, что читаю эту стену, как газетную вырезку.

Фудзико-сан подлила чай – так, чтобы звук наливания был тонким, почти письмом. Я благодарно кивнул. Пузыри на поверхности пиалы треснули – две короткие точки, запятая.

– Море какое? – спросил я, обронив нейтральность, как ложку, которую уронили не специально.

– Спокойное. – Она глянула в окно, и профиль её на мгновение стал резким, как линия горизонта в бинокль. – Таким оно было и в тот день.

В комнате стало слышно всё: как в дальнем углу татами выдохнуло под моим коленом; как чугунная крышка набэ дрожит на паре; как угли раз в несколько секунд шевелятся внутрь, точно кто-то внизу осторожно переворачивает ночь. Пауза лёгла между нами не стеной – полем, по которому можно пройти только босиком. В этом поле я понял, что вопрос про "какое море" здесь всегда чуть длиннее.

Фудзико-сан повела ложкой в супе, будто прочертила нам маршрут через эту тишину, и тоже спросила – просто, как прежде:

– Рыбачешь?

– Нет. Пытаюсь не тонуть.

– Правильнее, чем "рыбачить". – Кивок. – Рыбачить легко. Не тонуть – работа.

Она сняла крышку с набэ – пар вышел и сразу исчез, как слово, которое проглатывают, чтобы не обидеть. Вода подрагивала от едва заметного кипения, на дне пузырьки собирались в "огород": ровно, по грядкам. Она опустила в бульон несколько листьев, брусок тофу, и тонкие ломтики рыбы – движение было таким быстрым и спокойным, что вся эта рыба, казалось, попросилась обратно в море и тут же передумала.

– Ешь, пока мягкое, – сказала она, и я понял, что эта фраза не только про еду.

Татами шелестнули под нами, когда я подался к столу. Фарфор встретил палочки лёгким "клинк", как два звена цепочки обнялись на миг. Я наклонился, вдохнул: бульон пах тем, что бывает после потерь – тёплой простотой. Я съел первую рыбу, вторую. Соль была честной; тепло – немедленным. В углу комнаты где-то в стене скрипнула тонкая рейка – будто дом тоже разжевал и проглотил кусочек.

– Он ушёл в обычный день, – сказала Фудзико-сан, наполняя мне пиалу чаем не глядя. – Не в шторм. На малую воду. Сказал: "К обеду буду". – Она помешала суп, откинула щепотку юдзу – и аромат сразу стал выше, как если бы музыку подняли на тон. – В тот день всё было спокойным. Настолько спокойным, что никто ни у кого ничего лишнего не спросил.

Она замолчала, но рука продолжила работать: салфетка – к краю; рыбья кожа – в маленькую миску, чтобы не мешало глазам; крышка – на пол-движения, чтобы пар не убежал слишком быстро. В каждом этом "мелочи" рассказ продолжался – слов не требовалось. Я видел кепку на стене и часы, и слышал, как дрова в ирони раз в раз проговаривают "ещё" – "ещё" – "ещё".

– Лодку нашли на третий день, – сказала она, будто между делом, подливая бульон в набэ, чтобы вода не убывала. – Прибитую к чужому берегу. Верёвки – как будто их кто-то разучивал завязывать и бросил. Кепка осталась здесь. Часы остановились сами. Я их не трогала.

Она молчала долго. Я ел медленно, и еда не кончалась – она становилась тише, как разговор, который уже всё сказал, но никто не хочет вставать из-за стола первым. Кунжут под пальцами издавал тихий песок. В миске с соленьями лёд на огурцах трескался длинными нитями, как лёд на лужах детства. На стене часы смотрели на нас остановленной минутой.

– Я три дня держала его ужин тёплым, – сказала Фудзико-сан. – Не потому что верила. Потому что так легче мерить ожидание.

Эта фраза вошла в комнату, как человек, которого не ждали, и села на свободное место. В ирони дрова вежливо переместились. Угли в шичирине чуть собрались, снижая жар. В окне море вышло из тьмы и стало ближе на шаг. Я не сказал "соболезную" – это слово было холоднее, чем даже серый январский дождь. Я только пригладил салфетку, как приглаживают скатерть перед тем, как налить ещё чаю.

– Мы здесь перешли на другую меру, – продолжила она спокойно, кладя в набэ ещё пару ломтиков. – Не "веришь – не веришь". "Тёплое – холодное". Тёплое – значит рядом. Даже если не пришёл. Холодное – значит ушёл. Мы греем друг друга, чтобы не путать.

Она поставила передо мной новую пиалу, и звук фарфора о дерево прозвенел, как маленький колокол. Снаружи лёгкий порыв ветра притушил задвижку вытяжки, и в комнате стало чуть тише – так бывает, когда кто-то кладёт ладонь на плечо.

– На стене – его вещи, – сказала она, не оборачиваясь. – Не иконы. Напоминания для рук. Чтобы не забывали, как держать край кепки, как открывать часы большим пальцем. Вещи учат телу разговаривать с теми, кого нет.

– А вы… – я посмотрел на часы. – Вы ждёте?

– Я ем. – Она улыбнулась краем губ. – Готовлю. Грею воду. Это и есть ожидание. Ждать – это не сидеть у двери. Ждать – это не дать супу сбежать.

Она положила мне в пиалу кусочек тофу – он дрожал, как маленький белый дом. Я заглотнул его целиком: он оказался не вкусным – правильным. После него чай пошёл глубже. Тело отозвалось благодарно, как лодка, которую поставили носом к волне.

– Вы откуда знаете про записки? – спросила она внезапно, будто вспомнила про что-то, что осталось на завтра.

– Они сами находят, – сказал я. – Сегодня – в шкафчике. Вчера – на станции. Почерк – как у друга.

– Хороший почерк, – кивнула Фудзико-сан, и пар на секунду закрыл её глаза так, что я увидел только два горячих отблеска. – У нас тут иногда бумага становится водой. Её можно пить, если осторожно. Главное – не кипятить. Слова, если их кипятить, становятся горькими.

Мы снова замолчали – но это молчание было занято работой: угли перестраивались, бульон пополнялся, мои палочки возвращались к фарфору и отзывались мягким стеклянным звуком, шёпот пара то стихал, то наливался. На улице прошёл лёгкий дождь – слышно было только, как две крупные капли упали подряд в деревянный желоб: "тук… тук". Морская глухая нота подхватила их и унесла вниз.

– Возьми, – сказала она и придвинула мисочку с мелкой солью и кунжутом. – Здесь так: чуть соли – чтобы язык умел отличать тёплое от горячего.

Я коснулся солью края рыбы. Солёное расправило вкус, как ветер расправляет флаг. Внутри стало свободней. Я подумал о своём блокноте, о том, как ночью, пахнущей гарью и водой, я писал слишком умные фразы и стирал их, пока не осталось что-то короткое и честное. В этом доме честность была не позой, а нормой температур.

– Когда закончишь, – сказала Фудзико-сан, наклоняясь за чайником, – не благодарь долго. Просто помоги убрать. Тепло живёт в пустой посуде – ей нужно место.

Я кивнул и, не дожидаясь её жеста, стал складывать тарелки на поднос – фарфор звенел негромко, будто у каждого предмета был свой голос и они разговаривали между собой о дне. Татами зашуршали, когда я пересел, и этот шорох напомнил мне шаги по храмовым ступеням под дождём – там, где "тепло" было молчанием вдвоём.

Мы поднялись почти одновременно. Она аккуратно сняла кепку со стены, стряхнула с козырька пыль, как сдвигают тучи взглядом, и вернула её на место, не глядя на стрелки часов. Часы молчали – не спорили.

– На ночь вода лучше, – сказала она у двери. – Днём – люди. Ночью – мы. Если захочешь – подогрею набэ ещё раз. Здесь так – подогревать прямо за столом. У тепла не бывает "просрочено", если кто-то рядом.

Я улыбнулся – не ей, дому. В этой комнате даже паузы были съедобными. Я выдохнул и понял, что шёл сюда долго – не от берега. От своей привычки остывать в одиночку. И, кажется, впервые успел вовремя.

Ночью вода звучит глубже. Как будто днём она говорила на литературном языке, а теперь – на родном. Пар висел ровными слоями, и каждая новая порция поднималась из камня незаметно, как мысль, которую не надо проговаривать. Фонарь на галерее давал свет не в чашу, а в воздух – так, чтобы видеть пар, а не людей.

Я вошёл в воду, и горячее сразу нашло во мне то место, где ещё держалась прохлада дороги. В дальнем углу сидела пара – пожилые, плечи по линии воды, ладони сцеплены и спрятаны под паром. Они не шевелились, но их "мы" было слышно. Когда-то я думал, что "мы" – это разговор. Оказалось – хватка под водой.

Их история была написана на пальцах: фаланги, раздавленные работой; костяшки, которые помнят узлы; белые следы от колец, снятых перед горячим – два светлых кружка, как две луны на чёрной воде. На ладони у него – тонкий блестящий шрам, будто от рыбацкого ножа; у неё – мягкие, но упрямые подушечки пальцев, "мускулы тепла", которыми много лет приглаживают чужие рубашки и простыни. Они держались не крепко – верно: так, чтобы вода могла пройти между пальцами и всё равно ничего не разомкнуть.

Слева кто-то тихо сел на камень у кромки – женщина и девочка. Их голоса в паре звучали как шёпот по стеклу.

– Мам, здесь всегда так горячо? – спросила девочка, осторожно опуская ноги.

– Всегда по-разному, – сказала женщина. – Сегодня мягче.

Пауза. Вода договорила за них пару строк. Потом женщина добавила, уже ниже:

– Папа всегда говорил, что настоящая правда не в словах, а в том, как вода принимает тебя, не спрашивая имени.

Фраза качнула пар, как лёгкая лодка в тихой бухте. Я почти видел, как девочка кивает – так кивают в темноте, когда принимают правило без доказательств. Эта простая формула эхом легла поверх того, что позже скажет Фудзико-сан: у этого дома общий словарь, и у каждой фразы – тёплое происхождение.

Вода подо мной стала на полтона жарче – я сместился на ладонь и попал в "тёплую тропу", где тело перестало спрашивать разрешений. Пожилая пара осталась неподвижной; только раз – на вдохе – их сцепленные руки чуть дрогнули, как птица во сне. Я подумал: если бы можно было читать по пальцам, они бы рассказали намного больше, чем любые письма.

Ночь была прозрачной – до звёзд. Через окно-щель над чашей небо висело таким близким, что казалось: сосна держит его за край, чтобы не уронить нам в воду. Звёзды отражались сперва в поверхности – острыми иглами, потом – в каждой отдельной капле пара у меня на ресницах. Я моргнул, и вселенная на мгновенье уместилась в одном взгляде: ненастоящий Млечный Путь, собранный из десяти крошечных светил на тонкой влажной границе глаза. Мир был из паролей и подтверждений, а тут – из отражений.

Кто-то прошёл по галерее – дерево коротко откликнулось, как собака, узнавшая шаги. Девочка шевельнула водой, и на кожу мне пришёл слабый, почти невидимый прибой. "Правда – это приём без имени", – отозвалось во мне. И сразу вспомнился Рику с его красной нитью: "Кровь всегда внутри". Вода и правда – из одной семьи: обе держат, не подписывая договор.

Пожилая пара поднялась первой. Он расплёл пальцы так, будто отдаёт верёвку обратно воде; она не вытерла ладонь, а просто дала ей стечь на камень – дать воде договорить. Они прошли мимо меня близко, и я почувствовал их запах: рис, солнце на ткани, немного йода, немного дешёвого мыла. Семейная химия, которая не продаётся.

– Спасибо, – сказала женщина с девочкой в темноту, не мне, не дому – теплу. В этих двух слогах не было адресата – зато было участие. Они вышли, и на их месте вода ещё какое-то время помнила их форму – как подушка помнит лицо.

Я остался. Пар становился легче; фонарь потрескивал редкими искрами насекомых. Далеко, за стеной, море делало свою низкую работу, которую никто не оплачивает – измеряло берег. Мне показалось, что я слышу, как в кухне у Фудзико-сан едва свистит чайник – свой, единственный раз за вечер, и стихает. Эти звуки сложились в карту ночи, где нет путевых записей – только точки присутствия.

Я прикрыл глаза. Ресницы стали небосводом; на каждом волоске лежало по звезде. Если их сосчитать – получится слишком мало для настоящего неба, но достаточно, чтобы понять: тёплая бесконечность тоже умеет быть маленькой. И в этом масштабе я наконец услышал, как во мне отзывается чужая фраза: "Настоящая правда не в словах". Да. В том, что вода приняла – не узнала, не назвала, не проверила – приняла. И это принятие оказалось теплее любой речи.

Когда я поднялся, вода отпустила меня не сразу – задержала на секунду, как задерживают рукопожатие, в котором обещают только одно: "ещё увидимся". На ступени, где я оставил полотенце, серый кот снова дремал – он даже не открыл глаза. Я прошёл мимо и понял, что сегодня выучу ещё один новый способ благодарить: не нарушать чужой покой.

Над двором звёзды уже стали тусклее – пар поднимался ровно. Я остановился у двери и оглянулся: пожилая пара уже ушла; женщина с девочкой говорили вполголоса где-то в тени; вода снова была пустой и полной. Я шепнул ей простое "есть", как говорят в рацию. И вода ответила тем, что умеет лучше всего: осталась тёплой.

Глава 5

остров Каминоэ

Кадзуки Саэки вышел из онсэна рано утром. Воздух пах мокрым деревом и йодом. На ступеньках ещё стояла вода после ночного дождя. Он застегнул рюкзак медленно, будто проверял каждый карман. Ладонь скользнула по крышке блокнота – всё на месте.

На автобусной остановке сидела старушка с корзиной, пахнущей мандаринами. Она посмотрела мимо него, как сквозь него. Автобус пришёл дребезжащий, с облупленной краской. Внутри – школьники в одинаковых куртках, сонные, с телефонами. Один поднял глаза, встретился взглядом с Кадзуки – и тут же снова нырнул в экран.

Поезд до порта был пуст. В вагоне пахло пылью и чем-то кислым – будто кто-то забыл еду. За окном – серые дома, потом поля, потом линии электропередач, которые резали небо. Он пил из автомата консервированный кофе. Жестянка была теплее, чем воздух.