Холсты забвения

– Нет, не путаешь, – подтвердил Макс. – Я там вчера был, ничего нового не видел. А что, Глеб, там что-то изменилось?

Глеб почувствовал, как к его щекам приливает кровь. Он ожидал такой реакции, но все равно это было неприятно.

– Да нет… просто… мне вчера показалось, что она другая, – пробормотал он, стараясь говорить как можно более небрежно. – Какая-то… кривая, что ли. И цвет другой. Наверное, просто глюк словил.

– Глюк? – усмехнулся Андрей. – Якушев, ты что, грибов каких-то объелся? Или травку куришь втихаря?

– Да иди ты! – огрызнулся Глеб, хотя в глубине души ему стало по-настоящему не по себе. – Просто… ну, знаете, бывает, когда смотришь на что-то долго, а потом оно кажется искаженным. Оптическая иллюзия.

Но друзья уже подхватили шутку.

– О, Якушев у нас в астрал выходит! – хохотнул Макс. – Скоро начнет НЛО над Зареченском видеть и с зелеными человечками разговаривать.

– Ага, – поддакнул Андрей, – или скажет, что директор школы – это замаскированный рептилоид.

Глеб замолчал, чувствуя себя полным идиотом. Он понял, что больше ничего говорить не стоит. Они ему не верят, считают его чудаком. И, что самое страшное, он сам начинал сомневаться в своей адекватности. Может, они правы? Может, это действительно был просто глюк, игра воображения, вызванная усталостью или чем-то еще? Ведь не может же быть, чтобы он один видел то, чего не видят другие. Это было бы… слишком странно. Слишком похоже на начало какого-то тихого, незаметного безумия.

Он попытался отшутиться, перевести разговор на другую тему, но неприятный осадок остался. Он больше не был уверен ни в чем. Ни в том, что он видел, ни в том, что он сам – нормальный, здравомыслящий человек. И это сомнение было гораздо хуже любой неправильной вывески. Оно разъедало его изнутри, как кислота, оставляя после себя лишь пустоту и страх. Страх перед собственным разумом, который, возможно, начинал его обманывать.

6.

Петр Семибратов не был образцом наблюдательности или тонкой душевной организации. Его мир был прост и понятен: есть сильные, и есть слабые; есть те, кто командует, и те, кто подчиняется. Оксана Кривцова, его девушка, определенно относилась к первым. Она была яркой, властной, всегда знала, чего хочет, и умела этого добиваться. И ему это нравилось. Рядом с ней он чувствовал себя еще сильнее, еще значимее.

Но в последние дни он начал замечать, что с Оксаной что-то не так. Она стала какой-то… рассеянной. Могла по нескольку раз переспрашивать одно и то же, забывала о встречах, о которых они договаривались накануне, или вдруг посреди разговора замолкала, уставившись в одну точку, словно ее мысли улетали куда-то далеко-далеко.

Вчера, например, они сидели в их любимом кафе (не в «Арабике», нет, туда они ходили редко, предпочитая более шумные и «молодежные» места), и он рассказывал ей о какой-то своей очередной «гениальной» идее, как «поднять бабла» на перепродаже чего-то там. А она вдруг спросила:

– Петя, а как зовут твою собаку?

Он опешил. У него никогда не было собаки.

– Ксюх, ты чего? – он удивленно посмотрел на нее. – У меня нет собаки. Ты же знаешь.

Она моргнула, словно вынырнув из какого-то своего мира.

– А… да? Ой, прости, что-то я… заработалась, наверное. Голова кругом.

Или вот еще. Она всегда следила за своей внешностью с почти маниакальной тщательностью. Каждый локон, каждая ресничка, каждая деталь одежды – все должно было быть безупречно. А тут он заметил, что она иногда выходит из дома с небрежно накрашенными губами, или с пятнышком от кофе на блузке, чего раньше с ней никогда не случалось. И взгляд у нее стал каким-то… потухшим. Раньше в ее глазах всегда плясали чертики, а теперь там была какая-то пустота, словно кто-то выключил свет.

Петр, конечно, беспокоился. Но его беспокойство было примитивным, как и он сам. Он не думал о каких-то там психологических проблемах или, не дай бог, болезнях. Для него все объяснялось просто: «женские штучки».

– Наверное, ПМС, – делился он своими соображениями с друзьями-прихлебателями. – Или опять на диете сидит, вот и злая, и рассеянная. Бабы – они такие. Сегодня одно, завтра другое. Главное – не обращать внимания, само пройдет.

Он пытался быть с ней «как обычно» – грубовато-ласковым, немного наглым, таким, каким она, как ему казалось, его любила. Он дарил ей какие-то дурацкие безделушки, таскал ее на дискотеки, где она теперь больше сидела в углу, чем танцевала, пытался ее «растормошить». Но это не помогало. Оксана все больше замыкалась в себе, все больше отдалялась от него, от всего мира.

Иногда, глядя на нее, Петр чувствовал какой-то необъяснимый холодок. Словно его яркая, сильная Ксюха куда-то исчезала, а на ее месте оставалась какая-то бледная, безвольная копия. Но он тут же гнал от себя эти мысли. Ему не нравилось то, что он не мог понять и контролировать. А понимать Оксану он переставал все больше и больше. Но признаться в этом, даже самому себе, он не мог. Проще было списать все на «женские штучки» и ждать, когда «само пройдет». Вот только оно почему-то не проходило.

7.

Чувство вины грызло Инну Кудряшову, как голодный щенок старый ботинок. Она не могла забыть ни сцену с карикатурой, ни, тем более, эпизод с дохлой мышью. Каждый раз, когда она видела Стаса Прилукина – сгорбленного, одинокого, с этим его затравленным взглядом – ей становилось стыдно до тошноты. Она понимала, что ее молчание, ее пассивность делали ее соучастницей этой травли. И это осознание было невыносимым.

После нескольких дней мучительных колебаний она, наконец, решилась. Она подкараулила Стаса после уроков, когда он, как обычно, последним выходил из школы, стараясь остаться незамеченным.

– Стас! – окликнула она его, когда он уже почти скрылся за углом. Голос ее дрожал, а сердце колотилось так, словно готово было выпрыгнуть из груди.

Он остановился, медленно обернулся. Посмотрел на нее без всякого выражения, его серые глаза были пустыми, как заброшенные колодцы. Он не удивился, не спросил, чего ей нужно. Он просто ждал.

– Я… я хотела… – Инна запнулась, слова путались у нее в голове. – Я хотела извиниться. За то, что… ну, тогда… с мышью… и с рисунком… Я видела. И я… я ничего не сказала. Мне очень жаль.

Она выпалила это на одном дыхании, чувствуя, как краска заливает ее щеки. Она ожидала чего угодно – презрения, гнева, может быть, даже ответных оскорблений. Но Стас продолжал молча смотреть на нее, и в его взгляде не было ничего, кроме этой жуткой, ледяной пустоты.

– Ты не должна была этого делать, – сказал он наконец, его голос был тихим, почти безжизненным. – Это было… неправильно.

Инна почувствовала, как у нее сжимается сердце. Он не кричал, не обвинял, но это его спокойное, почти безразличное осуждение было гораздо хуже.

– Я знаю, – прошептала она. – Я струсила. Я… я боюсь Оксану и Петра. Но это не оправдание. Я просто хотела, чтобы ты знал, что мне… мне жаль. Правда.

Она посмотрела на него с отчаянной надеждой, ожидая хоть какого-то знака, хоть какого-то намека на прощение или хотя бы понимание. Но лицо Стаса оставалось непроницаемым, как маска. Он словно находился за какой-то невидимой стеной, через которую не могли пробиться ни ее слова, ни ее раскаяние.

– Спасибо, – сказал он так же тихо. И это «спасибо» прозвучало так же пусто и безнадежно, как шелест осенних листьев на ветру.

Потом он просто развернулся и пошел прочь, не сказав больше ни слова. Инна осталась стоять одна посреди школьного двора, чувствуя себя еще более опустошенной, чем раньше. Ее извинения не достигли цели. Они разбились о стену его отчуждения, его боли, его бесконечного одиночества. Он не отреагировал так, как она ожидала. Он вообще почти никак не отреагировал. И это было самое страшное. Словно для него уже не имело значения ни ее раскаяние, ни чье-либо участие. Словно он уже перешел какую-то черту, за которой не было ни прощения, ни надежды, а только эта всепоглощающая, ледяная пустота. И Инне вдруг стало очень страшно – не за себя, а за него.

8.

Максим Гнездов продолжал свое неофициальное расследование, которое все больше напоминало ему блуждание в тумане. Он перерыл архивы «Зареченского Вестника» за последние несколько лет, но не нашел ничего, что могло бы пролить свет на странные рисунки или внезапную апатию пропавших животных и их хозяев. Были, конечно, упоминания о мелких странностях, городских курьезах, но все это было разрозненно, не складывалось в единую картину.

Однажды, роясь в пыльных коробках с фотоматериалами, которые Пал Палыч собирался выкинуть «за ненадобностью», Максим наткнулся на старый, пожелтевший фотоальбом без обложки. На фотографиях был Зареченск – но Зареченск другой, из прошлого. Улицы, еще не заасфальтированные, с деревянными тротуарами, люди в старомодной одежде, автомобили, похожие на музейные экспонаты. Максим с любопытством перелистывал страницы, пытаясь узнать знакомые места.

И тут его взгляд зацепился за одну фотографию. На ней была изображена центральная площадь города, та самая, где сейчас стояло здание администрации и памятник какому-то революционеру. Но на фотографии на месте этого серого, безликого здания администрации стояло что-то другое. Старинный двухэтажный особняк с колоннами, лепниной на фасаде и большим балконом. Красивое, величественное здание, совершенно не похожее на то, что он видел каждый день.

Максим присмотрелся внимательнее. Что-то в этом особняке показалось ему смутно знакомым. Он напряг память, пытаясь вспомнить, где он мог его видеть. И тут его осенило.

Вывеска! «Неправильная» вывеска на кофейне «Арабика», о которой ему рассказывал тот парень, Глеб Якушев. Конечно, это было не то же самое здание, но что-то неуловимо общее было в их архитектуре, в их… стиле. Что-то старомодное, почти забытое.

Но это было не все. Максим вдруг вспомнил свой собственный, мимолетный «глюк», который случился с ним пару дней назад, когда он шел по улице Ленина. Ему на мгновение показалось, что одно из зданий, обычная пятиэтажка, выглядит иначе – с более высокими окнами, с другим цветом фасада, с какими-то странными, почти готическими элементами на крыше. Он тогда моргнул, и наваждение исчезло. Он списал это на усталость, на игру воображения.

Но теперь, глядя на эту старую фотографию, он уже не был так уверен. Здание на фото – тот самый особняк с колоннами – было поразительно похоже на то, что ему привиделось вместо скучной пятиэтажки на улице Ленина. Не точная копия, конечно, но очень, очень близко. Как будто прошлое на мгновение проступило сквозь настоящее, показав ему истинный, забытый облик города.

У Максима по спине пробежал холодок. Что это значит? Что его «глюк» был не просто глюком? Что город действительно меняется, или, вернее, что его восприятие города меняется? И связано ли это как-то с пропавшими животными, со странными рисунками, с апатией?

Он достал свою карту Зареченска и отметил на ней место, где когда-то стоял этот особняк. Потом он отметил место, где ему привиделось «неправильное» здание на улице Ленина. И место, где находилась кофейня «Арабика» с ее «неправильной» вывеской. Все эти точки образовывали какой-то странный, хаотичный узор на карте города. Узор, смысла которого он пока не понимал. Но он чувствовал, что этот узор – ключ. Ключ к тайне Зареченска, к его теням, к его эху пустоты. И ему становилось все более и более жутко от мысли, что он, возможно, единственный, кто этот узор замечает.

9.

Ночь в квартире Прилукиных была густой и тихой, как стоячая вода в заброшенном колодце. Мать спала в своей комнате, ее прерывистое, тревожное дыхание доносилось сквозь тонкую стену. Стас лежал в своей кровати без сна, глядя в потолок, на котором плясали тени от уличного фонаря. Запрет на рисование был для него пыткой, сравнимой с лишением воздуха. Его пальцы зудели, воображение металось, создавая образы, которые требовали выхода, но не находили его. Пустота на полках, где раньше лежали его альбомы, казалась ему зияющей раной.

Наконец, не в силах больше терпеть, он решился. Бесшумно, как призрак, он выскользнул из своей комнаты и прокрался в коридор. Дверь в спальню матери была приоткрыта, оттуда доносился ее храп. Ключи… где она могла их спрятать? Он вспомнил, что мать обычно клала их в старую фарфоровую сахарницу на кухонном столе, вместе с мелочью и квитанциями.

На цыпочках он пробрался на кухню. Лунный свет, падавший из окна, освещал знакомые предметы, придавая им таинственный, почти ирреальный вид. Сахарница стояла на своем месте. Стас осторожно запустил в нее руку, его пальцы нащупали холодный металл ключей. Сердце его колотилось так громко, что, казалось, его услышит весь дом.

С ключами в руке он вернулся в коридор, к запертому шифоньеру. Замок поддался не сразу, он долго возился с ним, боясь каждого скрипа, каждого шороха. Наконец, дверца со стоном отворилась. Внутри, на полке, лежала стопка его альбомов и коробка с карандашами. Его сокровище. Его проклятие.

Он схватил один из альбомов – тот, в котором были чистые листы – и коробку с карандашами, и так же бесшумно вернулся в свою комнату, заперев за собой дверь.

Он сел за стол, открыл альбом. Руки его дрожали от возбуждения и страха. Кого рисовать? Его мысли метались. Он не хотел снова рисовать свои мрачные пейзажи, не хотел выплескивать на бумагу свою ненависть или отчаяние. Ему хотелось чего-то другого.

И тут он вспомнил Глеба Якушева. Его спокойное, дружелюбное лицо, его протянутую руку помощи, которую он так грубо отверг. Ему стало стыдно. И еще… он почувствовал какую-то необъяснимую тревогу за Глеба, словно с ним должно было случиться что-то нехорошее.

Он начал рисовать. Карандаш сам забегал по бумаге, выводя знакомые черты: высокий лоб, чуть вздернутый нос, открытая улыбка. Но чем дольше он рисовал, тем больше менялся образ. Улыбка Глеба на рисунке стала какой-то натянутой, почти вымученной. А глаза… глаза получились пустыми. Не злыми, не испуганными, а именно пустыми, словно из них ушла жизнь, словно они смотрели в никуда, не видя ничего перед собой. Это был Глеб, но не совсем Глеб. Это был Глеб, из которого словно высосали что-то важное, что-то, что делало его живым.

Стас смотрел на портрет, и ему становилось жутко. Он не хотел рисовать его таким. Но его рука словно жила своей собственной жизнью, подчиняясь какому-то неведомому импульсу. Он пытался исправить глаза, добавить в них блеска, жизни, но они снова и снова получались пустыми, бездонными, как два темных омута.

Когда он закончил, на часах было уже далеко за полночь. Он сидел над портретом, чувствуя смесь усталости, страха и какого-то странного, почти болезненного удовлетворения. Он не знал, почему нарисовал Глеба именно таким. Но он чувствовал, что этот рисунок – не просто портрет. Это было что-то еще. Какое-то предчувствие. Какое-то отражение той пустоты, которая, как ему казалось, медленно, но верно поглощала Зареченск. И теперь она, похоже, добралась и до Глеба Якушева.

10.

Утро для Глеба Якушева началось с ощущения абсолютной, тотальной дезориентации. Он открыл глаза и увидел незнакомую комнату. Потолок, стены, мебель – все было чужим. Он сел на кровати, оглядываясь по сторонам с нарастающей паникой. Где он? Как он сюда попал?

В комнату вошла женщина средних лет, с добрым, но встревоженным лицом. Она улыбнулась ему.

– Глебушка, ты проснулся? Завтрак на столе.

Глебушка? Он посмотрел на нее с недоумением. Кто эта женщина? Почему она так его называет?

– Простите, – сказал он, его голос звучал хрипло и неуверенно. – А вы кто?

Женщина замерла, улыбка сползла с ее лица.

– Глеб, ты что? Это же я, мама. Ты меня не узнаешь?

Мама? У него есть мама? Он попытался вспомнить, но в голове была абсолютная пустота. Он помнил свое имя – Глеб Якушев. Он помнил, как выглядят деревья, как пахнет дождь, как играть в баскетбол. Но он не помнил эту женщину. Он не помнил эту комнату. Он не помнил свою жизнь.

Вслед за женщиной в комнату вошел мужчина, высокий, с сединой на висках. Он тоже смотрел на Глеба с тревогой.

– Сынок, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?

Сынок? Это, должно быть, его отец. Но он его тоже не помнил.

Паника нарастала. Он вскочил с кровати, отступая от этих незнакомых, но почему-то очень встревоженных им людей.

– Я… я не знаю, кто вы, – прошептал он. – Я не помню… ничего.

То, что было дальше, Глеб помнил смутно, как в тумане. Слезы матери, растерянность отца, вызов «скорой помощи», люди в белых халатах, какие-то уколы, дорога в машине с мигалкой. Он отвечал на их вопросы механически, как автомат. Да, его зовут Глеб Якушев. Да, ему семнадцать лет. Нет, он не помнит, где он учится, кто его друзья, что он делал вчера. Память, как чистый лист бумаги, на котором сохранилось лишь его имя и несколько общих, не связанных с его личной жизнью фактов.

Его увезли в областную больницу, в неврологическое отделение. Врачи разводили руками, ставили предварительный диагноз: «острая диссоциативная амнезия», но не могли объяснить ее причину. Ни травм, ни инфекций, ни признаков употребления наркотиков. Просто… пустота.

А когда машина «скорой помощи» отъехала от его дома, на кирпичной стене, рядом с окном его комнаты, на мгновение проступил, а потом снова почти растворился в утреннем свете едва заметный, искаженный силуэт юноши. Он был нацарапан тонкими, почти невидимыми линиями, словно тень, оставленная на стене чьим-то мимолетным присутствием. Силуэт был неправильным, с чуть вытянутыми конечностями и головой, склоненной под неестественным углом. И если бы кто-то очень внимательный присмотрелся, он бы, возможно, узнал в этом искаженном отражении Глеба Якушева. Или то, что от него осталось. Эхо пустоты, запечатленное на стене дома, который он больше не помнил.

Часть II: Нарастающий хаос

Глава 4: Фантомные портреты

1.

Новость о том, что Глеб Якушев, один из самых популярных и «нормальных» парней в школе, внезапно потерял память и оказался в областной больнице, обрушилась на Зареченскую среднюю школу №3 как внезапный ледяной ливень посреди ясного дня. Сначала это были просто слухи, перешептывания в коридорах, обрывки фраз, подслушанные у учителей. Потом, когда на следующий день Глеб не появился на уроках, а классная руководительница, бледная и растерянная, неловко сообщила, что «Глеб заболел и пока не будет ходить в школу», слухи обрели зловещую конкретику.

«Он ничего не помнит!», «Говорят, он даже родителей не узнал!», «Амнезия, как в кино!», «Может, его кто-то ударил по голове? Или он наркотиков обкурился?». Версии множились, одна фантастичнее другой. Школа гудела, как растревоженный улей. Учителя пытались сохранять спокойствие, призывали «не распространять сплетни» и «уважать частную жизнь семьи Якушевых», но это лишь подливало масла в огонь.

Официальный диагноз, который вскоре просочился в школьные стены – «острая диссоциативная амнезия» – звучал для большинства как китайская грамота, но добавлял происходящему еще больше таинственности и жути. Это было не просто «заболел». Это было что-то из ряда вон выходящее, что-то, что не укладывалось в привычную картину мира.

Реакция одноклассников была разной. Кто-то откровенно злорадствовал – «допрыгался, правильный такой!». Кто-то искренне сочувствовал и беспокоился. Многие были просто напуганы – если такое могло случиться с Глебом, то что уж говорить об остальных? Невидимая угроза, до этого витавшая где-то на периферии сознания, вдруг обрела конкретные, пугающие черты.