Путь через века. Книга 4. Свет счастья

– Как?! Ни молитв, ни заклинаний? Ни воззваний к Аполлону или к змею Пифону? И это говоришь ты, воспитанник Дельф?

Я был учеником Тибора во времена анимизма, набрался кое-каких знаний от врачевателей Египта и в итоге выработал подход, исключавший магию и заклинания. Трое врачей в ужасе поплевали в складки своих хитонов, дабы заклясть опасность, которую сулило им присутствие нечестивца в моем лице. Старший мигом лишил меня выказанного прежде уважения и прошипел:

– Смехотворно!

Он повернулся к Калабису и решительно отрезал:

– Что ж, выбирай.

У нас за спиной раздался голос:

– Позвольте, господа?

Человек с острова Кос шагнул к больному. Трое отпрянули, будто от него воняло.

– Простите, что я вмешиваюсь, пока вы еще не бросили гадальные кости и не занялись наблюдением за полетом птиц. При этом я мирюсь с подобными практиками, не утомляющими больного. Они безвредны, хоть и абсолютно бесполезны.

Трое злобно затараторили. Пока они кудахтали, уроженец Коса подошел к изголовью Калабиса. Он сразу ему заметил, что в спальне не хватает сосуда с водой, что помещение с глухими стенами плохо проветрено, что жилище хоть и восхитительно, однако содержит разные уровни, и проход по нему затруднен многими ступенями. Затем он побеседовал с больным, спросив, что тот ест и что пьет, как двигается, посещает ли гимнасий для занятий атлетикой и борьбой. Расспросил его о работе, о финансах, о коммерческих хлопотах, после чего заключил:

– Врач должен сказать, что было, признать то, что есть, и объявить, что будет. В твоем случае я вижу совокупность причин: ты слишком много работаешь, недостаточно утоляешь жажду, мало двигаешься, а вчера глупейшим образом под палящим солнцем ввязался в драку. Слишком много иссушающего, недостаточно влажного. Из четырех составляющих нас стихий ты избрал землю и огонь, пренебрег воздухом и водой. Твой организм производит избыток желчи. Мой дельфийский собрат сказал верные слова: к постели тебя приковал ишиас.

– Что мне делать? – всхлипнул Калабис.

– Природа – лучший лекарь. Отдыхай, твои боли утихнут, гибкость членов вернется. А чтобы продолжить лечение, измени привычки: больше пей, больше двигайся, займись легким спортом. Лучше предупредить болезнь, чем ее лечить.

Он выпрямился и подошел к остальным.

– А теперь решай! – воскликнул старший из троицы, старик с пергаментной кожей.

Меня позабавило, что пациенту предлагалось выбрать не только целителя, но и болезнь. Очевидно, процедура выбора была в здешнем врачебном ремесле общепринята: едва Калабис выбрал лекаря с острова Кос, трое других попрощались, не выказывая разочарования, и удалились. Я направился было за ними вслед, но был удержан.

– Пожалуйста, – шепнул уроженец Коса, – твой диагноз оказался точным, но ты упомянул незнакомые мне снадобья. Поделись со мной знанием.

Я согласно кивнул. Мы занялись Калабисом и, лишь убедившись, что он хорошо устроен, покинули дом.

По лицу целителя трудно было определить его возраст, столь чистым и открытым оно было, столь правильны были его черты; оно говорило больше о душевных свойствах – искренности, строгости и честности. Он был лыс, с небольшой бородкой, гибок, сухопар, жилист; обут в холщовые туфли на джутовой подошве, одет просто. Если бы вы видели, как он движется, бесшумно плывет упругой поступью по улице, огибая прохожих, волнообразно качнув спиной, чтобы нырнуть под ручку тележки, вы бы почувствовали в нем большую сбалансированную силу.

Мы беседовали целый день. Человек с Коса – острова, принадлежавшего Афинскому морскому союзу, – меня удивил. Он занимал весьма своеобразную позицию: не прибегал к богам для объяснения болезни, даже в случае меланхолии и эпилепсии, этого недуга, называемого священным; он утверждал, что болезнь имеет не одну причину, но множество и коренятся они как в теле человека, так и в его привычках, условиях жизни, окружающей среде. Для своего времени он был необычным явлением – он отказывался опираться на божественное и духовное начала, на верования и суеверия. В практике он придерживался порядка и требований, которые позднее были названы рационализмом.

К вечеру мы уже были товарищами, объединенными общей страстью. Мы условились встречаться ежедневно и делиться знаниями. Он сообщил мне свой адрес, я дал ему свой, а когда пришло время прощаться, мы поняли, что до сих пор друг другу не представились.

– Меня зовут Аргус.

– Меня зовут Гиппократ.

– До завтра, Гиппократ?

– Завтра увидимся.

* * *

Я не сразу осознал, насколько встреча с Гиппократом изменит мою жизнь, – я понял это неделю спустя.

Если Дафна направляла мое постижение духа афинян, то Гиппократ открывал мне тайны терапии, а братья Дурис и Калабис помогали мне лучше проникнуть в странное устройство жизни Афин.

Поскольку я способствовал исцелению Калабиса, он нередко приглашал меня в полдень отведать рыбного рагу в компании Дуриса. Он старался излечиться как можно быстрее, поскольку, помимо своих коммерческих дел, отправлял должность метронома, то есть был одним из магистратов, обязанных следить за применением торговцами законных мер и весов. Хоть эта обязанность возлагалась на десять членов коллегии, он не желал терять времени, поскольку от его активности зависела экономическая успешность Афин. Впрочем, он признавал, что эта обязанность доставляла ему меньше хлопот, чем прежняя магистратура, когда он был в должности астинома и следил за порядком на улицах.

– Как ты приобрел эти навыки?

– Нет у меня никаких навыков. Ни в борьбе с преступностью. Ни по части мер и весов. Всякий раз мне выпадал жребий.

Большинство из семи сотен магистратов, представителей народа, получали сроком на год малую толику власти. Все граждане, здоровые телом и духом, деятельные и добропорядочные, имели доступ к власти независимо от достатка. Из этого гражданского равенства в Афинах выводилось и равенство полномочий. Жеребьевка и была проявлением такой уравниловки. Сделавшись гражданином, человек мог тотчас приступить к управлению городом.

Немногими исключениями, предусмотренными законом, были некоторые финансовые, военные и религиозные должности, а также те, что требуют особых технических знаний: управление работой порта и водоснабжение. В этих случаях магистраты не определялись жребием, а избирались. Пост стратега представлялся важнейшим во времена, отмеченные нескончаемыми разногласиями и конфликтами, когда каждый город Греции был самостоятельной единицей. Помимо военного искусства, стратег должен был обладать двумя качествами: богатством и красноречием. Состоятельным ему полагалось быть, чтобы он не строил свое богатство, используя служебное положение, а владеть ораторским искусством ему следовало, дабы убеждать собрание голосовать за него, а армию – идти за ним в бой.

– Как жаль, что ты не можешь услышать речь Перикла, – вздохнул Дурис. – Он завораживает своим бархатным голосом, но его доводы увесисты, как слитки бронзы. Никто не может с ним сравниться. Вот почему его год за годом переизбирают стратегом.

– Надеюсь когда-нибудь его послушать.

– Не так-то это просто: ведь ты метек.

Мало-помалу я стал понимать смысл словечка Дафны, которым она меня представила – «метек из Дельф». В нем не было ничего уничижительного, оно всего лишь означало свободного человека, не уроженца Афин и не выходца из афинской семьи. В городе было немало метеков, и состоятельных, и бедняков, и все они соперничали в коммерции или в искусствах. Они не могли занимать здесь должности, но могли жить, не имея афинского гражданства.

Тем же вечером я спросил у Дафны:

– Тебя не беспокоит, что я метек?

Она задумалась на миг и ответила:

– Тебя не беспокоит, что я женщина?

Я расхохотался:

– Но какая тут связь, Дафна?

– И женщины, и метеки не имеют гражданства[12]. Ксантиппа все время твердит мне об этом. Она подстрекает афинских женщин восстать, чтобы заставить мужчин поделиться с ними властью. – Дафна лукаво улыбнулась. – Я предложила ей способ этого добиться.

– Какой же?

– Сексуальное воздержание. Пусть все женщины откажутся спать со своими мужьями, пока те не согласятся дать нам гражданство[13].

Я прыснул со смеху:

– Не так уж глупо! Это должно сработать!

– Я так не думаю. Взять два случая, Ксантиппу и меня. Если Ксантиппа откажется от своего мужа, тот и не заметит. Ну а я отказаться от тебя просто не смогу.

Не удержавшись, я поцеловал эти глаза, в которых лучилось озорство, эти губы, будто нарочно созданные для самых изысканных наслаждений.

– Когда ты представишь меня Ксантиппе?

Дафна под моими пальцами затрепетала и высвободилась из объятий.

– Я ищу такую возможность… Ксантиппа смотрит на меня с подозрением. Мне хочется излить ей душу, но под ее взором я чувствую себя виноватой.

– В чем виноватой?

– Оступившейся! Достойной порицания! Преступницей! Кто ни окажется с ней лицом к лицу, со всеми творится то же самое. Мерещится, будто она видит тебя насквозь и угадывает самые порочные мысли.

Так моя жизнь и текла: по ночам с Дафной, днем с Гиппократом, за завтраком с Дурисом и Калабисом.

Замечание моей афинянки насчет низкого статуса женщин повергло меня в задумчивость. Я пришел из прошлых миров, где женщины значили больше, а их место не ограничивалось очагом. В Месопотамии и Египте они порой управляли важными делами. Здесь одна лишь мысль об этом была смешна.

Дурис и Калабис хлопнули себя по ляжкам и рассмеялись:

– Женщины во власти? Немыслимо, даже у дикарей!

– Аргус, ты что, забыл, как выглядят женщины? Их тело не создано для войны.

– Однако, – возразил я, – меня уверяли, что в Спарте женские войска проявили себя грозной силой.

Они поморщились, как бывало обычно при упоминании Спарты. После тяжелого молчания Дурис буркнул:

– Спарта – это Спарта.

Его брат кивнул. Они замолчали, давая понять, что либо пора сменить тему, либо разговор окончен.

– Иногда женщины дают дельный совет, – заговорил я.

– Да, чтобы тебя разорить!

– Дурис! Ты не хочешь делиться с ними властью, это я еще понимаю! Но как можно отрицать их ум? Например, Афина…

– То богиня, дочка Зевса! – проворчал Дурис.

– Аргус прав, – вмешался Калабис. – Женщина может дать отличный совет. Скажем, Аспасия.

– Аспасия? – удивился я.

– Спутница Перикла.

– Да, его шлюха! – поправил Дурис.

Братья забыли обо мне и стали препираться.

– Его спутница, – нравоучительно повторил Калабис. – Аспасия не имеет права быть его женой, раз она пришлая.

– Вот именно, чужая, как и все метеки.

– Не забывай, что рядом с нами Аргус и он тоже метек.

Дурис глянул на меня, пожал плечами и фыркнул:

– Из Милета она, нечестивица…

Калабис обернулся ко мне:

– Аспасия красивая, образованная, умная и очень толковая в политических делах. Когда Перикл ее встретил, у него были жена и двое сыновей. Он расстался с супругой и так обожает Аспасию, что приходит обнять ее по нескольку раз в день. Она устраивает изысканные пиры, на которых блистательная беседа будоражит умы. Она очень много дает Периклу.

– Скажешь тоже! – рявкнул Дурис. – Она его околдовала и пользуется своей властью над ним. Он развязал войну с самосцами, чтобы ей угодить, ведь она милетянка, а у Самоса с Милетом были распри. Что Аспасия, что Елена, разницы никакой! Все войны начинаются из-за женщин. Вот и Троянская тоже!

– Мой бедный Дурис, ты так боготворишь Перикла, что все его промахи приписываешь Аспасии.

– Вот именно: если б не она, он бы никогда не ошибался.

– Прекрасно ошибался бы и без нее.

– Гетера, девка, шлюха…

– Забери свои слова обратно!

– Всем известно, что она была проституткой.

– Нет, это сплетни, а толком ничего о ней не известно.

– Скоро она предстанет перед судом за сводничество.

– Если тебе хочется ее оскорбить, дождись, когда она его проиграет!

– Что ты ее так защищаешь? Или ты из ее бывших клиентов?

– Кретин! Она живет жизнью Перикла.

– Спит с ним!

– Живет!

– Вот доказательство ее пагубности: из-за нее мы с тобой собачимся. А главное достоинство женщин состоит в том, что о них не говорят совсем.

– В их числе и жена Перикла, человека, о котором говорят больше всего?

Не пытаясь их примирить, я вышел и отправился на поиски Гиппократа, с которым собирался провести дневные часы. Мы нередко вместе посещали больных, где неизменно встречали загадочных целителей и шарлатанов, но с радостью отмечали, что пациенты все больше доверяют методу Гиппократа.

Гиппократ засветло собирал во дворе своей таверны нескольких юношей, которые хотели заняться врачеванием. В Греции никакое образование, диплом или школа для врачебной практики не требовались, медиком мог стать кто угодно: достаточно было намалевать деревянную вывеску и приколотить ее над дверью – и жилище тотчас превращалось в кабинет, служивший заодно и аптекарской лабораторией. Я этому удивлялся, вспоминая положение дел в Египте, где в случае неудачи на врача налагались санкции вплоть до смертной казни. Здесь же врач мог потерять репутацию и клиентуру, не более того.

Гиппократ великодушно делился своими знаниями; но однажды во время небольшого перерыва он поведал мне свои сомнения:

– Никто из этой публики не принадлежит к асклепиадам, семьям потомственных врачей, как ты и я.

– Ты полагаешь, что способность к врачеванию передается естественным путем, подобно цвету глаз?

– Нет. Это уменье передается от отца к сыну путем постепенного усвоения.

– То есть этому учатся?

– Именно так.

– Тогда зачем отвергать тех, кто хочет научиться?

– Ты прав, Аргус. Мне следует на своем острове основать школу, открытую школу для тех, кого влечет к врачеванию. Я обучал бы их искусству диагностики и фармакопеи.

Вечером я увиделся с Дафной, она принесла чудесные пирожки с медом, которые сама же испекла днем. Лакомясь пирожками, я спросил:

– Что ты думаешь про Аспасию?

– Я восхищаюсь ею. Она одна во всем городе не подчиняется правилу, которому следуют все женщины: быть незаметными и молчать. – И добавила, хмыкнув: – Конечно, моя сестрица тоже исключение.

– Кое-кому Аспасия не нравится.

– Потому что Перикл ее обожает. Он оставил супругу, афинскую аристократку своего круга и рода, ради чужестранки, уроженки Малой Азии! Это раздражает людей с традиционными взглядами. Но их злит еще больше, что он любит одну женщину, единственную. Из-за этого его считают женоподобным.

– А меня ты считаешь женоподобным?

– Неимоверно!

Этот обмен репликами вызвал страстные объятья, которые то и дело вспыхивали ночью и возобновились утром. Ублажая друг друга, мы не раз достигли пика наслаждения.

Мы проголодались, и наши ласки иссякли. Дафна распахнула дверь; совсем рассвело, люди в округе сновали туда-сюда по делам, а мы и не заметили, как наступило утро. Она рассмеялась и тут же побледнела:

– Ах, Аргус, я больше не могу выносить наши разлуки! Мне нужно поговорить с Ксантиппой. Но что сказать ей? И как?

Она спросила вслух, но не меня, а себя. Она выждала, когда улица опустеет, прислушалась, быстро сбежала по лестнице и скрылась. Дафна становилась на себя непохожей, когда сдерживала свои порывы и душила в себе радость. Беспокойство подрывало ее силы, взгляд тускнел, она сутулилась. Я взволнованно следил за ее исчезающей фигуркой, и меня охватывало смешанное чувство жалости и гордости – жалости из-за ее тревог, гордости оттого, что я так много для нее значу.

Встречи с Гиппократом в тот день не случилось: рано поутру он отправился в Пирей лечить раненых моряков и солдат. Ну и ладно! Я лениво раскинулся на постели, так ярко вспоминая всем телом прошедшую ночь, что другие занятия были бы мне в тягость; ноздри еще слышали аромат моей возлюбленной, эти травяные и древесные, пряные запахи с чуть сладковатым привкусом майорана; и даже рукам, когда они скользили по простыне, мерещилось прикосновение к Дафне.

После полудня я бродил по Афинам. В первую же встречу с городом я отметил два его свойства, которые признаю за ним и две с половиной тысячи лет спустя: он изобретал современность и делал остальной мир варварским.

Афины изобретали современность, потому что, в отличие от Месопотамии и Египта, они не опирались на прошлое. В глазах месопотамских деспотов или фараонов властям надлежало возвращаться к истокам, восходить к началу богов. Следовало воспроизводить прошлое, воссоздавать его, а уходить от него было опасно. Народы шли вперед, оборачиваясь. Ностальгия по истокам придавала настоящему времени оттенки полинявшего прошлого. Греки же думали, что вначале бушевал хаос, беспорядки и войны; Крон, сын первого бога Урана, серпом оскопил своего отца; впоследствии он проглотил всех своих детей, кроме Зевса, который затем заставил его изрыгнуть проглоченных братьев и сестер, захватил верховную власть, и вначале этот Зевс тоже предавался гнусным бесчинствам, но мало-помалу остепенился. Ведь боги обтесывались, делались просвещенней и наконец стали полноценными богами. Порядок устанавливался, не опережая событий. Сегодняшний день ценился больше вчерашнего, потому что он устранял вчерашние неувязки. Настоящее одерживало верх над прошлым. Кто бы раньше такое помыслил! Для людей прошлого история была медленным спуском, упадком; для эллинов история совершала прогресс.

Да, Афины делали остальной мир варварским. Чувство меры бросало обвинение всякому излишеству. Афины ценили славу и щедрость, но не путали их с напыщенностью и кичливостью. Бродя по Афинам, я услаждал свой взор и a posteriori[14] постигал животную грубость Месопотамии, безмерную претенциозность Египта, агрессивные излишества Персии. Точная мера – вот меткое оружие, которым Афины поражали остальной мир: они навсегда разоблачили излишества, развенчали напыщенность, высмеяли манию величия, осудили показную роскошь, выставили в глупом виде нескромное хвастовство. Если и были другие цивилизации, то поистине цивилизованная среди них была лишь одна – Афины.

Сегодня я разгуливал по Афинам с совсем иным настроением, чем в прошлые недели. Любопытство сменилось эйфорией. Я уже не рыскал с желанием наблюдать и отмечать, я вальяжно и пресыщенно бродил с полузакрытыми глазами, утолив сенсорный голод; мне хотелось снова увидеть такое-то место, снова пройти мимо такого-то храма, несказанно радуясь узнаванию лавочек, фонтанов, раскидистых деревьев и статуй. Я постепенно понял, что́ во мне изменилось: у меня появились привычки и ориентиры, и Афины сделались для меня знакомым городом; из заезжего гостя я превратился в местного жителя; Афины стали моим городом.

Это открытие меня поразило. Мне, многовековому скитальцу по цивилизациям, обреченному никогда не увидеть родной деревни, ощущение принадлежности было почти незнакомо. Такая перемена рисовала возможное будущее: я проведу счастливые дни с Дафной, займусь врачебной практикой – и, может, избавлюсь от акцента.

Желая отпраздновать это решение, я обшарил торговые ряды и подыскал коралловые бусы, которые подчеркнули бы тонкую белую кожу Дафны.

Когда я вернулся домой, меня поджидал юный красавец Крантор, которого я видел у Гиппократа.

– Я искал тебя повсюду, Аргус. Люди Аспасии требуют Гиппократа. Он до сих пор не вернулся из Пирея, вот я и предложил, что ты его заменишь. Что-то стряслось с кормилицей Аспасии, которая нянчила ее в детстве. Она упала и потеряла сознание. Ее никак не разбудить. Не откажи, пойдем со мной к Периклу.

Любопытный поворот! Я поднялся к себе собрать котомку – в отличие от греческих врачей и даже от Гиппократа, я никогда не шел консультировать без кое-каких снадобий и инструментов, например скальпелей, прижигателей, пинцетов, а также перевязочных материалов, столь необходимых в моем искусстве, – и пошел вслед за Крантором.

Перед роскошной виллой Перикла нас уже поджидали слуги. Возможно, они приняли меня за Гиппократа, поскольку тотчас без единого слова распахнули тяжелую, обитую медью дверь, и я оказался в мраморном зале. Уже другие слуги провели нас по коридорам до комнаты, выходившей во внутренний сад, усаженный пышными кустами.

Я приблизился к костистой женщине лет пятидесяти; ее фиолетовые веки были закрыты. Я склонился над ней; несмотря на мертвенную бледность, дыхание жизни не покинуло больную, ее ноздри втягивали воздух. Я заподозрил сотрясение мозга, когда избыток внутричерепной жидкости может привести к параличу.

– Аспасия занята беседой в саду, она сейчас придет! – сообщила мне дородная служанка.

Вдалеке я заметил женщину – та разговаривала с тремя врачевателями, которых я видел у постели больного Калабиса. Голосов я не слышал, но беседа казалась оживленной. Аспасия запальчиво им возражала, видимо желая их осадить. Я все еще различал немногое, лишь грациозный силуэт, переливчатое цветное платье с безупречными свободными складками, тонкие запястья в кольце золотых браслетов. Она резко отвернулась от лекарей и направилась к нам.

Я едва устоял на ногах: Нура!

Ко мне стремительно шла не сожительница Перикла Аспасия – то была Нура.

На секунду я замер. Она приближалась. Я безотчетно развернулся, схватил котомку и кинулся к выходу. Слуги закричали, умоляя меня остановиться, Крантор бросился за мной вдогонку. Ужас придал мне прыти.

Выскочив на улицу, я не сбавлял темпа, пока вилла Перикла не осталась далеко позади.

Крантор, обливаясь потом, догнал меня.

– Что с тобой? – задыхаясь, воскликнул он.

– Я не умею лечить эту болезнь, – пробормотал я. – Лучше спросить Гиппократа.

– Гиппократ еще не вернулся из Пирея!

Я снова пустился бежать, крикнув на повороте:

– Он скоро вернется!

Промахнув второй квартал, я остановился немного отдышаться и успокоиться.

Нура здесь! Та, кого называли Аспасией, была Нурой. Та, которую боготворил Перикл, была Нурой. Теперь я понял, почему личность Аспасии вызывала столь сильные и противоречивые реакции! Нура всегда возбуждала немалые страсти, будь то восторг или ненависть.

«Остаться? Об этом нет и речи, – думал я. – Нура, именуемая Аспасией, никогда не узнает, кто скрывается под личиной этого чокнутого дельфийского целителя, удравшего так резво, будто его ужалил слепень. Во всяком случае, ее больше волнует будущее больной кормилицы. Однако неплохая затея с этой кормилицей! Нура наняла и подкупила жительницу Милета, чтобы подтвердить свое рождение в этом городе. Может, ей даже будет на руку, если ее сообщница умрет и не сможет раскрыть мошенничество?»

Уже вечерело, и я быстро направился к дому. Нужно было действовать быстро. Собрать вещи и исчезнуть, пока не пришла Дафна. «Что сказать ей? Сказать нечего, ведь я убегу, но я ей напишу… Что? Посмотрим. А сейчас нужно убраться подальше от Нуры, а значит, и из Афин. Нура не должна знать обо мне ничего».

В сумерках я взобрался по лесенке с трухлявыми перекладинами и вошел в свою комнату. Собирая одежду и обувь, я задумался, куда деть купленные для Дафны бусы. Оставить их тут? Отправить их ей, сопроводив письмом? Встретимся ли мы? Собираюсь ли я, прощаясь с Афинами, распрощаться и с Дафной?

Эту головоломку я оставлю на завтра. Время не терпит.

Квартал утонул в непроглядной тьме. С наступлением вечера запахло пеплом и жареным мясом. Мне не хотелось столкнуться с Дурисом, еще меньше хотелось с ним объясняться, и я спустился с лестницы как можно тише, по-воровски.

– Вот он! – раздался голос.

Я обернулся. Проход внезапно осветился факелами, их держали восемь человек. Они меня окружили.

– Ты Аргус?

Вопрос показался мне смешным. Вернее, смешным показалось на него отвечать. Я промолчал.

– Если молчит, значит так и есть! – отрезал голос.

Из тени вышла массивная фигура и встала между двумя факелами.

– Взять его и связать!

Я метнулся вбок, понадеявшись на свое проворство и эффект внезапности. Увы, за восьмеркой факелоносцев скрывалась цепь людей, вооруженных кинжалами, хлыстами и сетями.

Мне удалось оттолкнуть четверых, но остальные кинулись на меня, и я тщетно вопил и отбивался. Меня связали по рукам и ногам.

Факельщики подошли и приблизили пламя к моему лицу. Я сокрушенно опустил голову, понимая, что пропал, раз не сумел вовремя покинуть Афины.

– Посмотрим, – произнес голос.

Мощный силуэт вразвалку доковылял до центра освещенной факелами зоны, и до меня донесся запах шалфея. На меня пялилась Ксантиппа, и она была ужасней той, что засела в моей памяти.

– Так это ты изнасиловал мою сестру?

Я хотел было возмутиться, но она проревела:

– Заткните ему рот и заприте его!

Интермеццо

Как изменилось его одиночество!

В своем по-монашески строгом номере отеля Ноам общался лишь с горничной и доставщиком пиццы; но у него было и другое окно в мир: не это, пыльное, над парковкой, запруженной старыми «понтиаками», видавшими виды «шевроле», потрепанными «фордами-мустангами» и другими машинами, некогда блистательными и мускулистыми, – нет, у него был подвешенный на стене телевизор.