Писатель

– Я сам удивляюсь иногда, синьорина, откуда во мне столько тягости к сладкому. Не поверите, я даже не замечаю, как скупаю пирожные с рынка! – Альберто непринужденно посмеялся, словно погружаясь в воспоминания или гоняясь за какой-то особенной мыслью. – Хотел бы я унять свои прихоти… – глядя в произвольную пустоту произнес Альберто.

– Вы считаете именно так? Что эти кексы, пирожные и торты – ваши прихоти? – Алиса слегка наклонилась в его сторону, правой рукой сжимая ручку своего кресла, а в левой держа кусочек пирожного. – Я могу сказать вам, сеньор, что это вполне можно назвать человеческими потребностями!

– Вы думаете, я не смогу жить без сладкого? – осведомился Альберто, не спуская глаз с мертвой точки.

– Уверена, что да! У человека не может быть столько сладкого в доме, если бы это не было его повседневной потребностью. – уверено заключила Алиса.

– Вы хотите сказать, что я зависим от сладкого на биологическом уровне? Или же что я не могу сказать «нет» своим желаниям? – Альберто перевел глаза на девушку. – Синьорина, в чем отличие потребности от прихоти? – глаза автора слегка сузились, он ждал ответа от Алисы, но она ничего не могла из себя выдавить, ни единого слова или звука.

– Я считаю, – продолжил писатель, – что не являюсь заложником потребности в сладком, однако все мои закупки – конфеты, булочки, пряники, торты, даже фрукты – являются, как ни прискорбно, моими повседневными прихотями, капризами, неконтролируемыми желаниями. И я не могу им противостоять… – Альберто вновь опустил глаза.

– Да, вы правы… – отступила девушка. Альберто тяжело вздохнул. Переубедить писателя было невозможно.

– Давайте поговорим о другом? – с неожиданным энтузиазмом сказала Алиса. Альберто, посмотрев на нее краем глаза, согласился. Через время их разговор зашел в русло, где не было и минуты тоски, разочарования, рассуждений на тему судьбы или счастья, радости или печали. Были лишь теплые слова, свежие идеи, широкие улыбки и вкусный горячий чай. Много лет Альберто не получал такого наслаждения от беседы, которое он обрел в диалоге с Алисой Колетт. Они говорили обо всем, о чем только могли, и время для них летело незаметно.

– И, знаете, я восхищен вишней–шоколадницей! Этот яркий, насыщенный цвет ее ягод, и на вкус они просто поразительные. Вы пробовали, синьорина? – Алиса отрицала, Альберто продолжил. – Как жаль! У меня было когда–то такое дерево! Оно рано спело, но было очень стойким, а ее ягодки славились во всем городе. Приходилось даже по ночам отгонять бездомных от нее! Жаль, она не дожила до вашего приезда… Я бы с радостью угостил вас ее плодами!

– Правда очень жаль, сеньор… А что с ней случилось? – спросила Алиса почти извиняющимся тоном.

– Сложно сказать… Скорее, ее погубило доверие – хоть обычно про неодушевлённые предметы так не говорят – и ее красота. – с сочувствием ответил Альберто.

– Я бы хотела с ней познакомиться! – с легким смешком подыграла Алиса, чуть пораженная сеньоровским детским духом заводить себе друзей во всем, что попадется под руку – будь то детский деревянный паровозик или восхитительное вишневое дерево.

– А у вас раньше не было никаких домашних деревьев? Я знаю, многие любят держать у себя во дворах яблони! – спросил у девушки Альберто, пополняя ей напиток.

Чашки молодых людей полнились освобожденной из чайника целительной жидкостью, поддерживающей жар беседы. От спокойных тонов до выбеленных слов, от ноток надежды до уверенности в будущем, от неуверенных желаний до жгучих порывов, разбавляемый легкими улыбками, диалог Альберто и Алисы шел и не желал завершаться. Однако у всего, как не печально, существует предел.

Часы забили три, и Альберто как будто проснулся. В момент поразившийся своим желанием днями напролет разговаривать с этой милой девушкой, он отпрянул от нее и облокотился на спинку кресла, давая своей спине перевести дыхание от постоянного напряжения. Алиса не могла не заметить резких изменений в поведении хозяина, хотя это уже и стало входить в привычку.

– Все хорошо, сеньор дэ Креспо? – аккуратно спросила у него Алиса.

Альберто промолчал. Цепляясь глазами за что-то незримое, пытаясь произнести хоть слово, он лишь подергивал челюстью, потирая обоими руками концы подлокотников своего кресла.

– Я хочу вам кое-что показать… – наконец произнес он. – Пройдете со мной на второй этаж?

Алиса согласилась. Альберто спокойно встал, убрал свою чашку на чайный столик, а затем помог с этим Алисе. Жестом своего указательного пальца он кинул направление движения, а затем пристально посмотрел на синьорину Колетт. Как только Алиса подняла глаза на пред ней стоявшего молодого писателя, она вмиг вскочила, как от разряда тока, и показательной уверенностью пошла на второй этаж.

Волнение в воздухе наплывало последовательно, однако внутри Алисы случилась то ли лавина, то ли извержение вулкана – в глазах плыло, а ноги едва ли различали твердые деревянные ступеньки лестницы в доме сеньора дэ Креспо. Почему ее организм на безобидные на первый взгляд вещи отзывался именно так – вряд ли кто–то знает. Даже Алиса, не раз анализирующая свою внутреннюю среду, не могла найти причины своих приступов. Либо, как у большинства людей, все шло из детства, когда разум только формируется, а психологическое состояние стоит у путеводного камня и выбирает, по какой дороге ему пуститься в свое продолжительное путешествие; либо же это была зависимость организма, его аттракцион, игра или просто–напросто фантазия, позволяющая девушке ощутить самые яркие эмоции, каких она была лишена почти всю жизнь. Строгий надзор родителей, привилегированная школа и почти высшее общество сделали Алису достаточно скованной, неуверенной в себе и постоянно ищущей третий угол синьориной. Алиса Колетт не могла сказать, был ли Альберто ее спасителем, давал ли он ей вторую жизнь с помощью своего скверного характера. Но она догадывалась, где-то глубоко знала, что она – Алиса – и Альберто очень особенные, и для друг друга они – свет во тьме собственных жизней.

С неимоверными усилиями преодолев два лестничных пролета, Алиса наконец–то ступила на твердую поверхность этажа. В ее груди сформировалось и плавало что-то двоякое. Только сейчас девушке пришло осознание, из–за чего напряглись ее нервы, что повергло ее в такой ужас, который заставил вспомнить даже самые отдаленные моменты своей жизни. «Почему на меня это так влияет? Неужели я не могу себя контролировать? Да и откуда во мне все это?» – крутилось в голове синьорины Колетт, пока она с показной уверенностью делала шаг за шагом по уже так хорошо знакомому пыльному коридору.

Альберто же, стараясь не отставать от своей гостьи, не мог сполна насладиться ее силуэтом и грациозностью. Тонкие фарфоровые плечи девушки поражали сеньора дэ Креспо своим изяществом, а ее волнистые светлые волосы заставляли Альберто забывать о всех проблемах жизни.

– Хорошо, что она не видит, как я на нее смотрю… – думал Альберто, замещая следы Алисы своими следами. – Она такая… волшебная! Ненастоящая! Сказочная! – перебирал одухотворенные эпитеты молодой автор. – Почему она меня так привлекает? Почему?..

Не успев ответить на собственный вопрос, Альберто умолк. Молодой человек в страхе от собственных мыслей попытался отогнать огонь, постепенно разгорающийся в нем. Альберто боялся не своего прошлого и не предстоявшего разговора с Алисой на самую сокровенную тему его жизни. Больше всего он боялся своих эмоций. Однажды, заперев себя на чугунный замок, открыв дорогу только злобе и ярости, он забыл, что значит быть любимым, забыл, что такое слезы и отчего они захватывают человека. Самое страшное – показать себя настоящего. Но с каждым сделанным шагом одна из многих частичек его окаменевшей души трескалась, освобождалась от стальных оков забытия и начинала сиять. И этот свет, давно утерянный, но возвращенный, прекрасный по своей сути, ознаменовывал победу Алисы над нерушимостью молодого писателя.

«…И, лишь серебряными слезами усеянный,

Сияет наш пустынный двор…

А я, тревожный и рассеянный,

Нещадным временем овеянный,

И безрассудно самонадеянный

Ласкаю небосводом взор…»

Стихи самостоятельно сорвались с уст сеньора дэ Креспо, как только они с Алисой подошли к новой, доселе невидимой для девушки картине. Пыльное полотно с тусклой красновато–розовой краской в центре – словно какая-то помарка, случайная капля, ставшая изюминкой.

– Зачем же мы здесь? – думала Алиса, пытаясь за слоем пыли разглядеть остальные нюансы этого заброшенного искусства. Но вдруг Альберто начал читать строки из «Кремона», и все мысли девушки обратились только к ним и к человеку, так чувственно их произносившему.

– Я их узнала… – прошептала Алиса на непонятном на тот момент Альберто языке. Писатель даже не повел взглядом, ведь было и ни к чему. Он знал, что Алиса не остановится на паре слов…

– Я читала ее в детстве – эту поэму. – продолжила девушка. – Долго не понимала смысла. Мне только мама смогла разъяснить, что к чему… Всегда казалось, что история имеет положительный финал, но вышло, что…

«…Я погружаюсь, не дыша,

Но слышу мерное дыханье.

Она сегодня хороша…

Она – мое последнее желанье!

И уходя под тонкий лед,

Ласкаю я души мотивы.

Как хорошо она живет

У моей мраморной могилы…»

– довершил Альберто слова синьорины Колетт.

– Браво, сеньор… – с небольшой росой в глазах проговорила Алиса, – Так… так… неповторимо! – Альберто слегка скривился, но быстро вернул выражение лица в тоскливо-непринужденное. – Мне… мне нравится, как точно вы можете выразить чувственность любого момента. – продолжила девушка, на что Альберто уже не обратил внимания. Своим сердцем он чувствовал, но чувствовал не то, о чем вела разговор его гостья. В глубине его груди таился лишь страх, что поэма, им транслируемая, написанная неизвестным автором множество столетий назад, может неожиданно стать явью…

– Синьорина… – тихим тоном обратился Альберто к Алисе, – вы не поможете мне, пожалуйста? Я планирую смахнуть вековую пыль с этой картины.

Рассматривая пыльное полотно, девушка перевела взгляд на писателя.

– Вы, чт… – опомнившись, синьорина Колетт на мгновение умолкла и затем, на вид непринужденно, но с неумело скрываемым восторгом, продолжила. – Конечно, сеньор дэ Креспо, я помогу! Где мне взять все необходимое – перчатки, тряпки? Тут не помешало бы и полы помыть… – по-хозяйски заметила Алиса.

– Не переживайте за полы, этим займется горничная. Теперь я наконец вижу, что плачу ей излишне много за работу, которую она, как оказалось, не выполняет. – со строгостью произнес писатель. – И за картину не переживайте, мы займемся ее «освобождением» вместе! – сказал Альберто со слегка поднятой головой. – Прошу за мной, синьорина! Нам на первый этаж!

На первом этаже, за единственной пошарпанной в доме дверью, была скромная подсобка, где нашли себе жилье швабра, метла, пара тряпок с ведром и венчики от пыли. В комнате не было постоянного света. На полках стояли давно истлевшие свечи. Когда дверь в комнату под воздействие уверенной руки сеньора дэ Креспо открылась, спокойствие здешних неодушевленных в своем большинстве обитателей нарушилось. Как только дверь распахнули до конца, до молодых людей донесся спертый воздух и запах разросшейся плесени. Синьорина Колетт на миг ужаснулась силуэту, стоявшему перед ней посреди коморки. Однако облегчение быстро настигло дух девушки, когда она увидела, что никакой не злой призрак или демон был тем самым силуэтом, а составляли его наполнение ведро, перевернутая швабра и тряпка, висевшая на конце древка. «В доме талантливого творца даже ведро со шваброй и тряпками могут принимать одушевленный облик…» – возвышенно подумала Алиса, успокаивая свой испуг.

– Та–а–к! – протянул Альберто, обводя взглядом представленные инструменты. – Чем мы намереваемся работать, синьорина? – спросил в воздух писатель. – Как на подбор – венчики, швабра, тряпки… думаю, мы берем все, верно говорю? Вы согласны?

По инвентарю даже самый неискушенный уборкой человек мог бы заметить, что хозяин дома явно приобрел данные принадлежности для особых случаев, либо и вовсе просто для вида. В доме руководили чистотой наемные горничные, наведывающиеся к писателю примерно по разу в две недели. Хоть Альберто и убирал за собой редкие следы погромов, случающихся преимущественно на кухне волосыи по неаккуратности, он все же не был профессионалом в этом деле, и чаще всего уборка шла у него из рук вон плохо. Большинство работы по дому выполняли ранее упомянутые горничные. Иногда Альберто даже жалел, что эти милые синьорины не способны написать за него главу-другую заказанного кем-то у писателя произведения, или правильно отсортировать его заметки в алфавитном–временном порядке. С бумагами сеньор дэ Креспо работать любил, но к порядку в общем смысле был приучен мало.

– Я думаю – вступилась Алиса, заглядывая в коморку – для такого легкого дела нам понадобятся лишь два венчика от пыли и тряпка, если они у вас имеются.

– Конечно! Точно! Вы совершенно правы! – неловко подметил Альберто. – Сейчас же найду и достану нам их. Вы сюда не заходите, тут не так чисто, как во всем остальном доме. Хотя в прошлый раз, насколько я помню, горничная брала за весь первый этаж целиком!

– Возможно, она тоже смогла почувствовать мрачность этой комнаты… и испугаться этого причудливого демона! – непринужденно и со смешком добавила Алиса.

– Надеюсь, такое мнение не распространяется на весь дом и его хозяина в том числе, синьорина! И про какого демона вы говорите… – с автоматической иронией подметил Альберто.

Было понятно, что юмористический перфоманс Алисы был малоценен в данных обстоятельствах. Девушка вновь в своей жизни убедилась, что такая удивительная сила, как юмор, ей не подвластна. Сколько бы она ни изучала комедии Шекс’Э-Пира, сколько бы ни пыталась смеяться вместе с залом, полным обычных зевак, над цирковыми номерами, или с просветленной аудиторией театров улыбаться от сатирических пьес Степана Булгикова или Джены Остинии – в ее душе не было места для таких житейских вещей, которые превозносятся в абсолют.

Сеньор дэ Креспо же, напротив, был поклонником лишь грязного юмора, черной его разновидности. Он любил шутить над всем и всеми – над указательными табличками и своими клиентами, булочками с маком и старыми и новыми знакомыми, в некоторой степени любил шутить над животными и своими близкими людьми, какое бы малое число они не составляли. Он любил в своих произведениях возводить в высшие формы сатиры политику и искусство. В своих книгах Альберто всегда отражал несколько вещей, ярко откликающихся в его сердце. Как раз одной и таких вещей был черный юмор. Как бы ни хотел Альберто контролировать себя в количестве таких юмористических вставок, его гневливая и яростная душа не всегда способна уследить, мысли какого формата в данный момент времени транслируются на бумагу. Поэтому даже в самые тяжелые времена сеньор дэ Креспо старается не терять концентрацию, и все, что печатается им на строках произведений, проверять, редактировать, переписывать или, в самых редких и мрачных случаях, уничтожать. Однако, ко всем ли вещам можно относиться также?

Картина на стене, которая в данный момент являлась объектом общего внимания, до недавнего времени считалась мрачной точкой в той наиболее далекой от всего настоящего, как казалось Альберто, жизни. Это то, что можно без чувства сожаления забыть, чему можно позволить запылиться или даже вовсе исчезнуть.

После того, как пыль была убрана, и взору молодого писателя открылась истинная красота искусства письма, настоящего письма, живительного, вместе со всеми его пороками, страхами и воспоминаниями, Альберто вмиг пожалел, что принял решение ворошить кучу сгнившего, как листва по окончании осени, прошлого, которое своим даже призрачным присутствием могло нанести непоправимый вред рассудку молодого человека.

– Удивительная картина!

Альберто повернулся на голос. Алиса, в простых защитных перчатках, с венчиком в руке, словно завороженная, смотрела на полотно. В ее лице читалось умиротворенное спокойствие, и даже пыль, как прежде, до сих пор витающая в воздухе, уже не раздражала нос. В глазах Алисы читались искры возбуждения, готовые разгореться пламенем в любой момент, от любого слова или действия. Картина плыла в ее глазах форменным причудливым кино, фильмом одного кадра, который насыщал собой все пространства коридора жгучей непостижимой любовью ко всему на свете.

Альберто качал головой, рассматривая то картину, то завороженную девушку, и чувствовал, что сам начинает углубляться в нечто, что не походило на его прежние мысли.

– Да, не могу с вами не согласиться. – ответил Альберто девушке в попытке отогнать неминуемое. – Эта картина – венец моей… – писатель обвел взглядом коридор, в котором одна за одной пылились другие картины и продолжил, – … моей пыльной коллекции.

Алиса наконец посмотрела на него, оторвавшись от картины.

– Почему вы скрываете такую красоту за слоями грязи? – удивлялась синьорина Колетт. – Как можно?

Высказавшись, девушка вновь принялась разглядывать полотно, одновременно с этим подчищая венчиком раму от остатков пыли. Альберто почувствовал легкий укол в свою сторону, но не стал реагировать. С каждой секундой, минута за минутой, в сеньоре дэ Креспо росла и созревала холодная и обжигающая правда. Та правда, в которой он сам себе не хотел признаваться, которая утонула в его разодранной душе и погубила (практически полностью) все, что грело молодого человека одинокими вечерами. Воспоминания о былом грянули, как гром с ясного неба и ливнем обрушились на Альберто, не давая возможности убежать или закрыться. Но что с этим делать?

– Синьорина… – неожиданно обратился Альберто к девушке, – … помните, мы обсуждали с вами те картины на дверях?

– Что, сеньор? Какие картины? – нехотя отвлеклась Алиса.

– Картины. На дверях. Как идете по бульвару, так то справа, то слева, на каждом доме – разрисованные двери и стены. Помните? Вы же сами у меня спрашивали…

– Ах, да, точно! – протянула Алиса в догадках, зачем сеньор дэ Креспо про них вспомнил. – И что же с ними, сеньор?

– Я хочу вам кое-что рассказать… – начал Альберто, остановившись на мгновение, словно перед исповедью, – … точнее, сказать вам правду, которую не смог донести в тот наш с вами разговор.

Алиса, услышав серьезность и смиренность в голосе молодого писателя, наконец полностью развернулась к нему, провозглашая:

– Я готова вас выслушать, уважаемый сеньор дэ Креспо! – плечи ее вздымались в тихом танце, а душа пела от волнения.

Начать было непросто. Альберто ощущал неимоверную тяжесть внутри, тянувшую его обратно, ко дну. Однако свет, яркий и всеохватывающий, вдохновлял сеньора дэ Креспо идти дальше. Этот свет не доставал до дна его душевной ямы, но и его силы было достаточно, чтобы спровоцировать изменения устоявшихся форм.

– Эти картины… – начал писатель, – …они очень необычные, они… весьма интересные, они… – Альберто до сих пор размышлял, хочет ли он говорить Это? Хочет ли он до конца вспоминать Этои думать об Этом?– Все эти картины написала моя мать! – ко всеобщему удивлению выпалил сеньор дэ Креспо. – Весь город расписала она! Это ее рук дело… – Альберто стоял перед Алисой и чувствовал себя мальчишкой, ябедничавшим на свою подружку. Его тон, его движения и слова – все не так… Не так хотел видеть себя молодой человек в этот момент. Осознав свое внутреннее и собравшись с силами, сеньор продолжил более спокойным тоном.

– И, синьорина, эта картина, – Альберто указал на полотно, – ее последняя работа!

Алиса вдруг снова посмотрела на картину, но в этот раз она предстала перед девушкой совсем в другом свете.

Полотно расцвело темным пеклом. На переднем плане, ранее блестящее и очаровательное, красовалось почти выцветшее и безжизненное вишневое дерево, именно то дерево, о котором всего, по ощущениям Алисы, парой мгновений назад велся разговор в гостиной этого дома. Ниспадая к земле, ранее величественные ветви вишни сейчас были похожи на розоватые ветки-метелки, использовавшиеся в создании обычных бытовых веников. Ствол же вишни настолько исхудал – по волшебству, за буквальные мгновения! – что напоминал фонарный столб, одиноко стоявший посреди глухой пустыни и истерзанный жестокими и беспощадными песчаными бурями. Вокруг же царил мрак и безнадежность. Свет, касающийся вишневого дерева, напоминал зарево огромного пожара, ласкающего своим раскаленным языком нежную древесную кору и оставляя на ней глубокие ожоги. Дерево ревело от боли, но холод, окружающий его со всех сторон, в мгновение огненных поцелуев тут же остужал рану и давал незначительную передышку перед новой волной боли.

Алиса посмотрела на задний план картины и, к своему удивлению, обнаружила строение, которое меньше всего ожидала увидеть – дом сеньора дэ Креспо. Почерневший, как будто с обугливавшимся фасадом, наполовину заколоченными окнами и пошарпанной дверью, но все же узнаваемый, дом стоял столь неподвижно (как ни удивительно), что походил на величественную горную вершину, основание которой скрылось за земной корой и уходило на многие тысячи метров вниз. На пороге же дома, держа в руках маленького плюшевого зайчика, стоял невысокий растрепанный мальчик. Глаза его были увлажнены и неустанно и неотрывно следили за кем-то, кто был по ту сторону этой картины. Шорты мальчика сидели строго на поясе, тогда как наполовину заправленная в них футболка была перекошена на уровне плеч и одновременно подвергалось новому нападению. Мальчик переживал и тянул свою футболку вниз левой рукой, не отпуская из правой свою, по-видимому, самую любимую игрушку. Необычнее всего было видеть мальчика без обуви. На нем не было ни легких ботинок, не сандалий, и даже тапочки парнишка не соизволил надеть. Он стоял босой, стоял и не двигался, как будто и вовсе не дышал, как будто вовсе был неживой. Однако Алиса видела его глаза и видела чувства, гаснущие внутри. Она видела, или ей казалось, что она видит, великую боль и обиду.

Осмотрев все подробно, каждый уголок картины, Алиса более ничего не увидела. Но смутное чувство чьего-то присутствия, еще одного героя картины, спрятанного или замаскированного, не покидало ее ни на секунду.

– Это все, что у меня осталось от нее…

Синьорина Колетт посмотрела на Альберто. На щеке писателя поблескивала едва заметная, нежная капля душевной росы.

Глава 6

VI

– Все, что я помню, так это… – начал сеньор дэ Креспо, затягивая долгую, толи правдивую, толи фальсифицированную историю жизни своих родителей. – Мой отец вел дневник, – вставил Альберто между строк, – точнее даже будет сказать, переписывал дневник – моей матери, – так как там было много строк, написанных от ее имени. Не знаю, зачем отец занимался этим… – писатель призадумался, – однако именно благодаря этому у меня есть, что вас рассказать, синьорина!

Это было давно. История, ходившая по Ла Серенидаду Пострэра несколько жгучих лет подряд, улеглась незаметно, сама собою, повторно не потревожив собою спокойствие благонравных горожан. Однако часть этой мрачной истории сохранилась в самом надежном хранилище во всем городе – в памяти молодого Альберто, который на тот момент был еще маленьким мальчиком без тени амбиций на лице.

До темного часа, когда злые тени стали разрушать мирную жизнь семье дэ Креспо, у маленького Альберто было все – была полная и счастливая семья, были все земные блага, которых от только мог желать! Он ходил в лучшую школу, имел интересных и, самое важное, именитых друзей – сыновей и дочерей влиятельных не только Ла Серенидада, но и Столичных чиновников, привозивших своих детей на архипелаг на ежегодные Водные празднества. В те времена Альберто в любой момент мог всецело довериться своим родным и полностью положиться на свою семью. Такова была правда по версии отца мальчика, сеньора Фрэнка дэ Креспо – ранее уважаемого человека и влиятельного городского банкира, а затем – сорвавшегося в алкогольную яму психопата с резкими взглядами на жизнь и с туманом поверх забрала.

Однако судьба не всегда была с Фрэнком так жестока. За несколько лет до своего падения отец Альберто был главой Городского банка и считался самым влиятельным человеком во всем Ла Серенидаде. Ни одна сделка не проходила мимо Фрэнка дэ Креспо, как и ни один горожанин, не преминув подать руку уважаемому сеньору или кивнуть головой и поклониться на расстоянии. Даже Центральная биржа, хоть и располагаясь далеко за океаном – в Столице, – нередко была к Фрэнку дэ Креспо так же близка, как и его карманные часы, на которых он сверял время проводимых им сделок. Старший сеньор дэ Креспо владел всеми богатствами, которые только мог себе представить, и, конечно, ни в чем не обделял свою семью.