Сухинские берега Байкала

–Угу…, чо спра-ш-шивашь-то, давай, на-ля-вай…, всугонь.

Выпили по второй и Осип наполнил по третьей. Тыгульча все так же нетерпеливо потянулся было за винной посудой, но Осип, перехватив его за руку, приостановил:

– Тыгульча, однако ишо по одной, да наперва об деле надобно побаить.

Тыгульча сконфуженно всем телом отпрянул назад, а Осип, взглянув на него удивленно и чуть разжав губы, вслед за Филантием вцедил в себя сквозь зубы самогон. Суетливый и раскрасневшийся, он на какое-то мгновение потупился глазами, вдруг построжал лицом и, вскинув взгляд, сощурено взглянул на Тыгульчу, заговорил:

– Вот ты, знашь сколь с моря рыбешки я высакал…, а? Не зна-а-шь?! Думашь, с нуждишки вылез? Не-а, не холеры не вылез. С измальства она стерьва клятая поядом, поядат.

Тыгульча и Филантий, удивленно скрестили взгляды. Они-то знали, в какой «нужде» прозябает изворотливый во всех делах Осип. А он, не обращая на то внимания, продолжал:

– А вот ежли задуманное дело, как нать сварганим, то ей богу, по-людски заживем!

Вскинув правую руку, он осенил себя крестом и вдруг громко и раскатисто расхохотался, да так что даже напыщенно-надменный Филантий обронил скромную улыбку. И уже горделивым, торжествующим взглядом окидывая собеседников, вскликнул он излюбленной своей побаской, столь притягательно обещающей томно завораживающими соблазнами:

– Эх…, вот тавды-то паря, како винцо пивать мы бум, да каких бабенок…, кралей в волюшку-то бравенных ужо поимем!

Но Тыгульча, ничуть не разделяя такой его восторженной желанности, с некоторым недоумением глянул на него, помолчал, выпил и, не закусывая, все так же молча, набив табаком, раскурил трубку. Затянувшись, он отложил ее в сторону и, сосредоточившись, собрался с мыслями и совершенно трезвыми глазами посмотрел на гостей:

– Оннако Оська, о тбоя чипка ладна гобори…, перба дела нада баить.

А Осип, с горячим блеском в глазах от еще большего возбуждения, продолжал:

– Во, во Тыгульча! Я-то знаю, как нонче ты бедуешь. Твои тунгусишки шичас шипка худо промышляют. По то намедни те и баил, што собранные нами люди, золотишко содóбыть, не хужей твого Ли Цзинсуна будут способны. Ты места знашь, нам кажешь, и ету летось по теплу нам его ужо всяко разно надыбать надо. Филантий спиртяшки сулитса, харчишек на отог те подкинуть, а может и деньгой побалует…, а?

Взглянув на Филонова Бабтин, сбавляя горячность, с недоумением посмотрел на того:

– Филантий, а ты-то чо помалкивашь?

Филонов от немало испитого спиртного лицом хоть заметно подрумянился, но как прежде сдержан, и насуплено сквозя из-подо лба, отвечал заметно раздраженно и уклончиво:

– А, чо об том шичас то баить, аль ужо, нисколь не доверям друг другу?

Но помолчав непродолжительно, он, как будто окунувшись в просветление мыслей, подвигал чернявой реденью бровей, и заметно сбавляя тон, продолжил много мягче:

– Я так ребяты кумекаю, ежель мы шичас тута всё добром ухитим, то мабудь и дело, в самый аккурат бесперечь у нас ладом сробится.

Тыгульча перехватил лишенный искренности взгляд Филонова и возбужденно заговорил:

– Пилантий, твоя, почто силь, виль? Прям нада! Доля мой, кака будит?

От таких горячо сказанных слов хозяина чума, Филантий потерял деланное спокойствие, и от нахлынувшей на него взволнованности вспыхнув лицом, привскочил:

– Дык, чо загодя-то об том куделить…, ужель птицуу уж словили, да шипать взялися?!

Тыгульча машинально схватил погасшую трубку, распалил ее вновь, глубоко затянулся и, тем успокаивая мелкую нервную дрожь в руках, зачастил:

– Ли Цзинсун, псегда перба уговора делай. Она не болтай мынога, задатка псегда давай.

– Вот те нате, китаец ему задатка давай – фыркнул раздраженно Филантий, и окончательно сбрасывая маску наигранного спокойствия, заговорил ожесточенно, яростно – Ишь ты, каков он скороматнай, а у китайца твого кавды дела ладом слажёны?.. А ты, мурло не мытое, в таком разе, поелико при фарте нам сподобен сулитьса…, а? Не скажешь! А коли так, то хто ты таков…, я тя об том спра-ш-шиваю?!

Тыгульча вспылил не меньше и, подпрыгнув, ответно, суетливо и часто замахал трубкой:

– Пилантий, тбоя чипка китра. Моя не знай кака задатка…, Илан-Гакит сопсем ходи не будим…, илэгир отогда не пускай тбоя!

Осип, не ожидавший столь горячего разворота в разговоре, привскочил и с трудом усадил, не в меру расходившихся, даже не пытающихся достичь какого-то взаимопонимания, еще и не состоявшихся партнеров. Успокаивающе похлопывая Тыгульчу по плечу, с вкрадчивой улыбчивостью он любезно, трогательно глянул на него, надеясь охладить излишне ненужную его горячность:

– Ты-то анда, сколь при фарте мыслишь поиметь?

Тыгульча все еще гневно сверкая глазами, как отрубил:

– Моя не гобори…, моя сперба Пилантий слушай, будим!

Осип взъерошился и, настороженно сузив глаза, переадресовал вопрос:

– Филантий, чо всуе-то горланиться, вседно ж сказывать, по сколь те мыслится дележ.

– Вот те мнечиньки…, адали не знашь! – продолжая злиться, всплеснул руками Филонов.

– Знаю, али нет, не хитри, сказывай – еще боле серьезно впялился в него Бабтин.

Филонов скособочившись, заерзался, забегал глазами и еще более злобно, кривясь губами, с трудом выговорил:

– Дык …, зинь сам! Я снаряжу, провиянт артельнай, ядения тунгусам завозом справляю. К тому ж подбор златокопов почитай на мине, а оне ж сам знашь завсе с полдобытого имут. Отселя четверть без сумлений моя, а вам, стало быть, тока по осьмушке достается…, коли ты, так уж благостен перед тунгусом.

– Филантий, а ить завоз-то артельнай тако ж и на меня ложится, Тала сопровождат, места кажет. В таком разе, не шипко ль димно алчешь? – взвинтился, округлив глаза от прилива негодования, и Бабтин.

Тыгульча, напряженно вслушивающийся в спорный говор собеседников, точно нечаянно озаренный светлой мыслью, неожиданно мировое положил руки на плечи гостей:

– Оська, ладна…, моя гобори. Пилантий сирамно задатка, огонь бода, карчишку отог моя бози будит. Талан упромыслим, – и он протянул руку развернутой ладонью вверх – бот мой рука…, о тогда по Пилантий уговора дели фарта согласна мой.

Осип и Филантий недоуменно переглянулись, но явно с нескрываемо желанным облегчением вздохнули, и в знак согласия, сложив с Тыгульчой едино в тройное рукопожатие руки, произнесли наперебой:

– По рукам!

Осип живо наполнил чашки спиртным, и только что испеченные партнеры их подняли, и дружно чокнувшись, с коротким выдохом осушили. Через час веселая компания, нетрезво шумная, старательно, но в разнобой фальшиво и протяжно голосила, понятные до боли в душе каждому из них, слова не так уж давно известной в пределах Прибайкалья песни: «Эх, Баргузин, пошевеливай вал…». А через три, Осип и Филантий, конским бродом вершними пересекли речку Сухая, и отяжелело, покачиваясь в седлах, в кромешной ночной темноте, песчаным берегом Байкала поспешили в одноименное этой речке село. В пути Филантий громко икал и пьяно гундосил противно:

– А, пра-дееше-ви-и-лса, ты Осип…, ик. Ижно кругово…, ик…, в терех…, ик.

Осип скрипел зубами и, отмалчиваясь, лыбился столь же пьяно, но зло и уверено: «Тунгусина ушлый, а ты падла таво тошней. Ничего…, цыплят по осени шитают. По то я до тя, и до орочона хитрющего…, хошь исподволь…, но завсе дотянуться сумею».

Тыгульча проводил гостей, и опьянело, спотыкаясь в темноте, с трудом нашел вход в чум. Не раздеваясь, он бессильно повалился на постель, но засыпая, произнес вполне членораздельно и осознанно:

– Лэтылкэк, Илан-Гакит в наших руках.

Жена облегченно вздохнула. Она все поняла, и не стала раздевать мужа, зная, что тому вскоре просыпаться и организовывать обряд заклания к духам предков. Только теперь она, отстранившись от тягостных дум, позволила себе спокойно и расслабленно отойти ко сну.

Глава 3

К утру, штормовая непогода угомонилась, сильный северо-восточный ветер, сменившись на постепенно слабеющий юго-западный, принес долгожданное дождливое ненастье. Три дня, бушевавшее море нехотя успокаивалось и гребнисто ложилось в штилевую водную гладь, хоть волна его лосковая все же и продолжает размеренно и затяжное набегать на каменисто-булыжную твердь береговую. Она еще долго и неугомонно будет выбрасывать туда с прибрежного дна легкую взвесь песочную, с мелкой галькой, и ею же округло окатанный и гладко отшлифованный до совершенства не обыкновенного камень «колобовник». Промозглый утренний рассвет доил из лилово-сизых облаков скупо небесную влагу, и частым ситом сеял ее нудно и мелко в побережной округе: и на поседевшую синеву утихающего после шторма моря, и на серо-зеленую унылость, угрюмо нахохлившейся тайги.

 Люди, предупрежденные еще с вечера и только что оторванные от сна, согнувшись и зябко поеживаясь, спешно трусили под мелко-моросящим дождем к шаманскому чуму. Шуленга уже давно восседал здесь сидя рядом с шаманом. Они, тихо переговаривались, делясь соображениями о текущих и предстоящих делах. Чуть задерживаясь у очага, люди стойбища рассаживались, согласно строго занимаемого ими положения, в иерархии трех их здешних родов. При стихающем гомоне Тыгульча встал, обвел властным взглядом собравшихся в чуме и громко проговорил:

– Номоткоуль думает о благополучие нашего стойбища и желает сказать всем о дальнейшей его судьбе ниспосылаемой всесильно-могучими духами земли и неба. В связи с чем, мы должны сейчас свершить обряд сэвэкан и синкелаун, и заклание к предкам покровителям. Они укажут, куда и как тропить нам дальнейший путь жизни. Для проведения обряда хозяином шаманского чума я назначаю всеми уважаемого нами Нюрмагана. Старик Нюрмаган, не возрасту молодцевато подскочил и низко поклонился собравшимся сродственникам. Участники обряда наперебой, единодушно одобрительно загалдели и зацокали языками. Но Тыгульча, перебивая гул одобрения, поднял руку:

– Помощниками Нюрмагану будут Уваул и Оёгир – помолчав, он властно завершил речь – Сейчас хозяин чума и помощники займутся приготовлением к обряду, а мы все выйдем.

Он первым направился к выходу, за ним поднимаясь с мест, поспешили и остальные. Оёгир и Уваул достали из мешков шаманскую атрибутику и тут же взялись одевать шамана в специальную обрядовую одежду, обвешивая его колокольчиками и железными погремушками. После проведенной процедуры переодевания, шаман, как и все участники, покинул чум. Оёгир и Уваул отбили поклон четырем идолам ментая, охраняющим участников обряда от злых духов. При этом Нюрмаган жестом руки подал помощникам знак об устройстве в чуме специальных декораций. Закончив приготовления, они последними вышли из чума на открытый воздух.

Тыгульча кивнул головой и первым в шаманский чум направился Нюрмаган. Он присел, развел в очаге огонь, затем встал, окурил помещение смесью пахучего болотного багульника и подлеморских мхов лишайников. Завершив процедуру, он раскурил трубку шамана и положил ее на столик стоящий заступом на краешке шаманского кумалана. После этого, соответственно норм обряда, встретил входящего в чум Номоткоуля. Следом в чум вошли сопровождавшие шамана Оёгир и Уваул. Они важно и чинно усадили его на особое место «малу» и присели с ним рядом на кумоланы подле очага. Окинув взглядом готовность убранства чума к обряду, Нюрмаган подал знак и в него вошли остальные участники. Они, тихо ступая, расселись и, молча, как отрешенные уткнулись глазами в огонь очага. Помощники по едва слышной команде Номоткоуля встали и, перемещая над огнем в разные стороны, легким постукиванием колотушкой, разогрели шаманский бубен и, повторно присели подле шамана, но теперь уже со стороны почетного места и со стороны входа в чум. Разогретый бубен, раскуренную трубку Нюрмаган передал шаману. Шаман откуда-то из-под себя достал и бросил в огонь несколько щепоток специально собранного для таких случаев специфичного разнотравья и определенную порцию его же вложил в свою курительную трубку. Глубоко затянувшись и выдохнув, он «запасся кормом», который во время ритуального камлания обязан отдавать на остановках «тагу» добрым духам, покровителям стойбища Тыгульчи. Духи, впитывая обрядовый дым шамана, тут же принялись «вселяться» в него. Повторяя действия, тем же способом он собрал и вселил духов и в души помощников, а в завершение такой процедуры – замер, словно истукан. В чуме зависла напряженная, почти не доступная для слуха людского, тонко звенящая тишина.

И вдруг, неожиданно откинувшись назад, он тихо запел, ему тут же завторили помощники, а следом к пению присоединились и остальные участники обряда. Заунывно тоскливым, молящее взвывающим голосом шаман стал призывать предков, живших здесь когда-то много лет назад, или не так уж давно, а ныне творящие добро и тем помогающие всем живущим на этой земле их потомкам. Шаман пел, собирая в бубен духов своих родовых предков и всех предков подопечных ему людей, уговаривал их, как и их «ментая», охранять его во время путешествия в иной мир. Преображенный неузнаваемо, жутко устрашающей атрибутикой и обрядовой одеждой, поющий шаман внезапно вскочил. Его лицо и без того декоративно измененное, на глазах собравшихся в чуме людей, приняло еще более страшный, злобно-жуткий вид неземного создания. Еще минуты, назад, блекло-тусклые, добром сквозящие глаза старика, вдруг дико вспыхнули, зловеще заискрились, как раскаленные, раздуваемые на ветру угли костра. Все присутствующие, от неожиданно возникшей ситуации, ужаснувшись, содрогнулись и боязливо съежились. Заворожено не отводя глаз от шамана и не мигая, они ошарашенно пялились в действия, происходящие перед ними и, не скрываемо страшась того, мелко и знобко подрагивали, и слабым полуголосьем подпевали, то усиливающемуся, то стихающему, горготанному пению шамана.

Глухо гудел бубен, звенели колокольчики и железные побрякушки на одежде Номоткоуля, а он в бешеном ритме неистовствовал в танце «сэвэкэл». Дико сверкали его глаза, они были переполнены искрометным, бордово-красным жаром огненно-испепеляющей его энергетики, всесокрушающе противопоставляемой любой встречной – супротивной. Шаман бесновался в экстазе танца, как вдруг всего-то взглядом коснулся дымового выхода из чума, как тут же повалился в полном изнеможение. А его, как и прежде, всех устрашающий облик, в тот же момент оставил у очага бренную шаманскую плоть и одежду, и на глазах всё более и более изумляемых сородичей взвился над очагом и с клубами дыма вылетел в «дымник», исчезая из виду, растворился, должно быть где-то там, в небесных высотах. Потрясенные участники обряда протяжно ахнули, и онемело, застыли от невероятного и бесподобного, но все ж таки в действительности происходящего у них на глазах.

И только помощники, ничуть не невозмутимые происходящим, тут же вскочили и подняли облаченную в обрядовый костюм, совсем бездыханную плоть Номоткоуля и, поставив на ноги, поддерживали её до тех пор, пока в ней не проявились заметные изменения.

Собравшиеся в чуме люди все воочию видели, как пред оживлением шамана дверка чума, беззвучно и самопроизвольно отворилась и захлопнулась, а над ними к подножью очага промелькнул синевато клубящийся, призрачно бестелесный его облик. И это на их глазах вновь запредельно изумленных, он оживающий воплоти, вдруг забормотал, запел, и в ту же минуту из рта его повалила пена, и в разные стороны полетели слюнные брызги.

И снова на какое-то время шаман неожиданно замолчал, и под громовые, барабанные удары бубна принялся высоко подпрыгивать и, притопывая вышагивать мелкой поступью вокруг очага. Замкнув тем самым круг, принялся он непередаваемо виртуозно выделывать разные замысловатые коленца ритуального танца, но обойдя еще раз очаг, споткнулся, остановился, и вновь дико взвыл, запел и забормотал. Ему, вторя, все так же испуганно поддерживали его пение, участники обряда. И таким манером обойдя, несколько раз очаг по кругу, шаман вторично окинул взглядом «дымник», присел, высоко подпрыгнув, и мгновенно растворился, исчез из вида участников в том же дыму очага, но горгортанное, громкое пение Номоткоуля продолжало отчетливо всем людям в чуме слышаться.

В те же минуты, все они здесь присутствующие ритуально, обмениваясь шокированными взглядами, вновь увидели шамана, только что исчезнувшего из их вида и входящего в чум, и снова гулко ахнули. А он, как ни в чем небывало, прошел и уселся на свое шаманское место, и под ритмичные удары бубна продолжал пение. Но пел тихо, и все сидевшие в чуме знали, так он уговаривает духов покинуть его и уйти в свои потусторонние миры.

 Прошла минута, другая – после того как смолк бубен, следом прекратился шум побрякушек, звон колокольчиков, смолкло пение шамана и всех участников религиозного родового обряда. И в эти самые мгновения все собравшиеся в чуме, как будто одномоментное оторвались от колдовского сна и неожиданно для себя увидели совсем недвижимое тело Номоткоуля, бездыханно лежащее у очага. Оёгир и Уваул, в который раз, подняли, усадили шамана на кумалан. И он снова ожил, но так же бессильно валился, отрывисто дышал, кашлял и, уставив на угасающий огонь очага тусклый полуживой взгляд, долго и не внятно еще что-то говорил, а его, столь же долго приводили в осознанность помощники.

Успокоившись и окончательно придя в себя, Номоткоуль уже без всякой посторонней помощи раскурил трубку, и вполне разумно излучающим взглядом окинул присутствующих, и едва слышным, но вполне членораздельным, стариковским голосом произнес:

– Сюда давно идут люди изгнанные белым царем Николкой из-за большой тесноты на их землях. Они придут, и будут притязать на завещанные нам нашими прадедами промыслы и угодья. Духи, благоволящие нам, не могут отвести их долгое и тяжелое тропление в наши родовые места. Духи, покровительствующие этим людям, наделили их сильной волей и горячим желанием осилить нелегкий путь и они, без всякого сомнения, помогут прийти им к морю Ламскому нашему и поселиться здесь на долгие времена.

Вечером того же дня шуленга сухинских эвенков поуправившись с хозяйственными делами вышел из чума. Саженях в сорока от его жилья, в центе отога жарко алел углями таборный костер, возле которого суетились сородичи, а за них он был в ответе. Ночь безмолвствующее тихо опускалась на землю. На безоблачных высях, мерцающие далекими звездными точками начали зажигаться иные космические миры. Стемнело, окружающая зелень, и возвышающиеся над Байкалом небеса стали незаметно сливаться в единое целое. Ночная мгла полно обволокла все вокруг. Но вот из-за гор с юго-восточной стороны выкатился месяц, и все окружающее, полнясь желтовато-бледным светом, тот час же изменилось. Сквозь стенистую щетину леса завиднелись на берегу: причудливо-страшноватые коряги и густо усыпанный камнем горбатый бережной откос, за которым щебечущее мирно плескалась морская гладь воды, ласково играющая сонным отблеском лунного света.

Обряд «сэвэкан» проведенный шаманом минувшим днем разъяснил людям стойбища не только то, что их ожидает в ближайшем будущем, но и без сомнений, заронил большую в них тревогу. В противоборстве с тем, со стороны шуленги нужны решительные действия, а он не знал, как в таком случае более правильно поступать и за советом отправился в чум родителя, где застал отца, рассказывающего внуку разные сказки, были народные.

– Жил, был славный богатырь Мани, творящий людям добро – душевно тепло ворковал старик – вот как-то хитрый и страшный злодей Хоглен, превратившись в лося, похитил на земле день и побежал с ним по небу, быстро унося его за горизонт. Наступила кромешная тьма, дети малые заплакали, им надоело все время спать в постельках и тогда люди, забеспокоившись, обратились к доброму другу Мани. Поспешив на помощь, тот взметнулся к небесам, нагнал злого сохатого и вернул на землю день. Однако и после этого злодей Хоглен не думал униматься. По вечерам, когда ты видишь на небе сгущенное светящуюся звездную полосу, это сохатый Хоглен в который раз, вновь похитивший день, убегая, высекает из-под копыт на небе звездные искры. А когда ты, просыпаясь по утрам, снова видишь улыбающееся солнышко, то это добрый богатырь Мани опять возвратил его людям.

– Дедушка, почему Мани возвращает день каждый раз только снова, а почему не навсегда?

– Почему, почему! – усмехнувшись, воскликнул старик и погладил внука ласково по голове – ты же не знаешь, почему кукушка в отличие от других певчих птиц всего-то кукует?

– Нет, не знаю деда…, расскажи!

Когда добрый дух Сэвэки лишь только создал на земле все живое, кукушка красиво умела тоже по-птичьи петь. Но, как-то Сэвэки уставши очень, опустился с небес на землю, с тем чтобы прилечь отдохнуть от своих многотрудных дел, все остальные поющие птицы, понимая происходящее, принялись весело напевать и убаюкивать своего создателя. И только кукушка продолжала, не угомонно расспрашивать Сэвэки о том и о сем, вот как ты сейчас меня не терпеливо. И тогда Сэвэки не выдержал, страшно рассердился, и сказал, с этих пор ты будешь только кричать Куку, предсказывая людям судьбу. Детей ты не будешь своих растить, потому что, когда им настанет время, как тебе уже скоро мой внук ложиться спать, то ты с расспросами будешь им только мешать – дедушка улыбнулся – Но ладно, беги…, беги к маме, она тебя уже наверно давно заждалась.

– Нет, ты обещался рассказать еще сказку…, про хитрую лисоньку! – заупрямился внук.

– В следующий раз, в следующий раз, дорогой мой! – и Номоткоуль обласкав его заботливо-теплым взглядом, настойчиво направил к выходу.

Иникчу покинул чум, старик, раскурив трубку, вопросительно взглянул на Тыгульчу:

– Слушаю тебя сын мой – проговорил он, едва слышно.

– Отец…, вчера спасая наших людей от голода, я на неплохих для нас условиях согласился вести русских в тайгу, добыть с ними золото, с тем, что бы за хорошую мзду приобрести в родовое пользование падь Илан-Гагил. Все остальное горное побережье Подлеморья, мы с тобой намеревались оформить хотя бы в охотничье пользование, но ты уже смотрел судьбу наших отогов, она к нам жестоко не утешительна. Как же в таком случае мне посоветуешь дальше, более верно действовать?

Номоткоуль некоторое время, глубоко размышляя, молчаливо курил, как вдруг углы рта его дрогнули и он, едва заметно усмехнувшись, густо пыхнул дымом:

– А ты веди русских в тайгу, золото бесполезным не бывает и только оно нам поможет.

– Но куда …, Алтамакан (Золотой ручей)? Там Ли Цзин…, отношения портить нельзя никак с ним. В Делокан?.. В прошлом году Анчикоуль едва ноги оттуда унес? – полон раздумий и озадаченности, непонимающее растерянно, развел руки Тыгульча.

– Веди их в Бираякан – хитровато блеснул оживленно глазами Номоткоуль – Ты думаешь зря этот разбойник Ельчин, туда, так же как и в Делокан никого не пускает? Я не сомневаюсь…, золото там есть…, просто там мы его еще не нашли.

– А если не найдем, или снова этот Ельчин? – взволнованно ожег отца взглядом Тыгульча.

– Ты сначала его найди? За золото можно купить кого угодно и страшный Ельчин не исключение – докурив табак в трубке, Номоткоуль отложил ее в сторону.

– Но можем упустить время, Тынтоев меня уже предупреждал, и я не сомневаюсь Галецкий долго ждать, что мы ему обещали, не будет – еще более обеспокоенно возразил сын.

– Ли Цзинсун нам неплохо платит…. В этот раз я упросил его рассчитаться не деньгами, а долей от добытого металла, думаю, этого вполне хватит – старик поднялся, повышагивал задумчиво какое-то время по чуму, остановился, сощурившись глазами на сына – И еще…, как только Уванчан вернется от тебя из Бираякана, я сразу же, по завершению летней омулевой рыбалки с освободившимися людьми, отправлю его в Кичэлинду.

– Почему не сейчас? Я и без него обойдусь – недоуменно взглянул на отца Тыгульча.

– Нет…, золото он только мыл на приисках, но никогда его не искал – возразил шаман – пусть немного побудет с тобой…, поучится. Да и потом, в Кичелинде сейчас лесозаготовщики, но Долгих мне говорил…, лес кондовый они там вырубили и их в скором времени должны переместить в соседнюю падь, по этому случаю, он ждет комиссию.

– Отец, русский поп Власий из сухинской церкви, этот раз при встрече со мной, выразил горячее желание появиться на отогах и окрестить всех наших не крещеных.

Номоткоуль какое-то время смотрел на сына неопределенно, потом поникнув взглядом, потер переносицу, и тускло мелькнув из-подо лба глазами, медленно выговорил:

– Ну что ж, пускай…, только сделай так…, чтобы крестил он, в мое отсутствие.

– Так ты же всегда этому противился! – удивленно пыхнул глазами шуленга, но посмотрев на отца пристально, понял, взгляд старика говорил совершенно противное сказанному им.

– Времена меняются, как и все в этом мире – тихо дополнил слабым голосом Номоткоуль, и заметно подуставший за день сгорбленно, тяжело опустился на лежанку.

Сын, не вполне понимая, почему отец, так сникши потеряно, произнес эти слова, ворохнул бровями, и не отрывая глаз, продолжал пристально смотреть на него. Старый шаман, хорошо осознающий сиюминутное сыновне желание, махнул обреченно, устало рукой: