Больше Трёх

Первая заключается в том, что я никогда никого не любил, в том числе и свою мать, поэтому трактовать или как-то соприкасаться с этим светлым (в моем понимании) чувством мне попросту не следует. Вторая же весьма банальна, но не сказать о ней будет нечестно – это нежелание как-либо контактировать и с матерью, и с тетей, в том числе занимая себя мыслями об их взаимоотношениях. Зачастую это тяжело, а временами даже неприятно. Ну и третья (на ней мы и остановимся) будет раскрыта по ходу написания книги и сделать выводы о ней тебе, дорогой читатель, предстоит уже самому.

Возвращаясь к описанию семьи, хочу сказать, что две эти женщины, определенно, старались заботиться друг о друге, но только не обо мне. Помню, как тетя успокаивала маму, когда та расстраивалась и плакала. Плакала, правда, она нечасто. Ей было свойственно, скорее, улыбаться людям, с которыми она работала или эпизодически встречалась. На каждой встрече она излучала уверенность и добродушие. Ей было очень важно, что скажут про нее и про меня окружающие. Нельзя было выйти из дома в мятой одежде, непричесанным, нельзя было пойти в гости без подарка. Если я что-то из этого не соблюдал, она громко и властно озвучивала, что мне следует сделать. Например: «Поздоровайся!», «Сядь прямо!», «Ешь суп!» и прочее.

Казус в том, что я не отказывался делать все это, просто ждал удобного случая, чтобы эти действия совершить. Например, поздороваться с человеком, когда он посмотрит на меня, а не кричать слова приветствия, не успев ступить на порог. Как только мы входили в прихожую, приходя в гости, мать мгновенно одергивала меня и, словно дрессированному цирковому животному, приказывала совершить то или иное действие. Я бы его все равно совершил, только чуть позже, когда это было бы уместно, однако мне всегда приходилось подчиняться. Если мы приходили в гости втроем, то тетя дополнительно дублировала команду криком и так же дергала меня за плечо или руку, только гораздо сильнее, практически роняя на пол.

Окружающие считали мою мать женщиной покладистой, осторожной и неконфликтной. С ней всегда было приятно говорить, и она помогала посторонним людям совершенно бескорыстно. Помнится, меня удивило ее высказывание о том, что одно время она считала себя не очень красивой и кто-то, когда ей было уже за сорок, сделал комплимент ее глазам. Она так воодушевилась этим, что запомнила комплимент на долгие годы и однажды рассказала мне маленькому. Возможно, такая реакция была связана с отсутствием мужского внимания, так как я не могу вспомнить, чтобы она хотя бы начинала общаться с мужчиной. Сама она внимания к мужчинам не проявляла, да и мужчины не делали ей никаких намеков и не проявляли интереса, в той форме, в которой его мог распознать маленький ребенок, разумеется. На работе у нее всегда был женский коллектив, с женщинами примерно ее возраста. Дополнительных хобби или увлечений помимо работы у нее никогда не было.

Возвращаясь к личностным качествам, которые она проецировала на меня, первое, что необходимо отметить, – это ее постоянная тревожность или боязливость. Для маленького ребенка это выражалось в односложных командах: не ходи туда, не ешь это, не бери то и так далее. Когда же я подрос, она стала пояснять приказы, и весь ее диалог мог состоять из объяснения, что будет если я, например, буду поздно гулять. Ясно что. Меня могут побить или и того хуже. Еще она предостерегала меня от того, чтобы я не ходил к девушкам домой, поскольку у какой-то ее приятельницы сын познакомился с девушкой в интернете, они поехали к ней, а затем на эту же квартиру приехали наркозависимые и стали вымогать у него деньги, угрожая расправой. Мать уверяла, что со мной будет так же, если я решусь на это, и несколько раз пересказала эту историю, пока я невольно не выучил ее наизусть.

Боязнь множества вещей и неуверенность в своих силах были, пожалуй, главной темой нашего совместного проживания. Если нужно было куда-то пойти, мать всегда приходила намного раньше назначенного времени, и мы просто сидели и долго ждали своей очереди. Она обходила стороной недостаточно освещенные, по ее мнению, улицы, вздрагивала от неожиданности, когда кто-нибудь обращался к ней с нейтральным вопросом, например: «Который час?» или «Как пройти в библиотеку?». Словно стремясь уберечь меня от этого состояния, она без конца говорила, что мне нужно делать. Каждое мое действие контролировалось ей поминутно. Я должен был приходить из школы не позже, чем через сорок пять минут после окончания уроков, а если задерживался, она обрушивалась на меня с криками и сумбурными вопросами: где я был, с кем, что делал и так далее.

У меня сохранилось одно показательное воспоминание, связанное с таким опозданием. В начальной школе мне очень нравилась одна девочка, и я услышал в каком-то фильме, что для того, чтобы выразить чувства, эту девочку нужно проводить домой. Когда я уходил в школу, памятуя про интервал в сорок пять минут, решил не навлекать на себя материнский гнев и предупредить, что сегодня задержусь, так как буду провожать девочку до дома. На это мать заявила, что, если эта девочка попросит, чтобы я ее проводил, мне нужно сказать, что сегодня мама строго-настрого наказала мне быть дома без опозданий. Согласись, дорогой читатель, немного странный ответ для взрослого человека. Во-первых, в нем не содержалось ответа на поставленный вопрос, суть которого зиждилась на моем опоздании, и, задавая его, я ждал реакции матери на то, что сегодня приду позже. Допустимо это или нет? Она же выставила все так, словно это девочка хочет, чтобы я ее проводил, а я, наоборот, должен сказать ей, что не хочу этого. В итоге попытка проводить была немного неуклюжей, девочка в итоге не согласилась, но мне все же удалось вызвать у нее положительные эмоции.

Подобный случай имел место и в старших классах, когда, уже начав встречаться с девушкой, которая мне очень нравилась, и не уведомив об этом мать, я пошел в душ и оставил на столе телефон, на который стали приходить сообщения от той самой девушки. Пока я мылся, мать быстро прочитала их и после моего возвращения из ванной сказала, что сначала надо выучиться, а уж потом заводить отношения с противоположным полом. Позднее общение с этой девушкой зашло в тупик, правда, мать в данном случае была не при чем.

Вести диалог с матерью было трудно вести по нескольким причинам. Прежде всего – из-за ее манеры отвечать на вопросы. Читатель, представь человека, который во время разговора постоянно кивает, а если ты попробуешь скопировать этот жест, то очень скоро ощутишь головокружение. Посторонним это почти незаметно, однако один раз сфокусировав внимание на ее голове, перевести взгляд на что-то другое уже не получится. Перед глазами предстанет автомобильная игрушка, раскачивающаяся в такт движению машины (или, как в моем случае, – темпу речи). А когда ты озвучишь вопрос, она в половине случаев просто ответит коротким: «А?» То есть большую часть из того, что было сказано, она не услышит, а какую именно часть – навсегда останется загадкой. Следовательно, придется повторять весь вопрос полностью, и пока ты будешь делать это, она будет ослепительно улыбаться, глядя сквозь тебя куда-то вдаль. Затем, услышав вопрос, она в большинстве случаев тоже ответит на него вопросом и тут же сама даст на него ответ. Завершит мизансцену встречный вопрос, который предполагает ответ уже от тебя, причем ответ быстрый, данный в течение нескольких секунд. Если проигнорировать вопрос, то мать спросит с нажимом: «Ты что, не слышишь?» Увы, она довольно быстро входит в состояние обеспокоенности и нервного возбуждения. Если же вопрос задает она, то полученного ответа будет недостаточно. Мать задаст этот же вопрос еще четыре раза в различных интерпретациях, а затем, спустя некоторое время, задаст его еще раз, чтобы, как мне видится, сверить полученные ответы.

Как ты уже наверняка понял, дорогой читатель, будучи ребенком я старался не разговаривать с ней больше необходимого. С возрастом, ориентировочно к шестидесяти годам, она научилась перефразировать часть однообразных вопросов, однако ответы на них неизменно были одинаковыми, то есть один вопрос всегда повторялся в разных вариациях, но с какой целью это делалось непонятно до сих пор. Мне кажется, она просто пыталась поймать меня на лжи, ища минимальное расхождение в данных ответах.

Отмечу особенность, которая была присуща большинству диалогов, в которых мы участвовали все втроем – я, мать и тетя. Если мать не получала от меня мгновенного ответа, то адресовала заданный вопрос тете, спрашивая ее: «Он что, меня не слышит?» И та органично включалась в диалог, из которого не менее органично выпадал я, ощущая себя совершенным ничтожеством и пустым местом. Парадоксально, но эти ее особенности сохранились до сих пор и, когда она звонит, я отвечаю на звонок, здороваюсь, ставлю телефон на громкую связь и тут же откладываю его, чтобы ее голос звучал на грани слышимости. Пропуская многочисленные рассказы о дальних родственниках и ее работе на дачном участке, я подношу телефон к уху, когда она настораживается и спрашивает, слышно ли ее, а я отвечаю, что да, слышно. За десятиминутный разговор я произношу не более двадцати слов, абсолютно нейтрального оттенка. Эмоций в разговоре с ней я не выражаю и по сей день. Считаю, что такое поведение матери связано с возрастными изменениями, которые имеют неосознаваемую ей самой подоплеку в виде определенных особенностей психики. Впрочем, я могу и ошибаться.

Глава 6. Тетя

А теперь настало время подробнее рассказать про тетю.

Если начать с внешности, которая была достаточно статичной и однообразной, можно отметить, что тетя была выше матери на голову, и рост ее примерно равнялся одному метру семидесяти сантиметрам. Самая первая ассоциация с ней – это постоянно ссутуленная спина, которую венчал небольшой горб, а из него уже вырастала короткая толстая шея. Тетя всегда ходила так, словно нечто тяжелое вытягивает ее шею вперед. Руки у нее были достаточно сильными, а плечевой пояс – широким и массивным, по сравнению с другими женщинами. Не могу точно сказать, почему она выглядела именно так, однако хорошо помню, что именно она делала все необходимые работы по дому, время от времени пытаясь привлечь к ним меня.

Когда я, еще будучи маленьким, откликался на ее призывы помочь, то обычно не понимал, чего конкретно хочет от меня тетя. Когда я в первый раз попытался забить гвоздь и покрасить стену, она почти не объяснила мне, как это правильно делать. Я же был ребенком, который старался делать порученное максимально хорошо, но банально не знал, что краска, например, быстро сохнет, как и не знал о других нюансах, известных взрослым. На малейшие мои ошибки или неторопливость тетя реагировала гортанным криком: «Не так!». Опишу подробнее, чтобы у читателя сложилось четкое представление о ситуации.

Представь человека, который во время рвотных позывов, намеренно опускает гортань вниз, одновременно добирая ртом воздух. Затем он вытягивает вперед шею, округляет спину и открывает рот, чтобы рвота могла выйти. Однако вместо этого из горла вылетает хриплый, едва похожий на человеческий крик, который сопровождается ужасным запахом изо рта. Одновременно с этим человек может размахивать руками и выпучивать глаза, однако это уже зависит от ситуации. Так вот примерно такая картина оказывалась перед взором, когда тетю не устраивало то, что я делаю.

Мгновенно замерев на месте от оглушительного крика, я только усугублял ситуацию, как в том примере с кисточкой и краской. Тетя тут же принималась комментировать мои действия и громогласно вопрошала, почему я замер, почему все делаю неправильно и так далее. Замечу, что ребенком я был довольно восприимчив к просьбам взрослых, и если меня просили о чем-то, я непременно это выполнял. Поэтому, если бы тетя сразу объяснила мне, что краска быстро сохнет, особенно на кисточке, а чтобы этого не было, необходимо ее промывать, а потом макать наполовину в краску и красить сверху-вниз, то я сделал бы все в точности, как она просила.

Однако таких подробных и обстоятельных разъяснений мне никто на давал. Охрипнув и закашлявшись от крика, тетя махала на меня руками, чтобы я ушел, и сама докрашивала необходимое, сделав вывод, что я неспособен выполнять порученную мне работу правильно. Разумеется, рассуждала она об этом вслух, сначала рационально обосновывая, почему мне это не под силу, а затем называла меня каким-нибудь словом, которое характеризует неумех. Помнится, в тот день она сказала, что я «клешерукий». Будто смакуя собственное изречение, она повторила это несколько раз, и позднее, обращаясь ко мне, могла с улыбкой называть новым прозвищем вплоть до самого вечера. В обед тетя пересказала эту ситуацию матери и, разумеется, несколько раз повторила придуманное слово.

Занимательно, но таких ситуаций в моем детстве было огромное множество. В них я бывал и лодырем, и дармоедом, и разгильдяем. Кроме этого тетя называла меня почти всеми видами животных и растений, а также приписывала мне качества, свойственные людям с поражениями центральной нервной системы и так далее. Все ругательства, которые могут прийти тебе на ум, дорогой читатель, я уже слышал в возрасте от пяти до семи лет, причем с подробным объяснением, почему я заслужил такое прозвище и его дальнейшим применением ко мне.

Приведу в пример обобщенную категорию. Например, я отчетливо помню случаи, когда на меня переносили свойства животных не с целью упрекнуть или оскорбить, а просто развлечения ради. То есть были животные обидные, а были вполне нейтральные. Так, если мне нужно было подстричь ногти, тетя говорила, что мне пора точить когти; умывать мне следовало не лицо, а морду лица, чистить не зубы, а точить зубила. А когда она рассуждала о том, как я буду знакомиться с девочками, то говорила, что у меня будет гореть под хвостом и так далее. С чем было связано такое обращение для меня до сих пор остается загадкой.

Поскольку сравнение меня с животным присутствовало в моей жизни довольно долго и требовало от тети все новой и новой фантазии, в конечном итоге она придумала менее затратный способ взаимодействия со мной, а именно: передразнивать детскую речь. Говорить, кстати, я начал достаточно поздно, практически в четыре года, и со временем некоторые буквы стали или выпадать, или удлиняться. Сейчас оглядываясь в прошлое, хочу сказать, что у того ребенка все же были трудности с произношением длинных или составных слов. Например, слово «здравствуйте» я произносил как «сдрасти». При этом стоящая в начале слова буква «с» произносилась растянуто и больше напоминала свист, нежели попытку произнести слово. Окружающие лишь дружелюбно улыбались и дожидались, пока я договорю, а затем вступали со мной в диалог, не обращая внимания на дефекты в речи. Отец Степана, заметив мои трудности с приветствиями, лишь отмахнулся и попросил говорить ему «Привет», мотивируя это тем, что друзья его сына – его друзья. Тем более он совсем недавно был таким же маленьким, как и мы, а быстро вырос только из-за того, что хорошо ел мамину кашу.

Однако не коммуницировать с родителями я не мог, хотя очень старался лишний раз не открывать рот в их присутствии. Впрочем, может, именно поэтому исковерканная речь так резала им слух и вызывала негативные эмоции. Первой о дефектах узнала тетя и, услышав мое «сдрасте», начала передразнивать меня, так же растягивая букву «с», только несколько дольше, и не заканчивая слово. Она набирала полную грудь воздуха и громко, прерывисто приступала к пародии. Продолжалось это недолго, меньше минуты, и завершалось тем, что она, вытянув короткую шею и округлив глаза, могла крикнуть: «Говори нормально!» После этого ее интерес ко мне пропадал, и она спокойно возвращалась к своим делам.

На тот момент улучшить свою речь самостоятельно я не мог. Не было упражнений или каких-то советов в открытом доступе, которыми я мог бы воспользоваться. Поэтому речь моя становилась все неразборчивей, и с каждым разом выпадали и не произносились все новые и новые буквы, увлекая за собой все остальные как снежный ком. Через некоторое время моя речь стала неприятна и непонятна не только окружающим, но и мне самому. Вдобавок я начал заикаться во время разговора, что только усугубляло произношение. Мать не передразнивала меня и не ругала за нарушенную речь, но, когда появилось заикание, принесла заговоренную воду, на которую якобы воздействовала своей силой некая женщина, имеющая предрасположенность к колдовству. Эта вода, если смотреть на нее определенное время, а потом умыться и оставить в комнате на ночь, могла, по мнению матери, избавить меня от заикания навсегда.

Ко мне стали относиться лучше, уже не передразнивая ни дефекты речи, ни икоту. Мать пристально следила, чтобы я не забывал умываться и смотреть на воду положенное время, не отводя глаза. В тот момент, сидя на стуле и глядя в чашку с водой, я не мог отождествить себя с тем, кого видел в отражении. Оно казалось мне чужим и отстраненным. Периодически подергиваясь рябью, оно словно выражало какие-то свои эмоции, которые расположились на глубине чашки, призывая ребенка нырнуть в нее. Со временем заикание прекратилось, а дефекты речи были скорректированы логопедом, который наблюдал нашу группу в детском саду, и в школу я пошел уже без этих проблем.

Возвращаясь к описанию тети, хочется упомянуть про ее волосы. Единственным уходовым средством, которым она пользовалась, был самый простой гель для укладки волос с приятным травяным ароматом. Волос на ее голове было совсем немного, длина – не большое полутора сантиметров, и, располагаясь на небольшой, идеально круглой голове, они, скорее, напоминали небольшой участок выцветшей травы, нежели продуманную прическу. Тетя красила их в пшеничный цвет и перед выходом укладывала так, чтобы ветер не раздувал их.

В целом, тетя разительно отличалась от матери не только внешне, но и по поведению. Сравнивая ее нынешнюю с фотографией в студенчестве, где ей около двадцати четырех лет, мне остаётся лишь удивляться, как сильно она изменилась. С фотографии, которая однажды случайно упала на полку с кассетами и там была найдена мной, на меня смотрела достаточно красивая девушка с хорошей осанкой, проницательным взглядом и доброй улыбкой. У нее не было лишнего веса, и волосы были достаточно пышными и явно уложенными для фото. На сегодняшний день тетя весит около девяноста пяти килограмм, и лицо уже начало оплывать, делая ее все более и более нелицеприятной.

Однажды, кажется, на каком-то празднике, мать обмолвилась, что в студенческие годы тете сделали предложение руки и сердца и даже подарили кольцо, которое она приняла, однако после этого молодой человек передумал, и в дальнейшей жизни мужчин у нее не было. По крайней мере, я не вспомню ни одного, про которого хотя бы раз упоминали бы в разговорах, так как домой к нам никто никогда не приходил. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что тетя была достаточно ранимым человеком, которого просто было задеть. Так же, как и мать, она могла заплакать или обидеться. Либо сейчас это заметно сильнее и прожитые годы влияют на ее психику, либо ребенком я просто не замечал слабости в человеке, которого очень сильно боялся.

Вот еще одно воспоминание, точнее, группа воспоминаний, которые чуть более травматичны, чем предыдущие, но не сказать о них я просто не могу. Все они связаны с тетей, которая помимо оскорблений, начала прикладывать ко мне руки, в прямом смысле этого слова. Это произошло разом, словно по щелчку, и я не помню точно, что стало отправной точкой и когда случился первый эпизод рукоприкладства, так как интенсивность и периодичность таких случаев росла по мере моего взросления и совершенно никак не объяснялась. Если в примере с краской и кисточкой, который я приводил ранее, причинно-следственная связь еще была, то такие моменты я никогда не мог предугадать, а сами эпизоды были чудовищно неприятными.

Однако перейти к описанию таких воспоминаний я не могу. Вопрос не в том, что они с трудом вспоминаются, их тяжело описать или что-то ещё в подобном духе. Вовсе нет. Я уже описывал их несколько раз в черновом варианте этой книги, сначала смягчив формулировки, а затем и вовсе убрав некоторые эпизоды, перед отсылкой книгу редактору. В итоге редактура помогла обойти стороной то, что не должно попадать в печать, но теперь публикация книги требует либо переработки некоторых моментов, изложенных в данной главе, либо умолчании о них.

И надо признаться – я выбираю второе. Мой выбор удалить два эпизода именно из этой главы, и оба таких эпизода связаны с сексуальным насилием относительно меня. Не буду описывать, что и когда произошло, не буду никого обманывать, переписывая историю или фантазировать по этому поводу.

Я выбираю остаться честным по отношению к своему читателю, оставив лишь упоминание об этом и сохраняя первоначальную структуру книги продолжу повествование, стараясь, чтобы эта книга была опубликована как можно скорее.

Надеюсь на понимание и заранее прошу простить некоторую хаотичность в повествовании данной главы.

Возвращаясь к матери и тёте, объяснений их поведению ни от той, ни от другой я не получил. С одной стороны, я и сам отказываюсь выяснять причину чужого безумия, принимая и пытаясь работать с тем, что есть, с тем, что уже испытано и невольно воспринято мной. А с другой, как бы тяготея к лучшей и более целостной личности, которой стремлюсь быть, я старательно пытаюсь отфильтровать собственные ощущения и не проецировать их на внешний мир, на совершенно нормальных и непричастных к происходившему людей. Единственное, что можно тут сказать – это, что стадия взросления, пришедшаяся как раз на эти эпизоды, ознаменовалась полным отказом от контактов с тетей.

Я опасался оставаться с ней наедине, даже куда-то ехать исключительно с ней, без матери, я никогда не рисковал. Все мое внимание было постоянно сконцентрировано на ней: на ее словах, на ее действиях, на попытках предугадать ее дальнейшие движения. Избегание приносило свои плоды, и тетя почти перестала со мной взаимодействовать, однако я был на чеку, считая, что это всего лишь затишье перед бурей и, как только представиться момент, она радостно компенсирует упущенное, сверкая безобразными желтыми зубами. Сейчас тетя звонит мне крайне редко, тратя на разговор не более минуты, говоря четко по делу. Я же не звоню ей никогда, предпочитая не пересекаться и не слышать ее голоса.

В моей памяти сохранился эпизод, который Сознание долго прятало от меня, и поэтому воспринял я его буквально несколько недель назад. Поняв, что мне удалось вспомнить и воспроизвести в памяти большую часть травмирующих воспоминаний, я почувствовал некий интерес. «Есть ли среди подобных воспоминаний то, – подумал я, – что забыто и никогда до этого не всплывало в памяти?» В ответ на это моё Сознание любезно преподнесло небольшую черную коробочку, в которой хранился всего один такой эпизод.

Лето. Большой водоем с песчаным пляжем, забитым лежащими на полотенцах отдыхающими. У воды стоят надувные горки, достаточно высокие, чтобы скатываться с них могли не только дети, но и взрослые. Отовсюду слышатся призывы прокатиться на надувном круге за моторной лодкой или приобрести мороженое.

Мы с матерью расположились на некотором отдалении от берега, поэтому до воды нужно было идти около минуты. Мне ужасно хотелось скатиться с самой большой горки, однако все они были платными, а у входа стоял контролер в белой футболке и синей кепке. Он принимал деньги, аккуратно расправляя их, и, положив купюру в поясную сумку, шел контролировать процесс, объясняя, как группироваться при спуске. В тот день я все-таки утомил мать просьбами, и она сказала, что даст мне деньги, но с условием, что я не стану просить сладости целую неделю, на что я с готовностью согласился и тотчас побежал к горке.

Надувной аттракцион находился на краю песчаного пляжа, так как был самым высоким и самым дорогим. К горке подходили уже вполне самостоятельные ребята десяти-одиннадцати лет и, отдавая деньги, с опаской взирали на контролера. Если тому казалось, что посетителю меньше лет, чем нужно, или он чрезмерно худой, загорелый мужчина отрицательно мотал головой, говоря: «Как подрастешь, приходи. Мы и следующим летом тут будем».

Необходимо уточнить, что сразу за горкой шли кабинки для переодевания, граничащие с невысоким берёзовым лесом. Именно на этой горке можно было разогнаться и скатиться прямо в воду, проскользив по ней несколько десятков метров. Когда желающих прокатиться не было, контролер усаживался в тени дерева, предварительно оградив вход на горку небольшой металлической цепью.

Сжимая в руках бумажные деньги, я очень спешил к горке, но, завидев очередь из загоревших детей, несколько сбавил темп. Из тени подступающего к пляжу леса ко мне вышел мужчина, одетый иначе, чем контролер. Если говорить точнее, на нем были лишь плавки, панама и солнцезащитные очки. Он явно приближался ко мне, но без какой-либо агрессии или спешки. Когда между нами осталось буквально метра три, он пошел мне наперерез и спросил, буду ли я кататься с горки, показав рукой в нужном направлении. На что я ответил, что да, кататься я непременно буду и деньги у меня с собой. Мужчина улыбнулся и объяснил, что такая очередь сегодня из-за того, что для скатывания необходимо пройти медосмотр, так же, как и в бассейне. Это новое правило, и тех, кто не пройдет осмотр, к горке не подпустят даже близко. А он (вот ведь «удача») как раз врач и возвращается с обеда, поэтому мне повезло, и он может осмотреть меня вне очереди, поручившись за меня перед контролером на входе.