Излом Изотова

Оксана Нечаева

Излом Изотова

Пролог

 “Может ли цивилизация, которая создает целые миры, но не в состоянии справиться с мошкой и гнусом, претендовать хоть на какую-то великость? Эта вездесущая мошка, не дающая даже думать… Да что там думать! Дышать полной грудью не дает! А какой здесь воздух! Жаль, мороз и ветер не для долгих прогулок. Да и мне нелегко уже. Пара столетий на Плато Путорана – шутка ли? Два месяца сомнительного лета мне мало, чтобы зарядиться на длительные холода. Да, наши климатологи здесь не проявили гуманности. Я бы предпочел уютный солнечный остров и успокаивающий шепот прибоя… ммм… да…”

 Оскар любил поразмышлять и побродить в одиночестве вдоль крутых изломов горной реки. Он всегда отдавал должное специалистам по ландшафтному дизайну Земли. Плато Путорана – было одним из ярчайших их шедевров. Еще сто двадцать миллионов лет назад здесь бушевали вулканы и изливалась огненная лава. А сейчас – это извивающиеся разломы каньонов, будто отметины когтей гигантского дракона. Красно–коричневые скалы раскрашены гигантской кистью как слоистый пирог. Ветер, холода и сейчас продолжают работать над задумкой главного дизайнера, превращая гигантские базальтовые «столбы» в отвесные обрывы. Вода шумно торопится заполнить пространство и строит свою сеть с порогами и водопадами. Глубина кристальной чистоты озер известна, пожалуй, только Великому. Не напрасно же он избрал именно это место. Где еще в полной мере можно насладиться своим величаем, как не на краю оглушительного водопада. Вода разбивается в мелкий ледяной дождь и растворяется в воздухе десятками счастливых радуг. А ведь это надо было не только спроектировать, а воплотить!

 Оскар не любил зиму. Этот жестокий, бесконечный ледниковый период изматывал и испытывал на прочность его немолодые суставы. Чего ему стоила черная полярная ночь с симфонией тоскливой вьюги, поющей об одиночестве.

 Но Оскар понимал – именно климат и труднодоступность сохраняли покой и сводили к минимуму присутствие людей. Их всегда притягивали тайны Плато Путорана. За столетия Оскар повидал здесь много исследователей и авантюристов. Как не пытались обитатели планеты Паэтон скрыть свое присутствие на Земле, но неизбежно попадали в предания и легенды древних эвенков. А Плато Путорана тунгусы стали приписывать чудодейственную силу исполнения желаний.

Люди всегда были главной головной болью Оскара. Он, как и другие Демиурги, писал их судьбы, читал, вносил коррективы и вычеркивал. Он был творцом своих Проектов. Награждал их способностями, проектировал таланты и просчеты, вел по жизни, открывал возможности, подбрасывал случай. А уже самому Проекту надлежало превратить все это в свой личный опыт и свою уникальную жизнь. Оскар был убежден, что Проект должен оставить больше, чем в него вложили, и уйти. Уйти с отрицательным балансом, как Демиург это называл. Он всегда помогал и протягивал руку, подталкивал и сопереживал.

 Но эти люди! Человек – самый сложный и непредсказуемый проект. За сотни лет Оскар сталкивался со многими препятствиями и неудачами. Бывало, что Проект застрянет, он стоит на одном месте и не удается раскрыть его и завести. Он становился причиной бессонницы и подорванных сил своего создателя.

Оскар всегда встречался с Проектом накануне его ухода, редко – в переломные периоды жизни. На этом настаивал Великий, он считал это работой над ошибками. Каждый проект должен выполнить свою миссию и уйти, не задерживаясь ни дня. Надо освободить место. Иначе нет смысла. Да и человек такой несчастен. Он становится обузой, на него тратят свои ресурсы другие проекты. Великий не терпит расточительства.

1. Великий

 Сегодня Оскар идет на защиту своего Проекта.

 Шеф всегда вызывал ночью или на рассвете. Днем он был занят. Никто не знал, спит ли он когда-нибудь.

Перед встречей Оскар всегда испытывает внутреннюю дрожь и не может справиться с волнением: ведь решается судьба его Человека. Шагая на аудиенцию по длинному темному туннелю с шершавыми стенами, он вздрагивает от каждого шороха. От гула шагов то справа, то слева просыпается желтая пара чьих-то глаз. Где-то хлопает дверью скрипучий сквозняк. И шепот, шепот, какой-то легкий шепот стоит в голове.

 Оскар всегда заходит к Великому с благоговейным трепетом. Руки опять предательски дрожат, сухое горло сжимает страх, мешает собраться с мыслями.

В кабинете Великого всегда полумрак, все знают, что шеф не любит яркого света. В центре тяжелый письменный стол, где всегда беспорядочно разбросаны неожиданные и несвязанные между собой предметы: бумажные свитки, рукописи, игральные карты, граненый стакан из мутного стекла в серебряном подстаканнике со странной кипящей жидкостью. На краю стола модель Земли, по которой движутся огни – одиночные в океанах и выстроившиеся в длинные линии на магистралях материков. Завораживают большие, старинные, инкрустированные позолотой, песочные часы, которые никто никогда не переворачивает.

 Комната кажется пустой, но Оскар знает, что Великий здесь. Он не любит опозданий подчиненных и сам всегда пунктуален. Сегодня шеф раздражен. Об этом прошептала черная ночь за окном, невыносимая выжидающая тишина и липкий тяжелый воздух. Медленный шепот золотого песка часов напоминает, что время не ждет.

Стена справа, в бордовых потертых обоях с золотым орнаментом, ничем не примечательна, если бы не странная дверь. Она всегда разная: то старая деревянная с паутиной в углу, то новая белая, как в приемном покое больницы, то заколоченная кривыми досками. Неизменно одно – она всегда закрыта.

 На стенах бесшумно пляшут оранжевые тени пламени, хотя в комнате нет камина. Все знают – это замыслы Великого. Они сливаются в танце чьих–то судеб, роковых случайностей и счастливых встреч. Они то обрываются, словно обозначив фатальный исход, то извиваются вверх, к потолку, решив выкрутиться из невероятного тупика.

Стены слева не было. Ее не было никогда. Эта часть кабинета утопает в черной пустоте. Говорили, что так выглядит черная дыра или бездна. И даже слышали, как туда кто-то проваливался. Шеф туда иногда уходил, а за ним уплывали его пляшущие мысли. Оскар так и не смог привыкнуть к этой черноте и никогда не смотрел в ту сторону. Он знал, что присутствует на кухне жизни. Но ему не дано проникнуть во все ее секреты.

Окно напротив распахнулось и в лицо ударил запах гари. За спиной заскрипел пол под чьей-то невидимой тяжестью. Оскара затошнило, закружилась голова. Сзади раздался хриплый низкий голос грузного, малоподвижного человека:

– Я читал его жизнь… пресно… – сказал Великий.

 Демиург вздрогнул от неожиданности, сердце бешено заколотилось, пульс застучал в висках. Он опустился на стул. За окном в небе с глухим уханьем промелькнула тень, на мгновенье скрыв полную луну. Когда комната осветилась, Великий уже сидел за столом. Он говорил медленно, вязким, тягучим голосом, делая длинные паузы, сглатывая мокроту:

– Ты вложил в проект многое… ум, талант… Но ты его так и не включил. Он повис, как ненужная ноша! – Тяжелое тело шефа еще больше склонилось над столом, широкие плечи ссутулились, он вздохнул и опять погрузился в раздумья.

 В полумраке Оскар плохо видел его лицо. Гладкие волосы открывали большой лоб, отекшие полузакрытые веки, усталые фиолетовые глаза с узкими вертикальными зрачками. Великий всегда был задумчив, нетороплив, он разговаривал как бы вскользь, отвлекаясь от мыслей. Он был далеко и думал о своем. Шеф даже редко смотрел на собеседника. Ведь он уже все это видел, ему все было понятно.

 Наступила тишина. Золотой песок старинных часов на столе шефа сыпался со зловещим шепотом. Великий медленно поднял ладонь, обращенную к часам, как к надоевшему собеседнику, желая, чтобы тот сделал паузу в пустой болтовне. Шепот прекратился. Песок перестал сыпаться и время встало. Великий сам решал: тратить его на тебя или нет. Стало легче. Притих сквозняк, застыли тени, и Оскар почувствовал, как суставы отпустила сковавшая боль. Он немного пришел в себя и осмелел:

– Великий, рано подводить итоги. Надо дать ему шанс. Ваши выводы поспешны. Я хочу ввести проект в поток. Ему неоткуда взять энергии, он в тупике, закончились силы. Я хочу помочь. Изменится его география и он запустится! Вы же сами говорили: место и время!

 Великий медлил. У них с Оскаром всегда было сложное и изнуряющее сотрудничество, со скрипом и напряжением. Эти паузы были невыносимы. Шеф будто уходил и возвращался.

– И какое место? Плато Путорана? – Наконец произнес шеф. – Никаких гарантий. Потоки уже не те, – вздохнул он, – они меняются… Потоки уходят, люди мельчают.

– Я хотел отправить его в другой город. Ведь потоки в городах.

– Нет, это города в потоках… Оскар! Признайся себе, что проект неудачен. У меня нет ни времени, ни желания контролировать и смотреть за его доживанием.

– Я хочу его сделать счастливым. Дать любовь, и он раскроется.

– Любовь неподвластна Демиургу… чувства включить ты не сможешь. Это предугадать не в состоянии даже я… Только предположить… Создай ему препятствие, конфликт, мучительную дилемму. Дар не включится в штиле и благополучии. Придумай трагедию, и он устоит, если сильный. Только на этом топливе возможен взрыв. Ну а если нет, то и нечего думать! Включай ликвидацию.

– Великий, нет! Только не ликвидацию!

 Сопротивление шефу всегда уносило у Оскара много сил, опустошало и делало беспомощным.

– Оскар, нельзя создать мир на основе одного благополучия. Только ты, со своим идеализмом мог такое придумать. Все устроено иначе. Где свет, там тьма, где есть жизнь, там есть смерть. А где будет гений, там будет и посредственность.

 Великий опять замолчал. Возникла новая пауза. В тишине Оскар слышал только тяжелое дыхание шефа. Тот опять продолжил:

– Невозможно создать успех, одаренность, удачу из однородного материала. Это слишком сложное кружево. Это так не работает. Всегда будет остаточный эффект. Ты же знаешь, Оскар, когда мы создаем лекарство, мы собираем множество компонентов, изучаем их свойства и взаимодействие. Но никогда не бывает положительного эффекта без побочного отрицательного. А если нет вреда, то и польза от него ничтожная.

 Великий снова замолчал. Его взгляд впервые за весь разговор на мгновенье остановился на Демиурге. Оскар почувствовал невыносимую усталость. Пора было заканчивать аудиенцию.

– Великий, я дам ему проводника. Я выведу его.

 Великий стал раздраженно поглядывать на часы. Песок заиграл от лунного света, ожидая команды снова двигаться, бежать дальше… Шеф продолжил:

– Ты же знаешь! Если проект не использовал свой дар, придет наказание. И даже я не смогу ему помочь. И чем больше ты в него вложил, тем сильнее расплата. Талант вырвется болезнью, срывом, ухода в сумрак, поворотом в никуда. А если быть точным, включится программа самоликвидации. Проект исчерпал свой ресурс. Признай это.

– Нет! Я знаю его, как себя, он дорог мне. Я не могу так просто взять и… чтобы его не стало. Я хочу его сделать счастливым и отпустить.

 Из открытого окна в комнату заполз серый туман, он медленно заполнял собой пространство, пытался спрятать рукописи на столе, песочные часы. Разговор подходил к концу.

– Оскар, я создал не одного гения. К какому счастью ты его ведешь? Он не может стать счастливым по определению. Он одна из направляющих, несущих конструкций. Это его удел. Он для этого был рожден. У него не должно быть другого выбора. Счастье… Счастье для бабочек! Он должен стремиться к вершине. Ты Демиург! Ты должен это знать!

– А что там, на вершине, Великий?

 Опять пауза. Великий словно обмяк в кресле. Стал еще тяжелее.

– Одиночество… ты же знаешь…

 Он медленно встал. И усталой шаркающей походкой стал уходить в черную бездонную сторону. Туман все больше наступал. Великий откашлялся и бросил Оскару: “Последний шанс тебе”, – и медленно растаял вдалеке.

 Песочные часы очнулись и зашептали золотым потоком.

2. Сергей Изотов

 Любимые виды спорта Изотова были диван, плед, книги и одиночество.

Пожалуй, плавание он еще мог терпеть. Вода была его комфортной стихией. В ней Сергей чувствовал себя свободным. Свободным от проблем, чувства долга, совести и тяжести собственного тела. Вода его успокаивала, менялась с ним энергиями: забирала все негативное, усталое и злое, а заряжала освежающей бодростью. В воде он не мог бежать, делать резких движений, а мог только выдохнуть и подумать.

Выспавшись после суточного дежурства, Изотов тащил в бассейн свое уставшее тело бывшего пловца, чтобы, нырнув в воду, обрести подвижность в новом измерении. Организм, чувствуя к концу четвертого десятка, что гарантийный срок на исходе, начинал подводить. Он укорял за интенсивную эксплуатацию ночами, длительную неподвижность за компьютером и регулярный алкоголь в малых дозах.

 На «скорой помощи» не принято говорить: «работаем». Здесь не работают, а дежурят. Сегодня сутки у Изотова были от дьявола. Весь день шел дождь, не переставая. Он лил и лил, заполняя собой все пространство вокруг подстанции и машин. Он бил в окно, стучал барабанной дробью по крыше, бурлящим потоком мчался вдоль тротуаров. Сергей дежурил с напарником Егором, фельдшером после медучилища, молодым крупным парнем, с сильными руками и отличными прыжками в длину. Они мелкими перебежками преодолевали лужи, с оборудованием наперевес, от подъезда к машине.

Ночью началась настоящая майская гроза. Природа решила, что все за зиму соскучились по раскатистому грому, и яркими сполохами освещала спящий город. Старенькую подстанцию окончательно накрыл поистине тропический ливень.

 За пятнадцать лет на «скорой» Изотов уже вычислил закономерность – в такие ночи обычно две крайности. Либо населению крепко спится, либо все, у кого в анамнезе хоть какая-то ничтожная метеочувствительность, вспоминают о “скорой”. В эту ночь диспетчерская разрывалась от звонков.

 Под утро на подстанции стали собираться свежевыжатые линейные бригады на пересменку. Изотов с Егором вернулась пополнить сумку, отдохнуть и согреться чаем.

Сергей сидел на кухне и заполнял карточки вызовов, время от времени грея руки о горячую кружку. В намокших кроссовках замерзшие пальцы почти не ощущались. Наваливалась усталость, голова клонилась к столу и тяжелели веки. Его серые глаза к концу суточного дежурства всегда становились тусклыми, а лицо из за щетины выглядело осунувшимся. Углублялись морщинки вокруг глаз. Первая седина, уже успев разбавить черные волосы на висках, становилась заметнее.

 В дверном проеме выросла диспетчер – Наталья Григорьевна – некрасивая женщина с неустроенной личной жизнью, развитым чувством долга и зависти. Она положила на стол бланк нового вызова: «Сергей Николаевич, это последний, и вы свободны. Восемьдесят два года, плохо».

 “Кому в восемьдесят два хорошо?” – промелькнуло в голове Изотова.

 Бабушка жила в частном секторе. В одном из тех дремучих домиков, которые упреком стояли между вычурными особняками, демонстрируя контраст и несправедливость жизни. У калитки бригаду встретило бесполое существо в резиновых сапогах и плащ–палатке. Из темноты оно произнесло писклявым голосом: «Это мы вызывали» и поплыло среди потоков дождя вглубь двора.

 Когда Изотов приезжал на вызов, первое впечатление для него – всегда запах. В домах стариков это нередко запах старых вещей, вчерашнего борща, немытого тела и профуканной жизни. Обычно Сергей не жалел своих больных. Хотя нет, жалость – неправильное слово, они были Изотову безразличны. Он считал, что все неприятности, к которым его вызывали – закономерный итог их сознательного выбора. Итог их образа жизни. И врач не в состоянии их изменить. В его силах оказать им помощь, чтобы они продолжили жить дальше тем же способом. Одинокая старость, в конечном итоге, тоже выбор, результат отношения к детям, нежелание париться проблемой друга или соседа. Было над чем задуматься.

 Следующим, после запаха, Изотов ощущал легкое вибрирующее движение воздуха, слегка уловимое, только–только себя обнаруживающее, постепенно, по мере приближения к пациенту, переходящее в четкое трепетание со своей амплитудой, цветом, теплом, источником. Иногда Сергей угадывал сразу, что это и какая болезнь на этот раз себя выдает. Но чаще он тонул во множестве дрожащих сигналов и ему стоило больших усилий хотя бы понять, какой орган пациента зовет на помощь. Он чувствовал всегда по–разному и это никогда не повторялось. Мог мешать общий фон: размер комнаты, количество людей в ней, даже их настроение. На улице и в толпе Изотов в этом смысле был бессилен.

 Дрожащие сигналы, которые врач назвал для себя вибрации, он чувствовал с детства. Они могли появиться внезапно, и он искал их источник, а могли стихнуть или совсем пропасть. Еще ребенком Сергей сразу сообразил, что взрослым об этом лучше не говорить. Разве он мог расстроить маму, что дядя Вася из первой квартиры, сегодня ночью умрет? А ему это было ясно по частоте, силе, наполненности жизненных сил соседа. Тот болел онкологией, жил на первом этаже и частенько сидел у подъезда, когда маленький Сережа возвращался с учебы. Школьник уже понимал, что рассказывать об этом никому нельзя. Только мама, будто подозревая что-то, иногда на сына странно поглядывала. Иногда.

 Надо сказать, позднее эта чувствительность Изотова стала теряться. Как уходит с возрастом детский диатез или ссадины на коленках. Он уже забыл об этом, вспоминая, как детскую фантазию. Снова почувствовал вибрацию и хоть как–то стал идентифицировать ее он уже позднее, во время учебы в мединституте и проходя практику. Именно в общении с пациентами, чувствуя слегка уловимое движение воздуха, Сергей стал понимать, что это с ним разговаривает либо болезнь, либо себя выдает психическое состояние больного.

 Вот и сейчас, зайдя в дом, Изотов почувствовал легкое тревожное дрожание. Встречающее их существо оказалось худощавой девчонкой с редкими тонкими косичками–дредами, брекетами и маленькой татушкой–сердечком на щеке. Она пропищала: «У бабушки печеночная колика», и повела к больной.

Внутри дом производил лучшее впечатление, чем снаружи. Пахло старыми книгами, что всегда располагало Сергея, и кофе. Что может быть уютнее… Медики прошли в спальню через гостиную с громоздкой мягкой мебелью, тяжелыми шторами и высокими книжными шкафами. На широкой кровати с резным деревянным изголовьем сидела стильная бабушка: ухоженная подкрашенная седина, маникюр, яркая атласная пижама. Болезнь выдавали худоба, желтушные глаза и сухие губы.

 Егор раскрыл сумку и приготовил тонометр.

– Что случилось, рассказывайте, – спросил Сергей, по привычке повышая голос.

– Не кричи, слышу я тебя, – отозвалась больная. – Колика у меня печеночная. Расплата за любовь к жареной картошечке.

– Бабуля, диагноз я сам поставлю. Жалуетесь вы на что? – начал врач типичное пререкание с больной.

– Тебя как зовут, доктор?

– Сергей меня зовут.

– Юлиана я. Сереженька, ты не умничай, – она накрыла его руку сухой старческой ладонью, – я тебе работу облегчаю. В первый раз замужем что ли? Спазмолитик мне кольни и езжайте отдыхать. С ночи же вы, видно сразу. Небось, и вызов последний. Анютка, кофейку сделай пока мальчикам.

 Девчонка послушно убежала.

 Изотов вспомнил, как, еще будучи на практике в институте, старый доктор учил: “Не разрешайте больным брать себя за руку или класть руку на коленку, когда измеряете давление. Больные энергию сосут только так. И за суточное дежурство от тебя ничего не останется.”

 Сергей не стал умничать, как бабушка и просила, а уложил ее пальпировать живот. Привычно растер холодные руки и приготовился к работе. Обычно он старался настроиться на волну тела, почувствовать его ритм, пульс, разницу температур. Он провел рукой, не касаясь кожи, вдоль грудины к эпигастрию1. Характерные теплые волны говорили о гастрите. Да у кого из нас его нет? Тааак… дальше… Печень, бабушка, говоришь? Есть тут у тебя камушек в желчном, но сидит он тихо, не должен тебя беспокоить. Печенка висит ниже края реберной дуги… пошел влево, ожидая обычную серо–розовую спокойную рябь. И тут в ладонь ударила горячая волна, такая яркая, сильная, красно–оранжевая… Изотов отпрянул от неожиданности.

– Бабушка, а давно обследовались? Боли какого характера? В спину не отдают? Да и какая, к чертям, жареная картошечка?

 Бабушка вздрогнула и внимательно посмотрела на врача.

– Знаю, знаю, куда клонишь. Без тебя знаю все. Рачок прилетел. Внучке не говорю, расстроится. Одна я у нее.

– Вам бы обследоваться полностью, да лечиться. А внучке сказать бы не мешало. Она знать должна, что жизнь так устроена и что вы не вечны. Ей надо думать о своем будущем, – настал черед Изотова давать советы.

 Но бабушке это явно не понравилось:

– Не учи меня жизни, Сереженька. Сам–то, под сороковник, наверное? А что делаешь здесь? Пациенты тебя раздражают, устал ты от чужих жизней и нерешенных проблем. А диагност какой! Сразу ведь лукавство мое учуял! И ездишь ты такой по вызовам – выгоревший врач с тусклыми глазами, для которого больные – тушки с болезнями. И меня жизни учишь.

 Изотов только набрал в легкие воздух, чтобы разразиться возмущенным монологом, но тут забежала расторопная Анютка, засуетилась с кофе. Растерянный Егор, чтобы как–то заполнить неловкую паузу, спросил тихо:

– Ну что? Спазган?

– Да какой спазган, трамадол сделай.

 Внучка проворно поправила бабушке подушки и удобно уложила. Больная после укола притихла, размякла, напряженное поле над ней стало рассеиваться. Пока пили кофе, Изотов написал карточку, сделал бабушке активный вызов участкового врача и решил, что пора уезжать с чувством выполненного долга.

Они попрощались с внучкой, но тут бабушка зашевелилась, и тихо, выныривая из полудремы, прошептала: «Привет тебе. От Оскара». И снова заснула.

***

 К утру ливень закончился, небо освободилось от тяжелых туч и первые солнечные лучи настойчиво били по уставшим глазам. Изотов возвращался после дежурства домой, а обновленный город просыпался. Улицы уже погружались в утреннюю суету, звенели трамваи, раздраженные водители сигналили на перекрестке, дворники в оранжевых жилетах лениво рассеивались вдоль мокрых тротуаров. Сергей всегда ловил некое удовольствие – прогуливаться навстречу тем, кто спешит на работу.

 У подъезда расцвели первые бабушки: у кого скандинавские палки, у кого клетчатые сумки с колесиками. Они строили планы, мыли косточки соседям, жаловались друг другу на дурной сон в грозу. Баба Нюра обсуждала очередную панацею, рекламные листовки которой настойчиво желали вечной жизни. А тут и Изотов вывернул очень кстати. Дружелюбно отмахиваясь от бабушек, под благовидным предлогом страшной усталости ему удалось скрыться от них без потерь.

 Поднимаясь на третий этаж, Сергей увидел приоткрытую дверь Степаныча и вспомнил, что обещал зайти сделать укол. Изотов уже и не мог припомнить, как долго тот здесь живет. Частенько забегать к нему на чай он стал последние полгода, когда остался один после смерти мамы. С соседом было легко и уютно, он умел поддержать легкий разговор ни о чем, вовремя промолчать, не задавать неловких вопросов.

Иногда почтенный буфет Степаныча трансформировался в бар, и они в умеренных дозах занимались профилактикой неврозов. У соседа была бронхиальная астма, но врач разрешал редкие послабления с приемом алкоголя.

Сергей толкнул дверь, пахнуло свежезаваренным чабрецом, липой и чем–то еще ягодным, лесным, согревающим душу. Степаныч возился на кухне: “А я ждал тебя! Ночка, наверное, выдалась не из легких?”

 У соседа всегда было не прибрано и небрежно разбросанные вещи находились в местах, логичных только для самого хозяина. Здесь чувствовалось отсутствие женской руки, которая бы вовремя смахнула пыль с книжной полки и расставила вазочки для уюта. Но Сергею всегда здесь было душевно, как бывает уютно в старой затертой до дыр футболке или в просиженном старом кресле, которое с годами поменялось под твои формы и привычки.

 Степаныч и сам ходил по квартире в старых трениках с классическими оттянутыми коленками и видавшей виды майке. Все это органично сочеталось с его лохматой редкой сединой, окружающей круглую лысину, на которой восседали старые очки, перетянутые сзади резинкой.

 После укола Степаныч соорудил любимую чайную церемонию. Обычно для этого он накрывал стол в единственной комнате, а не на кухне. Доставал свой чайный сервиз Ленинградского фарфорового завода, темно–синий с золотыми изящным узором на крутых боках чашек, и бережно расставлял его на белой скатерти. Чай он заваривал особенный, по своему секретному рецепту, с ароматом лесных трав, пахнущий детством, как он говорил. Пили чай всегда с рафинадом, большими крепкими ломаными кусками. Изотов удивлялся, где такой еще можно достать, но Степаныч говорил, что все есть в гастрономе. У соседа нередко проскальзывали советские, давно забытые слова: гастроном, сберкасса… Это выглядело странно, лет–то ему было чуть за пятьдесят.