Полная версия
В темноте цвет её кожи казался совершенно обычным, спутанные волосы влажными плетьми змеились по телу, капли воды стекали вниз, притягивая мальчишечий взгляд.
Он шагнул ей навстречу, протянул руки и заступил за границу воды.
Русалка не улыбнулась – оскалилась. Наутро от юноши ни косточки отыскать не смогли.
Небо проливалось дождями вторую неделю подряд.
Русалка тому была только рада, ей не приходилось дожидаться заката, сквозь грузные тучи солнце не пробивалось ни к земле, ни к воде. Днём её улов был богаче, то она забралась в лодку старого рыбака, то утащила под воду неловкую прачку, принёсшую бельё к безлюдному берегу. Бывали и звери, в самый удачный свой день она сманила коня, пришедшего напиться воды, и долго ещё наслаждалась безупречностью его плоти.
Тем временем вода прибывала, сдвигая границы реки всё ближе к посёлку. Когда русалка обратила на это внимание, яснее ясного предстала перед ней новая цель. Её бывший супруг, изменщик, насильник и пьяница, вот чья голова была нужна ей пуще других. И тогда русалка молила реку выйти из берегов, разомкнуть ледяные объятия, лишь бы она сумела добраться до мужа.
Дожди не прекращались.
Селяне привыкли к половодьям, подступавшим обычно не дальше границы посёлка, находящегося на холме, и особенно не переживали, наблюдая за подъёмом реки.
В ту ночь луны не было видно вовсе.
Русалка окрепла, ненависть наполняла её силой, незнакомой ей за все годы жизни в человеческом теле. От края реки до дома супруга оставалось всего ничего, но она не могла больше ждать.
Нагая выступила из воды, встряхнув волосами, расправив плечи. И сделала шаг.
Река больше не тянула её назад, река вышла из берегов вслед за русалкой. Медленно, наслаждаясь каждым новым восхитительным шагом, русалка направлялась к мужнему дому. Вода прибывала.
Соседи спали, не ожидая беды, пока в их дворы входила река, смывая садовый скарб и скромные грядки, отворяя двери домов. Собаки затихли, забравшись на низкие крыши дровяных сараев, забившись в самых тёмных углах, стоило им только почуять безграничную злобу русалки.
Река остановилась у знакомых лазурных ворот. Русалка замерла в предвкушении, протянула руку с калитке и тут же отдёрнула – железная скоба её обожгла. Мертвяки не входят без приглашения.
Но это не могло стать для русалки преградой. Река тотчас же услужливо вынесла к её ногам увесистый камень, едва ли не вложила в самую руку.
Стекло ближайшего к воротам окна вдребезги разлетелось, осыпав дощатый пол и немедленно разбудив хозяина, спящего чутким неверным сном пьяницы.
Ошалелый он выскочил во двор, спьяну не заметил, как ноги его погрузились в воду, обвёл темноту чумными глазами и решил пойти искать обидчика за ворота.
Только калитка за ним затворилась – а хулигана, бьющего стёкла, будто и не было – мужчина почувствовал, словно тонкие ветки оплели его шею, царапая горло.
Развернулся в попытке распутаться, и в этот момент лицом к лицу столкнулся с бывшей супругой, сгинувшей в неизвестности.
Что-то было неправильным в её знакомом лице. Бледность ли, худоба? Или пугающий взгляд, отражающий свет луны, которая в небе в эту ночь и не появлялась.
Русалка жаждала крови, стягивая его горло клинками когтей. Почти угасшее сознание женщины, некогда бывшей его супругой, пробудилось, глядя в мутные, затянутые сонной пеленой глаза.
"Сделай это"
Русалка ощерилась, растягивая губы в широком зверином оскале.
Река унесла с собой багровые капли, не оставив следа. Отступила, забрав свою жертву.
Пустота более не пожирала русалку, в тёмных водах ей было хорошо и спокойно.
Шепот из сна
Виолетта Винокурова
– Диана. Диана, Диана, – зовёт меня всё тот же голос. – Диана-а.
Всё тот же, что и раньше: ни женский, ни мужской, чей-то молодой. Он зовёт меня каждую ночь, стоит мне закрыть глаза. Он звенит над моим ухом, он рядом со мной, его призрачные руки касаются плеча, но, когда я подрываюсь и кричу, никого нет.
Сердце, как таракан, спешит спрятаться туда, где темнее, где свет далёкого голоса, такого живого, настоящего, не из сна, из реальности не достанет его. Не коснётся лучами сомнения.
Я осматриваю комнату: никого, ничего. Но запуганное сознание шепчет, что он там, этот голос, под щелью между шкафом и полом, в углу между шкафом и столом, за комьями пыли, которые прячутся в веретене проводов, за дверью, с другой стороны. Потом затечёт. Это же голос, а не человек – он может принять любую форму. И этой формой коснуться меня, только я лягу обратно и закрою глаза.
***
Утром сталкиваюсь со Стёпой в ванной, он грязно чистит зубы, но упорно, до кровоточащих дёсен.
– Ты опять орала, – говорит с претензией он, выплёвывая белую пеню в красных разводах.
– Не орала.
– А то я не слышал! – Он толкает меня слабо ладонью. – Из-за вас, блин, совсем спать не получается! Мама вечно до ночи на кухне чем-то бренчит, ты орёшь, хотя бы папа как мёртвый спит!
– Ну чё ты начинаешь? – злюсь я. – Кошмар приснился, и всё.
– Да они тебе постоянно снятся! А я из-за этого спать не могу! – Стёпа моет с остервенением лицо и разливает воду по полу. Сам уходит, а мне оставляет уборку.
Классный младший брат. Будто я специально себе включаю ночью кошмары. Мне нравится кричать и просыпаться, нравится, как меня зовут, а я и пошевелиться не могу, пока не вырвусь из сна единственным способом – своим собственным голосом.
Придурок.
Я беру тряпку и вытираю кафель, только потом мою руки и чищу зубы.
На кухонном столе ожидает завтрак от мамы, которая «постоянно чем-то бренчит». По ней и не скажешь, что она не спит до полуночи, всегда свежая, при параде.
– Диана, доброе утро! – Она подлетает ко мне, целует в висок и садится рядом с папой.
Ощущение, будто это папа до утра бренчит посудой. У себя в голове. Сколько его помню, у него всегда был такой вид: мешки под глазами, почти чёрные синяки, которые на его коже вытатуировал непривередливый мастер, а сам размятый, как сквиш. Стёпа не знает, но папа уже несколько лет пьёт снотворные, поэтому так хорошо спит. Возможно, когда-то он, как я, кричал во сне, а может, просто подолгу не мог заснуть.
По пути в школу встречаю Тасю, она кидается на меня сзади, и мы чуть на падаем на землю.
– Давай, Дин, ты выдержишь! – орёт она мне на ухо.
– Тася… слезай! Мать твою!.. – еле держусь я на трясущихся ногах.
– Да я не могу! Зацепилась за твой рюкзак!
– Давай тогда я тебя уроню, как в рестлинге!
– Всё! Тайм-аут! – Тася тут же слезает и поправляет свою юбку. – Утро те доброе.
– Доброе, – выдыхаю я, когда выравниваю дыхание. Это смазывает впечатления от утренней встречи со Стёпой в ванной.
– Ты какая-то мятая опять.
– Не причесалась?! – Я трогаю распущенные волосы и понимаю: хоть убей, не помню, я их перед сном расчёсывала или перед выходом. Когда? – Вот блин… – Я приглаживаю голову, а Тася берёт меня за руку, крепко сжимает.
– Да нет, не волосы. Ты их причесала. – Её голос становится тихим, несколько изувеченным, но понимающим. – Тебе опять что-то снилось?
– А, ну… Да, сегодня опять с криком проснулась…
Иногда я забываю, какие именно чувства при пробуждении у меня вызывают такие сны: клокот из мрачной бездны, которая тянется ко мне липкими руками и хватает, тянет за собой, а мне не вырваться; я вся мокрая от пота, от страха, от ужаса, от понимания того, что в моей комнате мог кто-то быть, но сейчас его нет, а он был. Точно был, просто успел испариться, успел исчезнуть до того, как я его поймала. Становится холодно и жарко одновременно, и если в горячих источниках на открытом воздухе это приятно, то при пробуждении от кошмара – невыносимо гнусно, только бы стянуть через голову собственную кожу, чтобы остудиться, сорвать скальп вместе с волосами, чтобы они не лежали грузом на плечах, чтобы голос за них не зацепился, чтобы бездна не затянула за них к себе.
– У тебя прям настоящий сонный паралич, – говорит она, но почему с долей сквозящей зависти.
– Какой ещё паралич? Это просто кошмар…
– Ну знаешь, описано это явление. – Она достаёт телефон и гуглит. – «Это нарушение процесса пробуждения или засыпания, характеризующееся…» Нет, давай из Вики: «Состояние полного или частичного паралича мышц, возникающее во время пробуждения ото сна или, реже, во время засыпания». Ты же говоришь, что он появляется, когда ты засыпаешь. Вот. Смотри. Прервать могут прикосновения или звуки. Тебя никто не может разбудить, вот ты и кричишь, сама.
– Но если у меня паралич мышц, то как я кричу? – вздыхаю. – Чтобы кричать, мышцы тоже надо напрячь.
– Тогда тебя посетила страшная хтонь. – Тася пытается меня запугать, понижая тон и плавно двигая руками.
– Ну вот в хтонь мне верить ещё не доводилось! – смеюсь я. От абсурдности.
Нет, это что-то другое. Что-то, что сидит только в моей голове.
Я не говорила об этом с мамой, не говорила об этом с папой – хотя с ним и не поговоришь, он вечно на работе, а если дома, то сидит и читает. До него самого никак не дозваться. Наверное, стоило бы сходить к психиатру… страшно, но с каждым днём страшнее жить в ожидании очередного гостя с молодым, звонким голосом, который будет звать меня.
– Или, может, просто к психологу? Или неврологу? Кто этим занимается? – рассуждает уже в школе Тася. – Ну чтобы снотворное выписали? Спать хорошо будешь, и всё. Иногда таблетки необходимы. Твой же папа сидит на них?
– Сидит.
– Может, ну, это, – она косит глаза, – у него взять?
– Да не… откуда мне знать, что там у него? Ну, не надо. Сама скажу, сходим… купят.
– Ну, ты так уже говорила. – с сожалением замечает Тася, а мне становится стыдно, что не могу послушать её, что не могу сделать так, как обещала, что я «уже говорила».
Если бы всё было просто, то я бы уже…Иногда беда не кажется такой огромной, не кажется такой всепоглощающей: голос не приходит каждый день, я не кричу постоянно, не всегда просыпаюсь… Иногда я верю, что этот раз – последний, и больше меня ничего не потревожит.
– Всё… Дин, всё хорошо будет, – пытается меня приободрить Тася, пытается заговорить, пытается поднять мои глаза и обратить их к светлому небу, которое нас приветствует каждый день, но я не могу поднять глаза и кивнуть ей в ответ.
Точно ли всё будет хорошо?
Кто меня встретит ночью? Кто поведёт за собой? Смогу ли я проснуться? Что голос скажет, когда поймёт, что я его слышу? Накричит на меня в ответ? Вырвет мои ногти? Пожелает смерти? Воздаст за все грехи?.. Что ему от меня надо?
– Не грусти, Дин. – Голос Таси на фоне другого кажется совсем избитым и израненным, разорванным на лоскуты и невидимым.
Дома всё так же: тихо, неприступно, мама на кухне, Стёпа у себя, а папа за книжками. Я тоже ухожу в свою комнату, где разбираю учебники, тетради, а когда хочу снять блузку, замечаю, что оставила дверь открытой. Сама не закрыла. Потому что так безопаснее, так меня услышат, так ко мне придут, так самой не придётся тратить время на побег…
Без особого желания, но дверь я закрываю и остаюсь совсем одна. Переодеваться страшно. Голос где-то сидит, пока ещё играет день, но он здесь, никуда ему не деться. Он следит за мной. Следит неотрывно, отступно. Страшно глаза закрывать даже на секунду, страшно, перекрыть их тканью блузки, страшно посмотреть не в ту сторону. Лёгкие скрипят, а сердце щемит. Я остаюсь в школьной форме, не нахожу в себе отваги снять её.
Тася права, надо попросить помощи.
Мну пальцы. Они холодеют с каждой секундой, а мне с затылка всё сыпятся тревожные звоночки: «Он там, там, прямо за твоей спиной. Обернись!» Но «там» никогда ничего и никого.
Стою посреди комнаты и не схожу с места. Сегодня и скажу, после ужина… Сходим с мамой к врачу, и там со всем разберутся.
Я беру одежду и скрываюсь в ванной, пока её никто не занял. Голос тоже. Я успеваю за этим проследить.
На ужине вместе с мясом собираю свою уверенность. Когда-то у меня было подобие этого чувства, оно о себе что-то говорило до того, как я начала кричать по ночам. Мама выглядит всё так же шикарно: накрашена, волосы накручены и уложены, а ведь ей никуда не надо, Стёпа чавкает, за что ему достаётся недовольный взгляд, а папа еле доносит до рта ложку с едой.
– Диана, что-то случилось? – интересуется мама, убедив Стёпу закрывать рот, когда он жуёт.
– Да так… – Я перебираю кусочки обжаренного мяса. – Я потом поговорить хотела…
– О чём? – удивляется она.
Мне обычно этого не нужно было. Я и сама так считала, сама думала, что всё само наладится. Как-нибудь, но само.
Стёпа лупится на меня, папа не обращает внимания, только мама смотрит с искренним, родительским интересном, но без тревоги.
И я скажу ей об этом, что слышу галлюцинации, что каждую ночь схожу с ума, что мне надо к психиатру, что у меня и сонный паралич, и хтонь, и шизофрения…
– Да так… жаркое вкусное! – отделываюсь я и заполняю рот едой.
Мне не сказать…
Когда все расходятся по комнатам, я хочу посмотреть на маму, но Стёпа выталкивает, чтобы в проходе не стояла. Так и приходится уйти к себе ни с чем.
Завтра тогда скажу. Завтра… за ночь ничего не случится.
Перебираюсь к себе, везде включаю свет, шторы не задёргиваю и занимаюсь домашними заданиями, потом переписываюсь с Тасей – кидаем друг другу котиков и собачек. Так вечер и пролетает: в рилсах, тик-токах и множестве коротких видео, которые отвлекают от всех кишащих под шкафом тревог.
Окно так и остаётся открытым. Я его не закрываю. Спала бы при свете, если бы могла. Укладываюсь на нерасстеленный диван и прижимаю к себе одеяло. Смотрю на старые, впитавшие в себя пыль игрушки, маленькие статуэтки под стеклом, на комод с луной-светильником и не сплю так долго как могу, пока глаза сами не закрываются, пока тело не говорит, что так мы ничего не добьёмся.
Знаю, просто бывает так, что не спится, и в сон совсем не просится.
Всё погружается в слабую тьму. Я чувствую, как моё дыхание замедляется, как тело, несмотря на беспокойство, расслабляется, и слышу, как приходит он:
– Диана. – зовёт.
Сидит под самым ухом. Касается холодным бестелесным дыханием.
– Диана? – Он уже касается меня, моих волос, пробирается к корням, путается в них, а я задыхаюсь. – Диана.
Я готова закричать, но открываю глаза. Их слепят белые клетки шахматного пола.
Это не моя комната, это сновидение, в которое я погрузилось.
Вокруг ничего, кроме бесконечной доски и единственной фигуры в виде меня.
– Как хорошо, что ты пришла, – говорит мне тот же голос, принадлежащий молодому человеку.
Он звучит сверху, из чёрного пространства, но по-прежнему я никого не вижу – лишь уверена в том, что он там.
– Кто ты? – двигаются сами мои губы.
– Твоё проклятие, твоя вина, твой сон и твоя явь.
– Что я сделала? – с напором кричу я, чтобы он услышал меня.
Я здесь одна. Услышит. Уже услышал. Но я хотела, чтобы он знал, как мне нестерпимо жить в мире, где я должна бояться пыль за компьютером.
– Правильный вопрос: что сделали мои предки?
– Что?.. – Злость берёт вверх, я делаю шаг, тяну руку, и ломтями, словно её нарезали в воздухе, она падает на пол, а следом рассыпаюсь кусками мяса вся я.
Не испытывая боли, я чувствую, что всё моё тело разорвано на кусочки, чувствую каждую отдельно лежащую часть, я вижу обоими глазами в разных направлениях, я чувствую, как разрезанное сердце толчками касается холодного пола, как внутренние органы ощущают жар шахматной доски.
Я пытаюсь кричать, изо всех сил, но не могу. Ни одной буквы, ни одного звука, ни одного вздоха.
– Ты будешь платить за грехи своих предков, Диана.
– Нет… – дрожу я своими частями: и сердцем, и кишками, и желудком, и мозгами. – Нет… Нет! Я ничего не сделала!
– Ты – одна их них.
– Нет… – Я лишь пытаюсь вырвать себя из сна, собраться воедино, но не выходит. Никак. Всё лежу кусками, которые расползаются в стороны всё дальше и дальше.
– Сын убийцы несёт в себе идеи отца, внучка деда помнит деяния его рук. Ты от этого не избавишься.
Плоский пол искажается, мои руки и ноги начинают укатываться, а мои чувства – разлетаться дальше. Вспоротые лёгкие не перекачивают воздух, но я живу… Слышу, понимаю и медленно горю ненавистью в приступе низвергающего к земле страха. И не собираюсь ничего оставлять…
Меня ловят огромные руки, собирают все кусочки и давят в своих ладонях, пережимая меня как мусор.
Я верещу что есть мочи, но в этот раз в реальности. Руки и ноги при мне, голова на месте, сердце внутри, лёгкие целы, кишки тоже. Я подпрыгиваю с дивана, включаю ночник и осматриваю себя, шарахаясь собственной истеричной тени, которая повторяет мои взвинченные движения. Никаких шрамов, никаких отрезанных кусков – я целая, я вся тут, никакого шахматного пола, никаких огромных рук, никакого голоса.
Я толкаю дверь и закрываюсь в ванной, где свет сжигает мои глаза. Я громко дышу через рот, прижимаясь к ручке, будто её кто-то может начать дёргать с другой стороны. Та огромная рука, тот голос, который говорил, что я несу ответственность за грехи других людей… Что за бред? Что за?..
Я вся сжимаюсь и присаживаюсь на колени, дрожа теми органами, которыми пару секунд ощущала наружность. Ощущала. По-настоящему. Никакой это не паралич и не галлюцинации. Это всё по-настоящему…
Дверь резко открывается и передо мной стоит Стёпа, а я от неожиданности вскрикиваю и прикрываю рот рукой.
– Истеричка! – говорит он мне.
– Да иди ты! – Он даже не представляет, что я пережила.
– Достала уже, иди спать! Хватит орать!
– Да ты сам орёшь! Родителей разбудишь!
Он хватает меня за руку и тянет на себя, но куда ему, младше на пять лет, почти взрослую кобылу не утащит.
– Отстань, – я толкаю его, – без тебя всё знаю.
Я ухожу на кухню, но за мной он не идёт.
Открываю ящики и ищу папины таблетки. И нахожу. Заметит? Или нет? Одна таблетка из блистера… Ладно, попробую. Оглядываюсь, но Стёпы нет. Давлю и быстро глотаю без воды. Везде выключаю свет и возвращаюсь в комнату. Застываю на пороге. Дверь лишь прикрываю, ночник оставляю, сама ложусь к нему лицом. Укутываюсь в одеяло и держу глаза открытыми, пока не приходит сонливость – рубящая одним ударом молотка.
Больше никакого голоса, никаких шахмат и меня, разрезанной на кусочки. Таблетки – это моё спасение.
Стёпа в ванной больше не возникает, только плечом толкает, когда смывает свою кровавую пену, мама просит задержаться после завтрака. Я думаю, что она хочет спросить про таблетки. Наверное, заметила… Всё-таки папе их по рецепту выписывают…
– Диана, вы чего со Стёпой?
– А чего мы? – Я чувствую облегчение.
– Ночью сегодня кричали. Я встать не успела. Пришла, а вы уже по комнатам разбрелись.
– Да как обычно… мы же брат с сестрой, а это по факту – вечное мочилово, – шучу я с улыбкой, но мама не верит. Улыбку гасим. – Ну просто… в последнее время у нас как-то не очень, вот и всё.
– Не хочешь с ним поговорить?
– А чё с ним говорить? – трепещу я. – Блин, да он нифига не слушает, постоянно толкается и выкатывает мне претензии. Я типа старшая и должна? Ну типа… ну не хочу. Он не хочет, и я не хочу.
Думаю, что сейчас мама начнёт читать нотации, но она только гладит меня по плечу.
– Ну, Диан, может когда-нибудь получится?
– Ну не сейчас точно, – упираюсь я до последнего.
– Тогда не сейчас.
С такими словами мама меня и отпускает.
В этот раз от атаки Таси я уворачиваюсь, даже нахожу силы рассмеяться и ввести её в ступор.
– Ну чего?
– Ты сказала родителям что-нибудь?
– Пока нет… – хочу отвести взгляд, но отвести – значит, проиграть. – Сегодня скажу. Я у папы взяла одну, и мне это реально помогло.
– Ну вот! Значит, лекарство есть.
– Значит, есть. Только если буду брать без спроса, будет хуже.
– Поэтому тебе надо всё рассказать. Если ты будешь молчать, до добра тебя это не доводит. Ты же знаешь?
– Ну да, так во всех фильмах и сериалах было.
В школе я пишу речь на листочке, как бы подступиться, как сказать, что именно сказать, чтобы звучать более убедительно. Пока пишу, а учитель вырисовывает теорему на доске, сзади меня зовут.
– Что? – тихо спрашиваю я, оборачиваюсь.
– Ничего.
– Ну ты же звал?
– Нет.
– Дин, никто тебя не звал, – говорит Тася, только бы учитель не услышал, а я роняю ручку.
Голос, который зовёт меня шёпотом, на ухо. Я наклоняюсь и замираю. Как он сюда пробрался? Как? Я теперь слышу галлюцинации не только во сне?..
– Диана. – Я со страхом поднимаю глаза, и это не учитель. – Я буду везде, тебе не сбежать. От кого угодно, но не от меня.
Я распрямляюсь и кладу ручку, а листок с расписанным планом складываю пополам. Чувствую, как рука голоса скользит по моему плечу, там, где была рука мамы, и её успокаивающие прикосновение вспомнить не могу.
– Мы будем вместе, пока твоя жизнь не закончится.
– Дин? Дин? – тормошит за ногу Тася, и я прихожу в себя.
Страшный мираж, наваждение, от которого не скрыться, но я его слышала, я его чувствовало. Оно здесь. Оно существует. Преследует меня даже в школе. Даже здесь, куда раньше не совалось!
– Голова поплыла, – шепчу я и закрываю глаза, а самой хочется плакать.
На перемене я убегаю в туалет и закрываюсь в кабинке. Делаю лишь один вздох и слёзы градом сыпятся с лица. Я стучу зубами и зарываюсь в волосы пальцами.
Почему? Почему я схожу с ума? Что я сделала? Почему? Потому что со Стёпой постоянно кусаюсь? Потому что не общаюсь с папой? Так папа тоже со мной не общается… Потому что я не кручу романы с мальчиками, не крашусь? Почему я должна отвечать за какие-то там грехи предков? Почему? За что? Что сделал папа? Что сделал дед? Почему я? А почему не папа тогда? Не Стёпа? Почему я? Именно я должна сходить с ума? Скажу им об этом, и они решат, что я свихнулась… нельзя, Тася, нельзя… Никакие слова их не убедят в том, что со мной всё в порядке… а я ведь не в порядке…
Я трясусь и всхлипываю, растираю лицо и слышу, как заходят девочки, болтают, смеются, а потом прислушиваются ко мне, и я затихаю. Стараюсь затихнуть и перестать икать.
– Дин?! – врывается Тася. – Дин, ты тут?! – орёт она на весь туалет. – Привет! – говорит она знакомым. – Ну, Дин! Я знаю, что ты тут. Что случилось? Ты же знаешь, ты мне можешь рассказать.
Рассказать могу, а что это исправить? Что, станет лучше? Голос уйдёт? Уйдёт обратно в сон, а потом в бездну, из который выбрался? Только если я скажу?.. Я уже рассказала, а он выбирается только дальше и дальше, он уже здесь, в школе.
Я открываю дверь и стакиваюсь с Тасей, с её строгим, но жалостливым взглядом. Она обнимает меня, а я продолжаю плакать. Никто не мешает этой сцене, и мы прогуливаем следующий урок. Она покупает мне булочку с маком и сок, и мы сидим под лестницей, где нас бы не заметили.
– Ну ты чего? – спрашивает она.
– Да ничего.
– Дин… – Хочет меня попросить не молчать, знаю. Знаю я!
– Я всё сделаю, Тась. Просто… просто стало страшно.
– Ну, если я – именно я могу тебе чем-то помочь, то ты скажи, я всё сделаю. Я же тут не просто так. – Она кладёт руку себе на сердце.
Я никогда в ней не сомневалась. Она молодец. Она делает очень многое, просто это я не могу взять себя в руки, не мог стать лучше, выпрямить спину, посмотреть вперёд.
– Ты уже купила мне поесть, – улыбаюсь я, – а после слёз есть всегда очень хочется…
– Знаю, – она обнимает меня за плечо и стирает прикосновение голоса, вырвавшегося из моего сна, – я здесь.
– Побудь так со мной.
– Конечно. – Прижимает свою голову к моему виску.
– И руку – руку не убирай, мне нужно впитать это ощущение.
– Как цветочку?
– Как цветочку.
– Впитывай, сколько надо, Дин. Я рядом.
Хотела бы я, чтобы Тася была рядом со мной во сне. Вместо голоса, который разрезает меня по частям, и огромной руки, которая сдавливает, как кусок теста.
Больше в школе я его не слышу, с Тасей расставаться не хочется, но ей на тренировку, задерживать её не могу. Хочу, хочу закричать, чтобы осталась, чтобы сторожила мой сон, чтобы говорила: «Никто тебя, Дин, не звал». А так сама… сама, Диана, ты должна следить.
Дома Стёпа вредничает, цыкает на меня без слов, а я ставлю ему подножки, через которые он перепрыгивает и показывает мне средний палец вместе с языком. Голос мне шепчет: «Какой необразованный». Хочется и согласиться, но больше хочется обернуться и стряхнуть прилетевшую дымку рукой, только ни мама, ни папа не поймут.
Я сижу в комнате, пока все не укладываются спать. Проверяю, что ни мамы, ни Стёпы нет. Пробираюсь на кухню и беру папины таблетки. Ещё одна… уже будет виднее, ну хоть не две последние и ладно… Только я проглатываю, как голос прилетает ко мне на плечо:
