Звезды под твоим окном

– Хочешь сказать, что это Сухов снабдил группировку оружием казенным? – Ежов, с одной стороны обрадовался, что пазл складывается, с другой же – все-таки некому больше подтвердить догадку окончательно. Даже этот задрипанный сержант разводит руками. У него на руках те же карты, что и у Ежова. Остается идти дальше. К выводу.

– Точно ничего сказать не могу, но милиционера расстреляли уже…

– Как?! – Ежов хотел было наведаться в оперативный отдел, – По какому обвинению?

– «Пособничество кулацкому элементу, хищение социалистической собственности…» В общем, Сухов повесил на него все то, в чем подозреваются и «Разинские»…

– А точно Сухов?

– Мы допросили сотрудников при его кураторстве. Два сержанта. Они и привели приговор в исполнение. Будут наказаны за халатность незамедлительно! Так вот они утверждают, что на основании показаний Сухова состряпали дело… Сфабриковали, короче.

– А когда вы успели их допросить? – Ежов оглянулся на пустую вечернюю улицу. Солнце уже зашло за оранжевый горизонт. Только луна и освещала темное небо.

– Так времени прошло уже, товарищ нарком! – Сержант показал на часы. Девять вечера означало, что рабочий день Ежова закончился, но доложиться Сталину лишним не будет, думал он.

Но докладываться не стал, чуйка подсказывала ему, что нужно сначала как следует разобраться, прежде чем почем зря тревожить верхушку. Через пару дней пришла сводка, согласно которой документы Сухова оказались действительно подделкой, и по его указке невиновного Незваного казнили. Еще через день пришла сводка, где говорится, что Сухов наведывался в оружейный склад и конфисковал оттуда оружие, совпадающее с оружием нападавших на отдел.

В своем кабинете в «Большом доме» Ежов сидит, смотрит на эти сводки, в которых уже запутался подобно мухе в паутине, и осознает, что прямо сейчас через стенку от него может сидеть точно такой же «Сухов», который достал корочки НКВДшника и готовит очередной теракт. Но путы бюрократической волокиты уже сковали его маленькое скукоженное тело, и сопротивление не имеет смысла. Или все же стоит попробовать?

14 февраля

Село «Краево» Здесь с наскока вспахивали плодоносящую землю прадед, дед, отец, а теперь и сам Степан вооружился плугом и сохой, вступая в неравную схватку с необъятной. После городского труда, придерживая пушистую ушанку, пересекает теперь он робким за зиму отвыкшим от деревенских тропинок лаптем деревенские ворота. Ночная тишь сопровождает его возвращение в четкие пределы цикла, место в котором теперь снова нужно находить, дабы не нарушать вечного порядка. На территорию широкого двора Степан ступает, оглядывая сельский мрак на главной дороге: Время вновь воротилось в привычное с незапамятного детства русло, о течении оного слабо напоминает лишь сверкающий снег. Ноги помнят, что главная дорога, в конце концов, приводит к деревенскому кладбищу, где похоронены несколько колен, на этом отшибе страны. Недавно прокричал петух – в окнах засуетились. Просторный огород еще под властью снегов. Свесив пятаки, три хряка угрюмо наблюдают за поступью Степана из темных клеток по левому краю двора. Рыжая запряженная в сани лошадка так и просится погладить по правому краю. На крыльцо выходит высокий мужик в сером пиджаке, козырек кепки смотрит на подходящего Степана.

– Здорова! – улыбнулся он – ну заходи…

В доме Степан поднимается на второй этаж. В широком зале его встречает за столом полный мужчина лет сорока.

– Присаживайся, товарищ, как теперь говорят… – он указал на деревянный стул, поблескивая квадратной металлической оправой очков.

Степан положил на стол пару зеленых бумажек с Лениным и монету, на которой рабочий усиленно что-то выковывал.

– Рассчитались?

– А процентики-то накапали… – мужчина медленно приподнял заросший подбородок.

– Слухай, Сань! Они у тебя капают года с двадцать девятого уже! – Степан возмутился, так и не присев.

– Ну, так и налог с годами не отпускает! – глаза загорелись, Саня бросил очки на стол. Красная косоворотка выделяла бледное широкое лицо тугим воротом – Советская власть-то наша взялась «порядок» наводить. Вот он порядок и обходится всем нам. Сначала, значится, дали мне для роста возможности, и действительно был ничем, а стал всем! А теперь давай отбирать честно заработанное… Ну кто ж так делает-то?!

Нехотя Степан вывернул из карманов оставшиеся барыши.

– Воот! Другое дело. Мне тоже еще за лошадью ухаживать. Мы, конечно, на Масленице еще подзаработаем, выпить все хотят. Но все равно многовато в этом году издержек выходит.

– Так ты сука натурально кулак! – Степан покачал головой – Снова летом твою лошадь мне кормить?

– Кулак? Ну да. Я этих рук не разжимал, пока пахал весь НЭП – Саня растопырил две огромные ладони. Под солнечным лучом, прорезающимся через окно, они выглядят вылитыми из золота – Вертеться надо уметь, Степ. А ты сидишь роптаешь на меня, как завистник какой-то. Я тоже спину гнул на барина когда-то, но времена были по-справедливее, поэтому я в люди выбрался. Но ничего, я не обделю хорошего работника. За словом в карман не полезу. Что такое труд не понаслышке знаю. Отработаешь долг. Справедливо?

– Справедливо… – пробурчал Степан.

– Ладно, ты много работал на участке уже у меня, так что я тебе новую работенку дам. Федька один не справляется, чтобы ты понимал. Да, Федь? – Саня обратился к высокому мужику позади Степана. Вопрос риторический. Мужик не стал зря открывать рот.

– И что делать нужно? – уточнил Степан.

– Об этом уже завтра. У меня щас гости будут. Поэтому попрошу освободить помещение, товарищ Степан! – издевательским тоном проговорил Саня. Кому именно адресована издевка решительно не ясно.

Степан вышел на центральную дорогу села, половина которого уже была поглощена колхозом. Разные домики издавали отдаленные звуки, подобно медленно пульсирующим артериям под гладкой кожей создавали они локальную иллюзию времени под общим безвременьем деревни. По пути домой ему встретилась самая крупная такая артерия – церквушка, откуда доносился шум разноголосицы, в преломлении эха напоминающий церковный хор. Рука по привычке тянулась окрестить бренное тело, но в храме бушевали страсти, в атмосфере которых решались важные общественно-политические вопросы села. Агитатор в черном пальто, на рукаве которого выделялась ярко-красная повязка, стоял за кафедрой и вещал о чем-то, как некогда это делали попы, а за его спиной человек десять бедноты: В лаптях как у Степана, белых рваных косоворотках.

– Знаем мы ваш колхоз! – выкрикнул какой-то мужик из толпы – Наше добро отбираете и называете «общим»!

Его выкрик поддержали гулом.

– Вы нам что обещали? – продолжал коренастый мужик в безрукавке. Выше всех на голову, поэтому его видно среди толпы – Что заживем после войны! А теперь отбирать, значит?

– Во-первых, вы сами скотину зарубили, что даже кормить пролетариат было нечем во время голода! – начал отвечать ему Агитатор – Во-вторых, я вам еще раз повторяю, что коллективное хозяйство намного легче тянуть каждому члену колхоза, а потом делить заработанное. Кто как заработал. Кто не работает – тот не есть. С этим-то вы согласны?

Мужик почесал бороду:

– Ну, согласны… Но нам про вас Чижиков уже все рассказал! Как вы отбираете честно заработанное имущество. Чем же не крепостничество-то?! Почему я, честный трудяга, а не лодырь какой-то, должен со всеми делить СВОЕ? Может, я хочу единолично распоряжаться СВОИМ…

– Товарищ Чижиков, который, впрочем, не товарищ нам, неизвестно откуда СВОИ доходы имеет, лучше спросите про это у него! – не растерялся Агитатор – Вам, как порядочным христианам, должно быть известно, что Христос выгнал ростовщиков из храма бичами. Даже насилие применить не побрезговал! А делиться надо, товарищ, на общей земле все-таки живешь. Нужна тебе целая лошадь как будто. На ней плугом можно не один участок обработать, если бережно относиться, а тебе лишь бы ВЛАДЕТЬ! Товарищи, чем больше вас вступит в наш колхоз, тем легче нам будет обрабатывать землю и тем легче каждому из вас будет получать справедливую долю! Бедно жить не будете! Излишек даже будет, который государству нейдет!

– А ты «товарищ» политрук, не лезь-ка не в СВОИ дела на счет доходов наших! – мужик не унимался, погрозив кулаком – Ваша порода коммуняцкая любит с завистью поглядывать на успехи ближнего!

– О да! «Успехи» еще какие! – встрял бедняк из-за спины Агитатора – Твой Чижиков мне до сих пор не все выплатил за прошлогоднюю пахоту на участке его! Так еще и инструмент дает под процент с чего-то вдруг! С чего я ему должен сверх занятого плотить?! Кулак проклятый он везде кулак…

Бедняцкий возглас подхватили из толпы. Эхо гула усилилось и заполнило храм, возобновив хаотический хор. Степан хотел попросить у ближнего папироску, да уши уже вяли от шумихи, так что вышел он на улицу, подальше от какого бы то ни было напоминания о времени, которое еще недавно в городе утекало сквозь пальцы, стоило только взяться за работу. Слух отдалявшегося от церкви Степана еще улавливал далекие отголоски: «Да еще и Масленицу запретить хотят!… Для вашего же блага! Нечего пьянствовать зазря!» Ближе к дому уже было не понятно: Эхо голосов мерещится или еще слышно из церкви аж за несколько домов?

Но дорога, пролегающая возле дома, вела куда-то дальше, как бы намекая, что конец пути не здесь. Степан решил пройтись, прежде чем зайти в родную избу. Чем ближе к концу, тем менее освещена была дорога, деревянные домики по обе стороны редели, пока не исчезли полностью и Степан не вышел на кладбище, освященное серебрящимся снегом. Усеянная деревянными крестами разной величины, долина смерти упиралась в глухой сосновый лес. Тайга силилась захватить деревню, иногда забрасывая своих обитателей, но звери пока ограничиваются этим кладбищем. Степан аккуратно сел на деревянную скамейку у ближайшей могилы. Здесь бы и остался он, врос бы в землю в один ряд с покойниками, обездвижив себя навеки, чтобы природа сама распорядилась, как расходовать его. Ни коммунисты, ни противники их не вызывали желания присоединяться к борьбе за жизнь, так как Степан уже оброс опытом, что жизнь – это если и борьба, то с землей холодной и твердой зимой и более податливой и плодоносной летом. Лишь Христос оберегает от тех, кто по левую сторону креста и от тех, кто по правую… Он долго смотрит на границу вглубь леса и ожидает чего-то, а может нужно самому идти туда? Может там его кто-то ждет, также как и он, сидя здесь? Хотя отец, укоренился который в могиле этой, в жизнь бы не допустил вопросов таких: По ту сторону и нет ничего! Тьма и хтонь.

Но волчья стая пересекла границу, и не дала посоветоваться с предками, своими могилами уже врастающими в лес, что удручает Степана, так как намекает на взаимодействие с этой границей, которой он так бежит и к которой постоянно возвращается.

На родном участке помимо трех кур и козы Степана встретила женушка, продолжение его в делах домашнего хозяйства. Была также и дочь, не приносящая успокоения корням его. Бог обделил семью достойным наследником земных трудов и помощником в тяготах, а вместо того дал вялую как осенняя береза девку, которую содержать надо неизвестно сколько. Ну, ничего ей уже осемнадцатый год… И не берет никто на селе! Куда спокойней было бы на старость лет расширить владения рода на какого-нибудь коренастого мужичка и чтоб надежный был, достойный… Но как не молился он, ничего не выходило. Бог только прибрал к рукам борова во время голода, а взамен не дал ничего…

– Ну, что заработал чего? – начала его раздевать худая маленькая женщина с большим горбом на спине. Да и сам Степан не мог похвалиться внешностью: Седые волосы раньше времени вылезли на сороковой год (сейчас ему 47), лицо избороздило раздражение, плохо скрываемое даже бородой, нос как один большой пятак на пол лица, морщинистый лоб напоминал обдуваемую ветром лужу. Сие великолепие собрано на продолговатом лошадином лице. А девка-то, дочь Степанова, вроде бы ничего: Когда она вышла к нему на кухню, он не сразу признал в ней свою кровь, видать, за зиму подрасти успела… Худенькая в мать, но стройная не ясно в кого, парочка прыщей затерялось в многочисленной конопатости, распустились рыжие локоны, окаймляя розовое личико.

Отец засмотрелся на дочь. Мать растормошила его, и холод избы стал заметно покалывать кисти рук:

– Кого спрашиваю-то?

– Да все отдал Чижикову! – рявкнул Степан, – Работу предложил мне. Вот завтра пойду к нему.

– Какая работа?

– Не сказал… Что за зимой работа может быть и него? Самому интересно.

– Как в городе-то хоть? – жена поставила щи под носом мужа. Теперь руки можно хоть как-то согреть.

– Да как… кочегаром устроился… не на морозе уже хорошо! – Степан посмотрел в маленькую тарелку – А че так мало-то?

– Ну, уж завтра наешься на Масленице блинов! – махнула на него жена и ушла готовить постель. Солнце почти зашло, Степан мигом опустошил тарелку, чтобы не есть в темноте, и лег в постель непривычно мягкую после дубовых досок в скромной кочегарской коморке, где лампочка Ильича долго не давала уснуть: Мотыльки бились о стекло, вызывая тем самым искренний обывательский интерес, поэтому Степан наблюдал за ними, пока иссякшие силы не усыпили его. Но и сейчас он ворочается в кровати под храп жены. Хлесткие речи агитатора из церкви поселились в мозгу и не вылазят, а только пышным цветом цветут, особенно Христос, погоняющий бичами менял. Не накажет ли он Степана за эту сделку с Чижиковым?

Утром он узнал от жены, что крышу до сих пор залатать нечем, от чего собственно ночью и было необычайно холодно, а лошадь украли бандиты. С испоганенным настроением Степан поплелся к Чижикову.

– Значит так – начал тот объяснять ему, выкладывая наган на стол – Вот это вам на двоих.

– Зачем это? – Степан насторожился.

– Не торопи меня! – осекся Саня – По порядку. У меня на селе еще ни мало любителей тянуть время. Федор обычно сам убеждал односельчан, что пора бы доброту мою припоминать как-то. Теперь вот господа хорошие заявились сюда со своим колхозом блядским! И стало Федору тяжело. Чуть что сразу стукачат председателю колхоза, что я имущество общественное отбираю. Вздор!

– Не боисся, что тебя они скоро того? – Степан провел большим пальцем от уха до уха.

– Меня? – Саня рассмеялся ребячески, лицо по-доброму лоснилось – За меня вся деревня пойдет, если надо, я тебя умоляю, Степа! Люди хоть и бузят иногда, но любят меня. Федя не даст соврать. Да, Федь?

– Не дам соврать – кивнул Федор и захрустел костяшками – пора за работу.

– Деловая хватка, это я понимаю. Значится, Степан, сегодня трех человек обойдете – тебе магарычи даже по старой дружбе вечером на Масленице проставлю – Чижиков подмигнул, обнажая белые зубы. Ну, все, пиздуйте!

Степан с Федром вышли на центральную дорогу, держа курс по направлению к первому клиенту. Федор спросил у новоиспеченного цапка:

– Стрелял когда-нибудь? – в огромной ладони наган лежал игрушкой.

– С таким инструментом воевал даже! – гордо заявил Степан.

– И за кого воевал? – С прищуром обратился Федор на божью тварь снизу.

– Сам-то как думаешь, если я на этой земле до сих пор живу?

– И как нравится отвоеванное-то? – Федор не отрывал глаз от собеседника. Они уже приближались к избушке Митяя, середняка с целой коровой, томившейся сейчас в амбаре.

– Не жалуюсь… – на туманном лице Степана проступала неопределенность.

– Здорово, народ чесной! – Митяй завидел гостей возле калитки и вышел из избы – Чего надобно?

– Надобно, Митяй… – Федор начал говорить о делах, но Степан прервал его, одернув за рукав.

– Подожди, надо почву подготовить – шепнул Степан и обратился к односельчанину – Митяй, давно не виделись! Из города вчера вот перебрался, изменилось ли что-нибудь?

– Ну как вишь, некоторые наши в колхозники подались! – с грустью признался Митяй – Больше вроде ничего… Как там, в городе-то?

– Поначалу тяжко томиться в узких стенах коморки, лампочка скорее мешает спать – Степан говорил на автомате первое, что приходит в голову – но за пару дней привык кочегарить, главное сильно долго не дышать копотью. В тепле зато… А у тебя, Митяй, смотрю электричество провели?

– Да, недавно совсем.

– Нехорошо тогда долги держать-то при таком раскладе – заговорил Федор – Ох нехорошо.

– Ой, да будет вам! Прошлый раз у меня неурожай был.

– Такой неурожай, что за электричество еще и платишь… Корову должен!

– Ну, корову-то куда?! – Митяй покраснел раньше, чем успел замерзнуть.

– При учете накапавшего… – добавил Федор.

– Только из уважения к городскому труженику отдам! – приговаривал Митяй, сокрушаясь.

– Не густо ли корову? – сомнительно шепнул Степан Федору.

– С голоду не помрет! – такой ответ не устроил бы Степана, будь он на месте должника, но долго отдавать надо. Благо второй и третий клиенты не заставили долго ждать и без излишних хлопот выложили оброк на стол мирных переговоров. Наган даже не понадобился, как бы ни поглаживал рукоятку Федор.

В гостях у Чижикова Степана пригласили за общий семейный стол, на котором располагался медный золотистый самовар и точно царь заправлял застольем: Баранки и блины, малиновое варенье, козий творог, рябчик и гости – все подчинялось золотому барину русского стола. Окаймляли пиршество, помимо Чижикова, его коренастая жена Аксинья, две дочери с кавалерами и младшенький паренек лет двенадцати от роду. Наблюдая за трапезой, Степан думал о своей семьей: Хорошо бы также пировать, Варьку замуж выдать и… можно готовиться к вечному покою. Сколько еще рабочих сезонов он протянет в добром здравии? Парочку. А дальше кто-то должен подать стакан воды под старость-то лет.

Затем все вышли на общее празднество. Ребятня плясала хороводы, старухи и бабы готовили чучело к сожжению. Совсем маленькие играли в снежки, иногда к ним присоединялись и мужики, которые, по всей видимости, где-то успели накачаться самогоном. Возле дома Чижикова Федор раздавал бутылки с бледно-мутной жидкостью за барыш. Детей, таким образом, становилось больше. Наступило всеобщее детство в преддверии весны. Лишь где-то вдали черным пятном стояли колхозники и не решались влиться в праздничный хоровод. Среди всей суматохи Степан встретил жену с дочерью. Стоило Варе отойти от матери как свора деревенских девчонок и мальчишек обступала ее хороводом, корчили ей рожи и приговаривали, чего же она не ищет мужа. В чудном этом обычае добрый христианин Степан с легким неприятием усматривал повадки немытой погани, от коей Русь и в лучшие свои времена не очистилась до конца. И сам он когда-то по молодости вытворял всяческие непотребства на Масленицу, смывая грехи святой водой на следующее утро. Только со временем Библия наставила его на путь истинный, поэтому ни один блин не полезет ему в рот, пока дочь не окажется в зоне видимости. Успокаивала его горячую кровь только мысль о приближающемся посте, величие которого должно покрыть и обуздать буйную греховность сельской молодежи. Каждый год одно и то же от праздника к празднику.

– Сашек, а ты как своих дочерей-то выдал? – решил поинтересоваться Степан у протянувшегося к блинам делового человека.

– Да как-как… на Федю только посмотришь, и страх берет – посмеялся Чижиков в рыжую бороду – Вот наглецы и приструнялись сразу. Даже не думали до брачной ночи ручонки свои совать, куда не надо.

Зима еще не сдала позиции до конца, поэтому в небе Степан заметил признаки скорых сумерек, мужичья налетало все больше и больше. Когда зажгли чучело, хоровод начал все сильнее походить на шабаш.

– Скоро будем сеять! – крикнула бабка у костра.

Федор подобрался к Степану и шепнул:

– А мы сегодня неплохой урожай собрали уже – и усмехнулся. Затем протянул стакан самогонки – отметим? Обещали же магарыч поставить!

Степан с опаской смотрел в стакан, откуда круговорот мутной водицы уже засасывал его с головой. Не успев оглянуться, он уже оказался в хороводе. Полыхающее чучело грело душу и манило ближе и ближе. Бабий смех отдавал эхом, и, казалось, будто это чучело дьявольски вопит. Границы тела размылись, и Степан забыл себя, вспомнив только на следующее утро с назойливым криком петуха. Степан спохватился о дочери и, найдя ее, начал рассматривать промежность на предмет проникновений, чем только больше смутил. Более всего Степан бежал осмеяния и морального остракизма со стороны односельчан в случае порчи дочери. Это было страшнее даже чем попрание хлеба во время трапезы. Хотя и это отче старался строго пресекать за столом. В случае чего кричал на дочь, а иногда приходилось применять розги – только бы хлеб, богом данный не пропал зря, только бы не упустить из рук собственную плоть и кровь. Отчасти карательные меры помогали держать себя в узде и самому Степану, особенно после Масленицы, где память подводила его и вызывала смутные сомнения и вину на всякий случай. Однако на селе косо никто не смотрел, значит нечего стыдиться.

Работа на Чижикова приносила стабильный доход, благодаря чему стала возможной починка крыши. Постепенно накопления позволили приобрести утраченную лошадь. Степан починил сани и стал рассекать на них по селу, потихоньку освобождающемуся от снежных оков. Первая трава напоминала о близящемся посеве. И тут христианин Степан сойдется с любым язычником в том, что удел человеческий не небо, а земля.

Однажды, возделывая землю на своем участке, этом ничтожном пяточке у самого края села, за пределами коего лишь бесплодные поля да дикие леса на десятки километров, внутренний его земледелец, глубоко пустивший корни и через них впитавший почвенные соки для усердного взрыхления земли и не менее усердной посадки картофельных семян, ощутил дуновение свежего, но холодного пронизывающего ветра со стороны леса. Ветер этот сродни тому, что испытывает земледелец в опасливом ожидании охотника, опустошившего лес. Сделав ладонь козырьком, Степан углядел фигуру, пробирающуюся через заросли. Человек возник, словно из ниоткуда. Степан интуитивно сжал в руке тяпку, не зная, что с ней будет делать в случае нападения. Подобно партизану какой-то богом забытой войны, подошел человек к хозяину участка. Нельзя не заметить чудных шнурованных коротких сапог, которые надеты с аккуратным костюмом: Темно-синий пиджак с брюками чуть обнажали жилет на черных пуговицах, темный галстук ослаблено свисал с ворота темной рубахи. Поверх этого накинут серо-коричневый распахнутый бушлат.

– Уважаемый! – приветствовал он Степана – Далеко ли в вашем селе трактир?

– Трактир? – Степан удивился слову царских времен.

– Прошу прощения. Наверное, рюмочная… – незнакомец посмотрел на Степана сбоку. Второй глаз, почему-то не шевелясь, уставился в неизвестную точку, застыл, когда остальное лицо развивалось во времени. Присмотревшись, Степан понял, что и остальная половина лица, где находился этот глаз, абсолютно статична. Ни сразу до него дошло, что это маска, призванная восполнить утрату половины лица. Маска копировала целую часть точь-в-точь: Левый карий глаз, левая ноздря, левая щека, левая половина усов и губ. Симметричный полумесяц держался на маленьких круглых очках.

Что под маской – подумать страшно, поэтому Степан машинально ответил:

– Да, рюмочная! – и указал вглубь деревни.

– Благодарствую! – человек чуть наклонился, казалось, будто подмигивает, когда один глаз моргнул, а второй остался неподвижен. Уверенным шагом неизвестный двинулся вдоль главной дороги, в правой руке держа продолговатый темный чемодан и вдыхая полной грудью воздух, позабывшийся в потоке бытия. Он еще не решил, нравится это ему или нет – помнить, держать в себе хоть толику прошлого, не расточая накопившуюся энергию.

Переступив порог рюмочной, тело пропустило легкую дрожь при соприкосновении барабанных перепонок с гармоникой, используемой на потребу местным пьянчугам. За стойкой принимал Федор.

– Пиво у вас есть? – уточнил посетитель, резко выделяющийся в своем одеянии.

– Конечно!

– Две бутылки, пожалуйста.

Взяв чемодан подмышку, человек забрал бутылки с темной жидкостью и понес к ближайшему столику, где его ожидал максимально невзрачный мужчина в поношенном пальто. Поставив бутылки на стол, человек в маске спросил:

– Как же тебя здесь величают, «Genosse» Gottlib?

Собеседник подавился пивом, лихорадочно осматриваясь по сторонам.

– Ладно, ладно… – усмехнулся человек, чуть придерживая маску в районе челюсти – только по-русски.

Собеседник подождал пока человек сядет, затем наклонился к нему и шепнул:

– Не шути так больше! Нас могут раскрыть даже здесь.

– В таком случае, почему именно здесь? Один только этот шум приводит мои уши в состояние напряжения, сейчас не очень-то желательного.

– Потому что в этой дыре нас будут искать в последнюю очередь. Меня заподозрили, скорее всего… – Готтлиб присосался к бутылке точно младенец к соске – Тоже выпей приличия ради.

– Исключено – отрезал незнакомец, постучав пальцем по маске – Как ты себе это представляешь вообще? Даже если бы у меня была такая возможность, не торопился бы прививать себе дегенеративные привычки. Уверен, что раскрыли?