Пепел заговора

Его появление вызвало шепот среди гостей – многие знали, что именно Камосу фараон оказывал особые милости в последнее время. Но сам юноша лишь бросил быстрый взгляд в сторону Хефрена, прежде чем занять своё место среди царских детей – взгляд, в котором смешались вызов и невысказанное соперничество.

– Цветок Двух Земель, Возлюбленная Хатхор, Чистая Сердцем и Прекрасная, Принцесса Исидора, дочь царей!

Двери зала распахнулись, и в золотистом свете факелов, словно рождённая самим солнцем, появилась Исидора. Казалось, не шаги её несли вперёд, а лёгкий ветерок с Нила, ласковый и невесомый, будто сама Хатхор коснулась её плеч, направляя к трону отца. Платье, сотканное из тончайшего льна, струилось вокруг её стройного стана, переливаясь оттенками золота – в тон её глазам, тем янтарным омутам, в которых тонули взгляды всех, кто осмеливался поднять на неё взор. Ожерелье Менет, тяжёлое от лазурита и золота, мягко звенело у неё на груди, словно отзвук далёких храмовых песнопений. Где-то в глубине бусин покоился маленький деревянный амулет, который почти не был виден за ожерельем. Золотые ленты, обвивающие руки от запястий до локтей, мерцали, как первые лучи зари на песках пустыни.

Лицо её было подобно лику богини, сошедшей с фрески: высокие скулы, тронутые лёгким румянцем, словно отражение заката на известняковых скалах, губы, полные и нежные, будто лепестки лотоса, едва тронутые пурпурной краской. Глаза, подведённые тёмной сурьмой, сияли спокойным, но неумолимым светом – как звёзды над Мемфисом в ночь великого торжества. Волосы, чёрные и густые, как крылья священного ибиса, струились по её плечам, перехваченные лентами зелёного и золотого шёлка, а между ними, словно драгоценные камни в оправе, белели цветы – жасмин и лилии, источающие тонкий, едва уловимый аромат, смешивающийся с запахом благовоний.

Она шла, не глядя по сторонам, словно знала, что все взоры и так принадлежат ей. Сандалии, украшенные изумрудами, едва касались пола, оставляя за собой лишь лёгкий шорох, подобный шёпоту тростников на берегу реки. Когда она опустилась на подушки у подножья трона фараона, её движения были плавными, словно танец жрицы перед алтарём, а руки, покоящиеся на коленях, казались выточенными из слоновой кости – каждый палец, каждый ноготь, расписанный хной с символами Хатхор и Исиды, был совершенен, как священные иероглифы на стенах вечного храма.

И в этот миг Хефрен, чьи тёмно-синие глаза, словно воды ночного Нила, были прикованы к ней, почувствовал, как сердце его сжалось. Она была недосягаема – как горизонт, где сливаются земля и небо, как звёзды, что светят, но не греют. И всё же, в глубине души он знал: ничто не погасит того огня, что горел в нём с того самого дня, как эти янтарные глаза поразили его душу.

Громогласный голос глашатая, подобный раскату священного барабана, разнесся под сводами зала, провозглашая имена наследника престола и его супруги. И прежде чем последнее эхо смолкло, в дверном проеме, озарённом дрожащим светом факелов, возникли две величественные фигуры – Тахмурес и Сешерибет, шествующие под руку, словно два божества, сошедшие с небесной ладьи Ра.

Принц был воплощением мощи и благородства – его стройный, словно выточенный из кедрового дерева стан, гордо нёс золотой обруч на черных, коротко остриженных волосах, оттеняющих смуглое, словно полированный гранит, лицо. Карие глаза, подчеркнутые тонкими линиями сурьмы, светились спокойной уверенностью, а на широких плечах лежала печать власти – пектораль с ликом Амона, сияющая в отблесках пламени, будто само солнце заключили в золото. Его белоснежный схенти, украшенный золотой вышивкой Ока Ра и знаком Гора, облегал мускулистые бедра, а на сильных руках, отмеченных шрамами былых сражений, золотые браслеты звенели тихой песней, словно напоминая о победах, добытых мечом и отвагой. Сандалии с позолотой мерно ступали по полу, оставляя за собой лишь легкий шелест, словно шаги сокола, скользящего над песками.

Рядом с ним, подобно нежной лозе, обвивающей могучий ствол пальмы, шла Сешерибет. Её платье, сотканное из тончайшего голубого льна, струилось вокруг изящного стана, переливаясь, как воды Нила в лучах утреннего солнца. Ожерелье со священными скарабеями, символом вечного возрождения, лежало на её шее, а браслеты, украшенные лазуритом, звенели при каждом движении, словно капли дождя, падающие в священное озеро. Её карие глаза, подведённые сурьмой, сияли сдержанным достоинством, а губы, тронутые розовой охрой, были слегка приподняты в едва уловимой улыбке. Тонкий шёлковый шнурок, обвивающий её талию, подчеркивал изгибы, достойные песнопений поэтов, а две толстые косы, переплетённые с цветами лотоса и жасмина, ниспадали на спину, словно тёмные реки, несущие в себе ароматы вечного лета. На её голове золотой обруч с Уреем сверкал, как змея, готовая защитить свою владычицу от любого зла.

Они прошли через зал, и казалось, сама богиня Маат простерла крылья над ними, ибо каждый шаг был отмерен с безупречной грацией, каждый жест – исполнен величия. Подойдя к своим местам, они опустились рядом с Исидорой, и в этот миг трое наследников крови фараона предстали перед собравшимися, словно три звезды, зажжённые на небосводе судьбы.

Тишина, звенящая, как натянутая тетива лука, воцарилась в зале. Лишь треск факелов нарушал её, да лёгкий шелест тканей, когда гости затаили дыхание. Все взоры были устремлены к высоким дверям, за которыми скрывался владыка Египта. И в этом ожидании, полном благоговения и трепета, казалось, даже боги прислушивались – ведь сейчас явится тот, в чьих руках лежала судьба Двух Земель.

Громовой голос глашатая сотряс воздух, провозглашая бесчисленные титулы владыки, и в тот же миг тяжелые кедровые двери распахнулись и явился он – Аменемхет III, Золотой Гор, чье имя заставляло трепетать сердца от Нубии до Дельты.

В дверном проеме, озаренном дрожащим светом сотен масляных светильников, фараон предстал во всем своем ослепительном величии. Его голову венчала двойная корона Пшент – алый куст Нижнего Египта, опоясавший белый бутон Верхнего, символ власти над Обеими Землями. Из-под короны ниспадал ритуальный платок Немес, сотканный из тончайшего золотого полотна, его лазурные и золотые полосы переливались, как воды Нила под палящим солнцем. На лбу сверкал Урей – кобра-защитница, готовая изрыгнуть пламя на любого дерзнувшего поднять взор на помазанника Ра.

Его лицо, обрамленное ритуальной бородой, заплетенной в тонкую косу и перехваченной золотым кольцом, дышало мудростью и непреклонной волей. Время наложило на него свою печать – морщины у глаз, подобные высохшим руслам горных потоков, седые нити в черных как смоль волосах, но в его осанке, в широких плечах, в гордом изгибе шеи всё ещё чувствовалась сила быка-победителя. Глаза, подведенные малахитовой сурьмой, горели холодным огнем – это были глаза человека, видевшего рассветы и закаты целых поколений, глаза правителя, перед которым склонялись цари далеких земель.

На его мощной груди сияла массивная пектораль – крылатый солнечный диск, окруженный священными кобрами, а ниже переливалось золотое ожерелье Усех, каждое звено которого было шедевром ювелирного искусства. Его торс облегал узорчатый пояс с изображением богини-стервятника Нехбет, а белоснежный праздничный схенти, расшитый золотыми нитями с символами вечной жизни Анх, обтягивал всё ещё сильные бедра. На запястьях звенели массивные браслеты в виде свернувшихся змей, а пальцы украшали перстни с резными скарабеями из лазурита.

Когда он сделал шаг вперед, тяжелые сандалии из позолоченной кожи с изображением поверженных врагов глухо стукнули по полу, и весь зал, как один человек, склонился в глубоком поклоне. Даже воздух, казалось, застыл в благоговейном трепете.

На мгновение Аменемхет остановился, окидывая взглядом склоненные головы вельмож, военачальников и жрецов. Его губы, полные и властные, под ярко-красной охрой тронулись в едва заметной улыбке, значение которой было ведомо только ему.

Тогда он поднял скипетр Уас, инкрустированный лазурью и сердоликом, и жестом, полным неоспоримого величия, даровал собравшимся право поднять глаза. Пир мог начаться.

В вихре пиршества, среди смеха, музыки и звона кубков, время для Исидоры словно застыло. Она сидела, словно изваяние богини, с устремленным вдаль взором, будто созерцала нечто недоступное простым смертным. Но в глубине её янтарных очей, подёрнутых золотистым отблеском светильников, бушевала буря.

И вот, наконец, когда праздничный гул достиг своего пика, и даже бдительные стражи на мгновение ослабили внимание, она осмелилась скользнуть взглядом вдоль стола, где восседали военачальники и командующие. Её сердце, заточённое в золотой клетке царского достоинства, бешено забилось, словно пойманная птица, рвущаяся к небу.

Он был там. Хефрен.

Их взгляды встретились – и в тот же миг весь шум пира, весь блеск золота, весь мир вокруг обратился в прах.

Он сидел среди других воинов, облачённый в праздничные одежды, подчёркивающие его красоту и мужество. Его тёмные волосы, чуть тронутые светом факелов, оттеняли пронзительную синеву глаз – тех самых глаз, в которых она тонула последние годы.

Он смотрел на неё, стараясь сохранить каменное спокойствие, но она видела. Видела, как в его взгляде, будто в глубине ночного Нила, мерцает тоска, жар, безумие. Видела, как его пальцы слегка сжались вокруг кубка, будто он сдерживал порыв вскочить, пройти сквозь весь зал и…

Но он не мог. Она тоже. И всё же они смотрели. Дольше, чем позволял пристойный обычай. Дольше, чем дозволяла осторожность.

Она заметила, как его губы чуть дрогнули – будто он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. А она? Она чувствовала, как жар разливается по её щекам, как дрожь пробегает по кончикам пальцев, расписанным хной.

Как же он прекрасен… И в этот миг она поняла: она тосковала сильнее, чем думала. Не по дворцовым садам, не по детским играм, не по беззаботным дням. А по нему. По его голосу. По его смеху. По тому, как его синие глаза темнели, когда он сердился.

Но пир шумел вокруг. Слуги разносили вино, музыканты били в барабаны, фараон восседал на троне, а заговор змеился в тени.

И потому, когда где-то в зале звонко хлопнула дверь, они оба вздрогнули – и разорвали этот миг.

Она опустила глаза, словно отрешённая принцесса, какой и должна была быть.

Он сделал глоток вина, будто просто отвлёкся на мгновение.

Но где-то в глубине, под масками долга и приличия, они оба знали – это было не последний их безмолвный разговор.

Пир, казалось, достиг своего неистового зенита.

Шум голосов, звон кубков, ритмичные удары барабанов – всё слилось в единый гул, который, казалось, поднимался к самым звёздам, тревожа покой богов. Воздух в зале стал густым от ароматов вина, благовоний и нагретых тел, а свет факелов дрожал, словно усталый путник на краю пустыни.

Исидора сидела, окружённая роскошью и вниманием, но её мысли были далеко. Она заметила, как Хефрен поднялся с места – плавно, без лишних движений, как подобает воину. Его уход мог бы остаться незамеченным среди всеобщего веселья, но она видела.

И когда он задержался в дверном проёме, обернувшись вполоборота, её сердце сжалось. Этот жест был для неё. Только она могла понять его истинный смысл. Только она знала, что этот мимолётный взгляд, брошенный через плечо, был зовом.

***

Ночь встретила его прохладой и тишиной.

Луна, круглая и яркая, как серебряный щит богини Нут, плыла по небу, окутывая сад таинственным сиянием. Лёгкий ветерок шевелил листья пальм, а вдали мерно журчал фонтан, будто пересказывая древние секреты ночи.

Хефрен шёл по аллее, его шаги были бесшумны, как у хищника, привыкшего скрываться в тени. Вино, выпитое за пиром, уже рассеялось – он не был пьян, но в его жилах всё ещё плясал тот странный жар, который разгорался лишь в её присутствии.

Он свернул вглубь сада, туда, где свет факелов почти не достигал, и только лунные лучи пробивались сквозь густые заросли жасмина и виноградных лоз. Здесь, под сводом цветущих арок, царила тишина, нарушаемая лишь шепотом листьев и редким стрекотом цикад.

Остановившись у одной из арок, он запрокинул голову и уставился в звёзды. Они мерцали холодным светом, словно насмехаясь над его земными страстями. Как долго он будет ждать? Придёт ли она?

Но он знал ответ. Он всегда знал. И потому просто стоял, прислушиваясь к ночи, к своему сердцу, к далёкому шуму пира, который теперь казался чем-то нереальным, словно сон.

А вокруг, в тенистых уголках сада, прятались тайны, заговоры и обещания – но в этот миг для него существовало только ожидание.

И звёзды, которые хранили молчание.

Тишину ночи нарушил едва уловимый шелест шагов – легкий, словно крылья бабочки, коснувшиеся листьев. Хефрен замер, будто боясь, что любое движение развеет этот миг, как дым. Он медленно повернулся, и сердце его остановилось.

Перед ним стояла Исидора.

Лунный свет струился по её лицу, превращая кожу в сияющий мрамор, а глаза – два золотистых омута, полных тепла и безмолвного восхищения. Её губы, чуть тронутые рубиновой краской, приоткрылись, словно она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле.

– Хефрен…

Её голос прозвучал, как мелодия забытой песни – нежной, сладкой, пронизывающей до самых костей. Его имя, слетевшее с её уст, было для него дороже всех сокровищ Египта. Он улыбнулся, и в этой улыбке было столько тоски и нежности, что она могла бы растопить даже сердце Сета.

– Исидора… Ты прекрасней, чем в моих воспоминаниях.

Она сделала шаг вперед, сократив расстояние между ними до опасной близости. Её пальцы, тонкие и изящные, поднялись и коснулись его щеки. Он закрыл глаза, погружаясь в это прикосновение, как в воды священного Нила – с благодарностью, с жаждой, с болью.

– Я так скучала… – прошептала она, и её голос дрогнул. – Я мечтала об этой встрече… и боялась её.

Он хотел ответить, хотел сказать, что каждую ночь видел её во сне, что каждый бой, каждое сражение были для него лишь попыткой заглушить эту мучительную тоску…

Но в этот миг в саду раздался шорох.

Голос служанки, почтительный, но настойчивый, прорезал ночь из далека:

– Госпожа… Великий фараон, да живет он вечно, требует вас. Он хочет сделать объявление.

Исидора резко вскинула глаза, и Хефрен увидел в них ужас.

– Он объявит о моём браке…

Эти слова прозвучали, как приговор. Она развернулась и ушла, её платье мелькнуло в темноте, словно призрак, исчезающий с рассветом.

Хефрен стоял, словно поражённый молнией.

Брак. Её брак. С кем? С каким-нибудь ливийским принцем? Или знатным вельможей?

Его сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках, а в ушах звенела тишина, ещё более громкая, чем шум пира.

С огромным усилием он заставил себя двинуться.

Он должен был вернуться.

Вернуться туда, где царило веселье, где фараон сейчас поднимет кубок и объявит о том, что навсегда разорвёт его душу.

***

Зал встретил Исидору волной шума и смеха – казалось, никто даже не заметил её краткого отсутствия. Она скользнула между подушками и низко склонилась перед фараоном, прежде чем занять своё место у его ног. Её движения были безупречны – плавные, как течение Нила, исполненные царственного достоинства. Ни один мускул не дрогнул на её лице, лишь в глубине глаз тлела неугасимая искра тревоги.

А затем, почти бесшумно, в зал вернулся Хефрен.

Он вошёл, словно тень, не привлекая внимания, и занял своё место. Никто не поднял глаз, никто не прервал беседы – его отсутствие осталось незамеченным в этом вихре пиршества. Но если бы кто-то взглянул на него в этот миг, то увидел бы, как его пальцы судорожно сжались вокруг кубка, а взгляд, тёмный и неотрывный, был прикован к возвышению, где восседал фараон.

Между ними снова лежала пропасть – но теперь она была наполнена новым смыслом.

Фараон поднял руку, и глашатаи ударили в барабаны, требуя тишины.

Судьба была готова свершиться.

Тяжелый золотой кубок в руке владыки сверкнул, как солнце на вершине пирамиды. Голос Аменемхета III, низкий и властный, прорезал шум пира, заставив всех замолчать.

– Я – владыка Двух Земель, Бессмертный Бог в смертном теле, сын Ра, возлюбленный Осирисом, умудрённый Тотом! – провозгласил он, и каждое его слово падало в зал, словно камень, брошенный в воду, оставляя круги молчания. – Принял решение укрепить свою династию кровным браком! Союзом крови от моей крови!

Сердце Хефрена сжалось, будто в тисках.

– Моя возлюбленная дочь, священный цветок двух царств, Исидора, и мой возлюбленный сын Камос вступят в священный союз, дабы сохранить чистоту нашей крови и нести процветание нашей династии!

Зал взорвался гулом одобрения, но Хефрен не слышал ничего, кроме звона в ушах.

Фараон протянул руку, и Исидора поднялась. Лицо её было бледным, как священное молоко Хатхор, но ни один мускул не дрогнул. Только тонкие пальцы слегка дрожали, когда она взяла руку отца. Ноги её едва слушались, но она ступила на помост трона с грацией богини, не позволяя никому увидеть свою слабость.

Затем фараон жестом подозвал Камоса. Тот встал со своего места, уверенный, спокойный, с едва уловимой улыбкой на губах. Его тёмные глаза блестели торжеством, когда он взял руку владыки.

Аменемхет III соединил их ладони.

– Да будет благословен ваш союз!

Зал взорвался криками радости. Вельможи хлопали, жрецы воздевали руки к небу, воины стучали кубками о столы. Даже музыканты ударили в барабаны, подхватывая ликование.

Хефрен механически хлопал в ладоши, сжимая зубы так сильно, что челюсти свело болью. Каждый удар его ладоней друг о друга был как удар ножа в сердце.

Камос – человек, которому он никогда не доверял. В чьих глазах всегда таилась змеиная холодность. В чьих речах сквозило что-то… нечистое.

И теперь этот человек станет мужем Исидоры.

Когда шум утих, фараон поднял руку.

– Жрецы вычислят идеальную дату для свадьбы.

Затем он кивнул Камосу, указывая на место рядом с Исидорой.

– А теперь, сын мой, садись рядом со своей будущей супругой. Пир продолжается!

Камос поклонился и занял место подле Исидоры. Она сидела, словно изваяние, не глядя на него, не шевелясь.

А Хефрен смотрел на них, и в его душе разрасталась чёрная бездна.

ГЛАВА 5

Пир угас, словно догорающий факел. Гости разошлись, унося с собой шум и веселье, оставив лишь тишину, нарушаемую редкими шагами стражников. В покоях фараона царил полумрак, где лишь слабый свет масляных светильников отбрасывал трепетные тени на стены, расписанные ликами богов.

Аменемхет III возлежал на ложе, обняв свою любимую наложницу Небет. Её гибкое тело, словно стебель лотоса, извивалось рядом с ним, а пальцы с золотыми кольцами нежно перебирали его седые волосы.

– О, владыка мой, – шептала она, и её голос был сладок, как финиковый нектар, – как мудро ты поступил, благословив союз Исидоры и Камоса. Ты укрепишь династию, и боги будут благосклонны к тебе.

Фараон, уже почти погружённый в дремоту, лишь слабо улыбнулся.

– Жрецы знают волю небес… Они выберут день…

– И как прекрасно, что ты доверил это им, – продолжала Небет, её губы почти касались его уха. – А ещё… ты говорил о храме Тоту…

– Да… – пробормотал фараон, его сознание уже плыло в предрассветных снах. – Но я ещё не выбрал город…

Небет замерла на мгновение. Затем, убедившись, что его веки сомкнулись, а дыхание стало глубоким и ровным, она наклонилась ещё ближе.

– Буто… – прошептала она, и слово это повисло в воздухе, словно заклинание. – Храм Тоту должен быть построен в Буто… в Дельте Священной реки…

Фараон не ответил. Но в ту же секунду его пальцы слегка дрогнули – то ли от последнего проблеска сознания, то ли от вещего знака богов.

Небет откинулась на подушки, её глаза блестели в темноте.

Дело было сделано.

А за стенами дворца, в ночи, уже зрели тени будущих событий.

***

Луна, холодная и безразличная, как взгляд богини Маат, застыла над первыми тонкими слоями песка вблизи Мемфиса, заливая начало пустынных просторов призрачным серебряным светом. В даль уходили темные пески с первыми барханами, подобные застывшим волнам великого океана тьмы. Они тянулись до самого горизонта, где сливались с небом в безмолвном танце вечности. Тишина здесь была абсолютной – ни крика шакала, ни шепота ветра, только беззвучное дыхание пустыни, хранящей тайны тысячелетий.

И вдруг – скрип колёс, ржание коней, проклятия, вырвавшиеся из самой глубины души.

Одинокая колесница, словно демон, вырвавшийся из подземного мира, прорезала ночь. Два вороных коня, чьи блестящие на лунном свете крупы уже покрылись пеной, мчались вперед, не разбирая дороги, подчиняясь лишь яростным командам своего господина.

Хефрен стоял, вцепившись в поводья, его мускулы напряжены, как тетива лука перед выстрелом.

– Быстрее!

Его голос, хриплый от ярости и боли, разрывал тишину, но пустыня не отвечала. Только кони, верные до последнего вздоха, рвались вперед, их копыта вздымали тучи песка, а горячие струи пара вырывались из ноздрей, смешиваясь с холодным воздухом ночи.

Он мчался не к чему-то, а от всего – от дворца, от пира, от её глаз, от её имени, которое жгло его изнутри, как раскалённое железо.

Но как бы быстро ни неслись кони – мысли были быстрее. Они настигали его, как шакалы, терзая душу. Перед глазами всплывали образы: «Её рука в руке Камоса», «Её бледное прекрасное лицо». В ушах всё ещё звенел её голос, который теперь будет принадлежать другому, принадлежать Камосу!

Он вскрикнул от ярости и снова ударил поводьями.

Кони рванули вперед, словно сам Анубис гнал их, торопясь унести воина подальше от его муки.

Песок взлетал из-под колёс, оседая на его голой груди, смешиваясь с потом. Он сбросил праздничные одежды – они пахли пиром, они пахли её близостью – и остался лишь в простом схенти и сандалиях, будто смывая с себя весь этот вечер, всю эту ложь, всю эту боль.

Но смыть её было невозможно. Она въелась в кожу, как песок в рану. И чем быстрее он мчался, тем отчетливее понимал – не убежать.

Не убежать от того, что теперь Камос будет касаться её. Не убежать от того, что её смех больше не будет принадлежать ему. Не убежать от того, что даже если он проскачет всю пустыню до самого края земли – это пламя всё равно останется в его крови.

И тогда он закричал.

Крик сорвался с его губ, дикий, животный, полный ярости и отчаяния, и растворился в бескрайней пустыне, которую не волновали человеческие страдания.

Луна же, холодная и равнодушная, продолжала свой путь по небу, освещая одинокую колесницу, что мчалась в никуда, увозя с собой разбитое сердце воина.

***

Первые лучи солнца, словно золотые стрелы Амона-Ра, пронзили утренний туман, поднимающийся с вод Нила. Великий Мемфис пробуждался, неторопливо и величаво, как и подобает древней столице Египта. В то время как во дворце и богатых кварталах царила сонная тишина – ведь знатные гости пировали почти до рассвета и теперь спали, укрывшись тончайшими льняными покрывалами, – простой люд уже взялся за дела.

На берегах реки рыбаки, сгорбленные и загорелые, забрасывали сети в мутные воды. Их голоса, хриплые от утреннего кашля и привычки спорить с судьбой, разносились над рекой. Одни вытаскивали улов, блестящий чешуёй под солнцем, другие чинили лодки, проклиная сгнившие верёвки. Запах рыбы, тины и мокрого дерева смешивался с дымком первых костров.

В мастерских ремесленников уже стучали молотки. Гончары крутили глиняные круги, их пальцы, ловкие и покрытые засохшей грязью, лепили кувшины и чаши, которые позже украсят дома знати. В соседней мастерской медник плавил металл, а его подмастерье, щурясь от едкого дыма, раздувал меха. Где-то дальше ткачихи тянули нити на станках, их быстрые руки создавали полотно, которое, быть может, однажды наденет сама царица.

На рынках уже шумела жизнь. Торговцы раскладывали товары: тут и корзины с финиками, и гроздья винограда, и связки лука, пахнущие остро и свежо. Старуха в выцветшем платке торговалась за кусок ткани, а рядом мальчишка-раб тащил тяжёлый кувшин с маслом, потея и кряхтя. В воздухе витали ароматы свежего хлеба, который только что вынули из глиняных печей, и жареного мяса – где-то уже готовили еду для первых голодных покупателей.