Недуг времени

Простить себя не так как прежде, простить за мелкие огрехи, за тяжкие грехи. А кто сказал, что грех мой тяжек, а кто сказал, что вовек я грешен? Я человек, примите мою слабость, я человек примите вы меня всего. Я не хочу быть грязью под ногтями, я не хочу так много, так бездумно оступаться, но человеком я не буду до конца, пока всего себя я не приму как данность. Не буду человеком до конца, пока не буду я прощён самим собой за слабость. Не буду человеком до конца, пока не обрету в душе покой. Хочу, хочу быть человеком, и не хочу я сеять повсеместно тяжкие грехи, хочу я быть пред собою и другими честен, хочу, но не могу я быть таким, простите люди, вы и сами грешны, и ваша честь не делает мне чести, так уже повелось. Я человек, о, боже правый я бесчестен, и пред людьми, и пред собой. Мне страшно, мне очень страшно, я волнуюсь, я тревожусь, я люблю, я оступаюсь и потом опять иду. Опять иду.

***

Ася зашла в магазин, будто и не было разговора, будто и не было не скрытого взгляда, будто и не было ничего в ней отродясь. Она считала тенью других, но сама едва ли сделала и шаг из-под крыла тени. Вековые деревья сгорбились над ней, позаботились скрыть от проблем, и всё заиграло порочными яркими красками – и день, и банальный рассвет, и усталый закат. Она распоряжалась, не отдавая отчёта словам, вглядывалась в стены, не ища в них себя, она искала в них только смысл провести ещё один день под опекой деревьев.

– Значит так. Продолжим вчерашний разбор холодильников. И да, Никита, с них опять натекло, ты знаешь, что делать, – повелела Ася.

– Да, только… – откликнулся юноша.

– Что такое?

– Ничего, – потупился Никита, решив не указывать на ошибку.

– Тогда за работу!

Сотрудники разошлись по делам, сегодня и без указаний все могли догадаться, что делать. Они занимались разбором с момента прихода на работу, и ошибка начальницы, и её неловкие упущения были восприняты без осуждения. Как они могли судить её, она была лучшим руководителем, которого они ценили. На прежних местах работы начальство никогда не отпускало пораньше, не входило в положение, не давало и посидеть несколько минут измотанным людям, всегда только штрафовало. Так что даже если бы Анастасия Евгеньевна сегодня совсем бы не вышла на работу, они бы не сказали и слова против, тем более в её глазах они видели глубочайшую усталость, им было её по-человечески жаль.

– Да, Никита. Ты хотел что-то сказать? – пробормотала Ася, присев на стул, она почему-то ощущала дикую слабость.

– Хотел, – уверенным тоном сказал юноша, – Хотел пригласить вас сегодня после работы на свидание. Что скажите на счёт ресторана часов в десять?

В голове Аси слегка помутилось, она снисходительно отвечала Никите прежде, но сегодня даже у неё не могло уложиться в голове, как после вчерашнего отказа, он посмел снова, без стеснения, её просить о свидании.

– Никит, ты что смерти моей хочешь?

– Что такое? – глаза молодого мужчины загорелись от стыда, он искал, где мог допустить оплошность.

– Я была к тебе добра, но не принимай мою доброту за слабость. Твои попытки мне противны. Ты хороший человек, но всему есть предел. Я уже говорила тебе, что этому не бывать.

– Что я вам сделал? Я как-то вас обидел? Это всего лишь приглашение. Если не хотите идти, так и скажите, зачем же грубить. Вы знаете, как я к вам отношусь, и я знаю, что вы не относитесь ко мне так же, но это просто просьба, ничего более. Я не могу вас заставить.

– Никит, всему есть предел и будь это первая просьба, я бы ничего не сказала. Но ты мне досаждаешь, ты слишком навязчив, – Ася была раздражена сейчас на каждого в целом мире, – А хочешь, давай сходим. Что я правда, так категорично говорю нет. Я тебя оберегала от себя, но, если тебе нравится быть посмешищем, твоё дело. Потом не говори, что я тебя не предупреждала.

– Анастасия Евгеньевна, а вы оказывается стерва! – взбеленился Никита, – Правильно говорят, что вы ветрена! Но вот почему никто не сказал мне, что вы стерва, понять не могу!

Никита ушёл прочь, оставив начальницу с выпученными глазами и не сказанными словами извинений. Она хотела крикнуть ему вслед, что погорячилась, но его спина скрылась в подсобной. Ей стало горько от собственной никчёмности, ведь второй человек за короткое утро поспешно напомнил ей, кем она на самом деле являлась. За дружеской маской, за порядочностью скрывалась стерва, порочная дрянь, которая меняла мужчин с завидной лёгкостью, не чувствуя ни мук совести, ни раскаяния, были же и мужчины, которым она действительно нравилась, а ей нравилось быть рядом, не давая им ложные надежды на совместное будущее. Посреди магазина осталась Ася, управляющая же сгинула в преисподнюю. Как бы она не была хороша в работе, в жизни она была ничтожной, жалкой раздавленной женщиной. Нельзя стать хорошей и прикрыть свои грехи праведным образом работы, но не образом, блуждавшим в остальные от работы часы. Ася ушла в кабинет и до конца дня не выказывала носа оттуда.

***

Саня спустился на свой этаж без особого промедления. В минуты, когда он был наедине с собой, он ходил быстро, именно сестра растягивала каждый шаг. Ему было свободнее без неё, но он так привык к её образу, идущему впереди, что забывал без неё направление. Нельзя быть с человеком долгие годы и не перенять его привычки, а ещё нельзя ставить другого на пьедестал, не оставляя себе ничего. Его не мучило это долгие годы, но оставшись с собой наедине будто впервые, он впервые и заметил, что без Аси ходит быстро. Он не пошёл быстрее специально или не стал нарочито замедляться, он пошёл как ему чувствовалось, ни больше, ни меньше. И это ложная свобода его поражала инакомыслием. Такая свобода ему была ни к чему. Он не мог признаться, что опустел уже давно, и возможно даже с пониманием этого, ему больше не дано ничего изменить. Он мог поменять работу, поменять приоритеты, но поменять свою озабоченность другим человеком не смел.

Женщины в его жизни не появлялись и как-то с течением времени он к этому привык. Это не доставляло неудобств и не мучило долгими ночами. И было бы лестно знать про самого себя, что такая не озабоченность мелочами жизни по-настоящему была им, но он догадывался, что это не совсем так. Саня был бездельник, человек без особых стремлений, но глупцом он всё-таки не был. И когда мысли о невероятном приходили к нему, он чувственно отмечал в себе это желание жить. Он любил жизнь и может быть и хотел всё поменять, но не знал с чего нужно начать. Почему-то другие люди, которые понимали это, виделись ему олицетворением самой что ни на есть магии. Он перебирал варианты, прикидывал, что конкретно не так, и самый очевидный из вариантов подсказывал какова причина неудач, но он раз за разом отвергал мысль и продолжал жить по накатанной, на авось. Не смея и себе признаться в желаниях, он старался забыть о них окончательно, и, если бы не сущность, сидящая и напоминающая время от времени, он бы уже давно позабыл, где правда, что есть ложь.

Перекинувшись парой слов с коллегой, Саня требовательно повелел принести аккумуляторы от ноутбуков. Ему не терпелось перейти к безделью, которое он в жизни знал лучше всего. Стас принёс и радостно закричал, что готово. Они оба почти сели за игру, как вдруг коллега решительно отодвинулся от экрана.

– Стас, что с тобой?

– Слушай, Сань, а может сначала переучёт? Вдруг свет включат, а мы с тобой так и не сделали ничего.

– И ты только из-за этого меня отвлёк? Тима пока не нашёл причину и найдёт не скоро. Не переживай, сделаем мы этот учёт завтра. В крайнем случае послезавтра. Два дня ничего не решат.

– Точно? Я не против игры, она мне всю ночь снилась, но, если Анька всё-таки настучит, нас обоих уволят. Помнишь, какая она вчера злая прибежала?

– Позавчера, – поправил Саня, – Да, и прибежала она потому, что музыка играла на всю. Такой ошибки мы больше не допустим. Точно, наушники же! – мужчина порылся в рюкзаке и достал наушники, он не помнил, как забирал их домой, но этот факт ему показался не особо важным, – На держи.

– Можно же из магазина взять, – заупрямился Стас.

– А сегодня ты взял их зарядить?

– Точно, тогда ладно, – коллега стукнул по лбу рукой, – Давай сюда свои. Чёртова миссия мне покоя не даёт! Так уж и быть, сегодня будем играть.

Да, и снова день ничем не отличился от предыдущего. Миссия, которая была пройдена вчера снова появилась на экране ноутбука, но Саня этого не заметил, ему не было нужды помнить на каком этапе игра остановилась вчера. Этап игры не имел важности, игра – она была не поводом развлечься, она была поводом забыть о том, что за ней настоящая жизнь. С должным уважением он отнёсся к миссии, и ко второй, и к третьей, не обратив внимания, как солнце зашло, как ушёл домой Стас, всё было где-то по ту сторону, а он остался по эту, не сетуя, не страдая, не жаждя перемен. Ему даже злиться не было нужды, человеку без сердца не пристало выказывать негатива, да и позитива в целом.

В следующий раз, когда его убили в виртуальном мире, он почуял укол в груди, ему померещилось будто его и в самом деле убили. Неприятное ощущение быстро сгладилось появлением героя на экране, но теперь всякий раз как его ненастоящее тело сталкивалось напрямую с поражающей атакой противника, Сане становилось неприятно и горько и отчего-то противно, будь его воля он бы больше никогда не встал с геймерского продавленного кресла и не вышел бы наружу. Игра стала для него его римской империей. Реальный мир отчуждался дальше и дальше, а виртуальный, напротив, продолжил вверять, что происходящее на экране на самом деле существует. Саня всё-таки обнаружил свою войну в этой жизни и успешно в ней проиграл.

***

Опрометчиво поздно Павел вспомнил о печеньях, купленных вчера, а затем положенных на край стола. Вроде бы он даже умудрился съесть парочку из них. Сегодня печений на столе не оказалось, но вместо них он положил туда целую вереницу конфет. Заходить перед работой в магазин уже стало привычкой. Сладости не заполняли пустоту желудка, но определённо отбивали чувство голода. Он ощущал его каждое утро, затем встречался с ним ближе к обеду, и в последний раз виделся почти к полуночи. Он забывался за работой и не всегда успевал нормально поесть, и в эти дни ничего не поменялось. Работы стало в два раза меньше, так как принтеры не могли печатать, а от того клиенты не приходили, но работы меньше не стало.

Сегодня он по привычке поднялся пешком, почему-то забыв поздороваться со своими коллегами по этажу, когда встретил их в пролёте коридоров. Это было странно, он никогда прежде о таком не забывал. Дружелюбность – это был не только способ оставаться хорошим и притягательным в глазах других людей, но и способ заработать очки превосходства. Нет, это утро, похоже на многие другие, было иное, а причину от чего так случилось, Павел найти не мог. Ему на секунду стало стыдно, что он вот так прошёл мимо, не сказав и слова, и было хотел податься обратно и повиниться, поприветствовать коллег, как следует добропорядочному человеку, почти встал со стула, почти открыл дверь, но это почти было всего-то плодом воображения, а в реальности он и не вставал со стула. Эти люди, которые ему казались может и не друзьями, но хорошими товарищами, прошли мимо него, и это могло бы остаться незамеченным, но не сегодня. Сегодня Павлу стало даже до некоторой степени обидно за самого себя. Столько лет он проходил мимо своих коллег, столько раз спрашивал о делах и в единственный день, когда он не сделал этого, и они промолчали.

Посидев на стуле ещё немного и подумав ещё чуть-чуть, мужчина успокоился. Его равномерные покачивания приобрели чёткий ритм, он сидел то поддаваясь вперёд, то резко уходя назад, как маятник, пока не оступился. Стул его уронил, и вокруг не оказалось того, кто спас от падения. В этот момент Павел ощутил тоску, непередаваемую тоску о забытой человечности. Как много он делал, чтобы людям было легче принять свою человеческую сущность, сколько раз спасал от ошибок, чтобы в итоге ему не подали и знака о том, что он существовал. Он мог исчезнуть из этого кабинета, и никто из работяг по соседству и не вспомнил бы того славного мужчину, который по утру спрашивал о самочувствии. Всё прошлое лежало на ладонях, но оно не грело, а тоскливо звало к ответу. Какого рода ответ хотело прошлое для него оставалось загадкой, непознанной тайной.

В час перед рассветом Павел иногда читал книги, нет это не было его любимым занятием, и нет ему это не доставляло особого удовольствия. Читал он затем, чтобы больше понять людей, он их не чувствовал также тонко, как все эти доморощенные авторы, и откровенно говоря завидовал. Его слабость заключалось в том, что он не видел ничего дальше своей добропорядочности, но продолжал скрупулёзно читать, считая, что, если делаешь одно дело достаточно долго, оно в конечном счёте принесёт свои плоды. Пока не принесло. За этими мыслями Павел почти забыл о работе, почти забыл, как нужно выписывать электронные чеки, как подкреплять документацию, но только почти, он выжидал подходящего момента, чтобы начать, почему-то сегодня такой момент не наступал. Раздался звонок.

– Да, алло, – не посмотрев кто звонит, ответил Павел.

– Доброе утро! – он узнал голос матери, она никогда не звонила два дня подряд, его это встревожило.

– Мам, что случилось? Признавайся!

– Ничего не случилось, сынок, – растерянно отозвалась мать, – Всего лишь хотела пожелать хорошего дня.

– Ты никогда не звонишь по утрам. Спрашиваю ещё раз, что случилось?

– Ничего не случилось. Всё по-прежнему.

– Тогда зачем ты звонишь? С отцом плохо? Говори, не мучай меня.

– Да, нет. Нормально всё с ним. Тяжело ему, конечно, от этой химиотерапии, но ты же знаешь, что доктор сказал. Ему повезло, пришёл вовремя, прогнозы хорошие.

– А сестра, с ней всё хорошо?

– Да, что же сегодня с тобой такое? – мать в трубке раздражённо выдохнула, – Ванечка заболел только…

– Да, да знаю, – нервно перебил мать Павел.

– Откуда? Ира звонила?

– Нет, ты же мне вчера говорила.

– Я тебе… – пробормотала пожилая женщина.

– Тогда проблемы с братом?

– Да, ты что! – отозвалась яро мать, – Типун тебе на язык. Всех перебрал. Так и хочешь накликать беду. С Петей всё хорошо, соревнования у него сегодня по волейболу.

– И сегодня!? – вскрикнул Павел в трубку.

– Сынок, – обеспокоенно промямлила мать, она не на шутку испугалась за своего старшенького, он и раньше внушал опасения, но сегодня он будто потерялся, не зря она ему позвонила, чуяло материнское сердце: с ним что-то не ладно, – Сынок, брось ты хоть сегодня эту работу. Ты не в себе. Это я тебе как мать говорю.

– Мам…

– И не смей меня перебивать. Я давала тебе послабления, не говорила лишнего. Но сегодня я всё же скажу. Это ненормально с утра до ночи пропадать на работе. Ты света белого не видишь. Мне кажется ещё немного, и ты свихнёшься. Уже забываешься, когда и кто тебя что говорит.

– А что плохо в работе, я понять не могу?

– В работе плохого ничего нет. Я только рада, что ты нашёл себе место в мире. Трудолюбие – это полезное качество, но вот трудоголизм – нет. Ты только и говоришь о работе, у тебя и тем других нет. Как не позвоню всё на складе сидишь. А если не на складе так в копирке. Один всю работу выполняешь. Я сначала по дурости решила, что ты скупишься и не хочешь платить зарплату, поэтому и не нанимаешь никого. Но, нет, это не скупость, это совершенное неумение делиться обязанностями. Тебе бы выходной взять, а лучше отпуск и поехать отдохнуть, иначе можно так на работе и остаться.

– Да, а лучше обзавестись женой и детьми, как все. Не так ли? Говори на прямую, чего уж там. Не дотягиваю до идеала, да, мам?

– Что ты несёшь? Ты сам себя слышишь? Я тебе хоть раз такое говорила? Не говори чепухи, это сугубо твоё личное дело.

Павел бессознательно развернулся к окну во время разговора, заметив в нём призрак потерянной по мнению других жизни, и его охватила досада. Его голова охватилась огнём, больше не осталось сомнений, что ему обязательно нужно отстоять своё право жить свою жизнь, как ему хочется, без указаний. Тревожный голосок под ложечкой заставлял говорить ужасные вещи, о которых он и думать не смел.

– Враньё, я знаю, что ты думаешь, что от меня хочешь! – Павел, обозлённый вмешательством, собой не владел, – Твоё молчание не равно отсутствию желания сделать меня идеалом. Ты ни разу не спрашивала, как у меня дела или что я чувствую, до сегодня, и то, потому что я поднял на тебя голос. Конечно, кому может понравиться, когда удобный Павлик перестал таковым являться.

– Я не желаю этого слушать! Позвони, когда выспишься, ты сегодня явно не с той ноги встал. Хорошего дня!

В трубке раздались гудки и, подавив желание выкинуть смартфон в окно, Павел его положил на кромку стола рядом с конфетами, затем передвинул его ближе к середине. Ярость утихла, а вот сомнения засели в нём сильнее, чем прежде. Его мать и правда никогда не навязывала ему ничего, принимала его таким какой он есть, этого у неё не отнять. Но, бога ради, почему он никогда не видел, что она не проявляет к нему интерес напрямую, всегда кратко, утайкой, будто прямой вопрос о делах его разбалует или чего хуже, уподобит человеку? Он не ощущал усталости, о которой ему без конца талдычила мать, не ощущал потребности в переменах, ему нравилось работать, ему не нравилось отдыхать. Она навязывала ему усталость, присасываясь как пиявка, день ото дня впиваясь сильнее. В её словах не было упрёка о его одиноком образе жизни, не было и того, что он себе навыдумывал, и кажется она и правда желала ему добра, меряя добро по своим внутренним весам добропорядочной жизни. Но почему она никогда не спрашивала о его делах, почему не спрашивала о самочувствии, сама для себя решая этот вопрос?

Павел никогда не ощущал усталости, а сегодня ощутил её сполна. Слова матери, её внутренняя убеждённость в усталости сына, наконец-то, и стали таковыми на самом деле. Он бы над этим посмеялся, но ему не было весело. Вроде ничего не случилось, вроде ничего не подводило его к каким-то неправильным умозаключениям и выводам, да он бы и не узнал о том, что мать ничего напрямую не спрашивает, если бы случайно не прошёл мимо коллег и не поздоровался, а они это бы не восприняли как должное. Вроде бы ничего и так много, что на обдумывание уйдёт ни один день. И Павел думал, где он просчитался, в каком месте допустил оплошность. А может ему и правда стоило отдохнуть и тогда дурные мысли не будут больше лезть в голову? Но вместо того, чтобы отдыхать, он принялся за работу, приняв решение позвонить матери и попросить прощение, но не сегодня, а может и не завтра, но он позвонит, он поклялся себе в этом.

***

Вероятно, не забыта Марта, вероятно, её образ не размыт. Вероятно, вероятность падаль, а точное устремление проникнуть не спешит. Она сегодня не читает. Сложила руки на коленях, бдит. Она за временем следит, но взгляд её досадно ускользает, она похоже человек, а человек не в состоянии за всем и сразу уследить. Она взволновано кусает губы, она досадно ждёт своих друзей, часы идут, а с ними точно годы, она с годами расставаться не спешит. Ей нужен человек сегодня рядом, ей нужен кто-то кто не скажет, что она сошла с ума. Ей нужен путник с небосвода, который ей протянет руку и скажет нужные слова. И всяко нужно подождать совсем немного, она же точно не одна? Не может быть, что в одиночку ей нужно будет жизнь сводить с ума иль жизнь её сведёт с ума.

Как грустно, одиноко, обычно это по душе, но никогда насмешка небосвода сонливо шепчет в тишине. И нет плохого настроения, а страх он был и есть всегда, так почему она считается со временем, и неужели всё-таки одна? Одна попала в дикую ловушку, нет ей не мерещится, а вдруг? А вдруг дурман, заблудшая душа не ведает обмана, а вдруг, вокруг же тишина. Ах точно, время для простоя, оно открыло новую главу и день зачем-то повторился, и может ли так быть, что это сон, не наяву? И где-то просчиталась Марта, она так тяжко причитала, и время её послушно унесло. И почему тогда ей это всё не в радость, и ждёт она часы отхожие ко сну? Смотрит пристально в экран, на дату наверху, и щёлкает глазами, и думает, что цифра растворится на ветру. Она же всё же просчиталась, учла так многое и вдруг, а жизнь всегда же ей казалось немного дерзкой, но простой, а тут не всё так просто как казалось вдруг.