Галерея забытых снов

– Ты думал, что звал меня. Но ты звал их. Ты – не композитор. Ты – последняя нота. Ты – тот, кого ждали.

Я содрогнулся, ибо понял, что это не Лилия. Это была галерея, древнее зло, что жило в её очах, в скрипке, в зеркале. Я вспомнил Безымянного Странника, чья тень, подобно дыму, возникла в углу зала. Его плащ, украшенный оком в круге, колыхался, и глаза его, горящие, как угли, смотрели на меня с язвительной усмешкой. Я крикнул:

– Что ты сделал с ней? Зачем ты принёс её?

Он молвил, голосом, что был подобен скрипу ржавых петель:

– Ты открыл врата, композитор. Твоя музыка – ключ. Теперь ты – часть её.

Я играл, и разум мой, подобно струне, лопнул под напором мелодии, что была не моей, но их. Комната исчезла, и я, один, стоял в галерее, чьи стены пели мою сонату. Зеркало, что было теперь не стеклом, но порталом, втягивало меня, и я, Эдвард Вейн, чувствовал, как душа моя, подобно ноте, растворяется в хоре теней, что ждали меня. Я был последней нотой, и галерея, древнее зло, что спало в ней, приняла меня, как своего.

V. Симфония ужаса

«Музыка, что рождается в безумии, не умолкает. Она помнит. Она ждёт».

Когда я, Эдвард Вейн, в последний раз взглянул в зеркало, чьи трещины, подобно венам земли, пульсировали, как сердце неведомого существа, я узрел не мансарду, не себя, но иное – бездну, что смотрела на меня глазами Лилии, что не были её глазами. Её голос, холодный, как лёд, и древний, как сама вечность, всё ещё звучал в моих ушах: «Ты думал, что звал меня. Но ты звал их». Я стоял, сжимая скрипку, чья чернота, подобно вуали ночи, обволакивала мою душу, и чувствовал, как тело моё, некогда плоть и кровь, становится эхом, нотой, тенью. Мансарда, сия гробница, где я, некогда композитор, чьи мелодии заставляли сердца трепетать, влачил существование, подобное призраку, дышала сыростью и распадом. Стены, изъеденные плесенью, источали запах, что смешивался с горьким ароматом воска, стекающего с догорающей свечи, чей свет, неверный, как надежда, бросал на балки потолка тени, что плясали, подобно душам, не ведающим покоя.

Я не чувствовал тела. Мои пальцы, что некогда танцевали по клавишам, а ныне кровоточили от ночей, проведённых в объятиях скрипки, стали нотами, что дрожали в воздухе, подобно струнам, натянутым до предела. Мои мысли, что некогда были ясны, как хрусталь, ныне были эхом, что отражалось в залах галереи, чьи стены, увешанные картинами без глаз, пели мелодию, что была не моей, но их – мелодию ужаса, что ждала своей последней ноты. Я вспомнил слова моей матери, начертанные на пожелтевшей партитуре, что хранилась в ящике моего стола: «Музыка – это голос теней». Ныне я понимал, что тени сии – не просто голоса, но глаза, что смотрят, руки, что тянутся, души, что ждут.

Зеркало, что стояло передо мной, было не стеклом, но порталом, чья гладь, подобно глади канала за окном, хранила отражения не мира сего, но иного, где Лилия, быть может, всё ещё пела, но пела не для меня. Я взирал на него, и оно, подобно пасти, втягивало меня, и я, в ужасе и восторге, чувствовал, как разум мой, подобно струне, лопается под напором мелодии, что была не моей, но их. Я видел себя по ту сторону, в зале, чьи стены, столь бесконечные, были увешаны картинами, чьи лица, лишённые глаз, шептались о моём имени. Я слышал их, и голоса их, подобные ветру, что воет в пустыне, говорили: «Ты – последняя нота, Эдвард. Ты – тот, кого ждали».

Я вспомнил Лилию, её голос, подобный серебряному ручью, что лился в театре, где я впервые узрел её. Её платье, белое, как снег, струилось, словно облако, а волосы, тёмные, как ночь, обрамляли лицо, чья бледность напоминала мрамор древних статуй. Я вспомнил её слова, произнесённые в бреду перед смертью: «Зеркала живые, Эдвард. Они ждут». Я вспомнил монахинь, что били её за взгляд в зеркало, и её шёпот: «Они правы. Зеркала крадут душу». Ныне я знал, что она видела галерею, что она знала о зеркале душ задолго до меня. Но она не была Лилией. Она была маской, что скрывала древнее зло, что жило в её очах, в скрипке, в зеркале, в тенях, что пели мою мелодию.

Я играл, и скрипка, подобно зверю, выла, требуя крови, требуя души. Мелодия моя, что начиналась как скорбная фуга, ныне стала симфонией ужаса, чьи диссонансные аккорды, подобно крикам, разрывали ткань реальности. Я видел залы галереи, чьи стены дрожали и картины, чьи лица, лишённые глаз, пели, их рты, лишённые губ, открывались, и голоса их, подобные хору, говорили: «Играй, Эдвард. Ты – наш». Я видел тени, что были не тенями, но душами, что некогда жили, что некогда любили, что некогда пели. Я видел Блэквудов, чьи лица, искажённые, смотрели на меня из картин, и слышал их голоса, что шептались о зеркале душ, о последней ноте, что открыла их погибель.

В тот миг, в полумраке галереи, я узрел его – Безымянного Странника, чья тень, подобно дыму, возникла в углу зала. Его плащ, украшенный оком в круге, колыхался, словно живой, и глаза его, горящие, как угли, смотрели на меня с язвительной усмешкой. Я крикнул, и голос мой, полный отчаяния, разорвал тишину:

– Кто ты? Что ты сделал с ней? Зачем я?

Он молвил голосом, что был подобен скрипу ржавых петель:

– Ты был избран, Эдвард, ещё до твоего рождения. Твоя мать знала. Её партитура – не её, но наша. Галерея, что ты видишь, есть ритуал, созданный в веках, и ты – его ключ. Играй. И стань частью нас.

Я вспомнил детство, мою мать, чья меланхолия была столь же глубока, сколь бездонна морская пучина. Я вспомнил её глаза, что смотрели на меня, как будто знали мою судьбу. Я вспомнил партитуру, что она оставила, и её слова: «Музыка – это голос теней». Ныне я знал, что тени сии были не её, но их, галереи, что ждала меня, что пела моё имя с момента, когда я впервые коснулся клавиш.

Я играл, и разум мой, подобно струне, лопнул под напором мелодии, что была не моей, но их. Я стал нотой, эхом, частью галереи. Мое тело исчезло, и я, Эдвард Вейн, был лишь мелодией, что пела в залах, чьи стены, столь бесконечные, хранили души, что были до меня. Я видел Лилию, но она была не Лилией, а тенью, что пела мой хор. Я видел Блэквудов, что смотрели на меня, и слышал их голоса, что говорили: «Ты – наш».

Мансарда пуста. Скрипка лежит в пыли, но струны её дрожат, как будто ждут. Ветер воет над крышами, и тени пляшут на стенах, и в вое сем ты услышишь музыку. Кто-то играет. Кто-то всё ещё там. Взгляни в зеркало, и ты узришь меня. Или, быть может, себя.

Книга крови

Пролог

«И, внимая скорбным стонам, внемля шорохам и снам,

Я в безмолвии глубоком жду, что скажет Ворон: “Никогда”»

– Эдгар Аллан По, «Ворон»

В самом сердце библиотеки, где тени, густые, как саван, сплетённый из паутины веков, погребали свет, а воздух, пропитанный затхлым дыханием фолиантов, душил, подобно яду, что крадётся в вены, Себастьян Вельт, писец, чьё имя некогда славилось изяществом каллиграфических строк, наткнулся на том, лишённый заглавия, чей переплёт, обтянутый человеческой кожей, бледной и холодной, слабо пульсировал под неверным мерцанием единственной свечи. Пламя её дрожало, будто в страхе пред тьмой, и в этом трепете отражалась душа самого Себастьяна, чьё сердце билось в такт с неведомым ритмом. На коже переплёта, гладкой, но испещрённой тонкими шрамами, алели письмена – не вырезанные, не начертанные, но словно истёкшие из жил, ещё живых, ещё бьющихся, и их угловатые очертания, подобные костям под пеплом, не поддавались разумению, но терзали душу, пробуждая память о грехе, слишком древнем, чтобы носить имя.

Страницы, к коим он, с трепетом и отвращением, прикоснулся, пылали лихорадочным жаром, как кожа умирающего, что насмехается над могильной тишиной. Они уступали его пальцам с шорохом, подобным вздоху стража, чьё ледяное дыхание касалось затылка, и в этом звуке таилась угроза, неясная, но неотвратимая. Кожа переплёта, мягкая, но упругая, казалось, шевелилась под его ладонью, и он, с ужасом, заметил, как шрамы на ней сжимались, точно в ответ на его касание. Алые буквы на страницах зашевелились, их контуры расплылись, пульсируя в унисон с его сердцем, что гремело, как барабан, возвещающий казнь. Безмолвие библиотеки, тяжёлое, как надгробие, не нарушалось звуком, но в глубинах разума его зародился шёпот – не голос, а зов, коварный и древний, как звёзды, что смотрят с небес, не ведая жалости. Он сулил откровения, что возвысят душу, разорвав её в клочья.