Героическая топика чистой совести

О «глине» как о некой «субстанции творения» говорится в авраамической традиции, но так или иначе, если Огонь, или Дух, есть творческий или активный принцип, то глина в этом смысле есть субстанция творения, материал. Николай Бердяев писал, что Бог-Творец призывает человека к со-творчеству во вселенной, то есть Он, Создатель, сам создал мир, а человеку, созданному Им по Его же образу и подобию, он оставил как бы этот мир доделывать (в этом творческом процессе находит себя идея сотрудничества человека и Бога и человека и Сатаны). Человеческое положение в космосе таково, что человек, сын божий, не имеет права изменять базовые параметры первородной субстанции, изменять состав глины. Изменение свойств материи предполагает изменения и в сущем. Только изменяя и, следовательно, познавая себя, творец способен изменять сущее. То, что у человека нет «авторского» права изменять структуры сущего, не означает, что у него нет такой принципиальной возможности. Тот, кто не под законом, действует на уровне индивидуального проекта, раскрывая потенциал экзистенциальной свободы, которая, как высшая неопределённость, наиболее выражается в монологе Гамлета. На «сына человеческого» возложена особенная ответственность за соучастие в достройке мира. И, сегодня, из нынешнего состояния смертности выход найти не так и просто потому, что его ищет тот, кто этот выход имеет в себе, и он лежит через его совесть (речь идёт именно о «тёмной» совести, которая и есть чистая). Кто объявил войну Богу, тот стремится к предельной (запредельной) свободе, которую ищет и находит в саморазрушении, разбивая в вдребезги свои зеркала. Запредельная свобода предполагает обращение к нулевой стадии творения, к полной свободе, что христианский мистик Я. Бёме называл «меонической бездной». Меоническая «тёмная» свобода – свобода полная и безусловная. Герой стремится к невозможному, что им столь желанно (ведь только невозможное может быть по-настоящему желанно). Мера невозможности определяется для каждого героя индивидуально. Поэтому герой сам становится невозможным, уподобляется тому, к чему сам стремится всем своим существом – к другому себе. Но что тогда есть человеческий индивид, который в отличие от Творца, есть нечто неделимое? Ему предстоит его тёмная совесть, а также – змеиная мудрость, которая учит разделять и различать тонкое и грубое, горькое и сладкое, светлое и тёмное, влажное и сухое, твёрдое и мягкое, красивое и уродливое. Стремление к запредельной свободе, что скрыта во Тьме, которая предшествует Свету, имеет тенденцию сказываться разрушительным образом на том, кто к ней стремится (но этот образ, несмотря на то, что он разрушителен, прекрасен, потому что он созидателен). Средством на пути к заветной цели может стать всё, чем стремящийся готов пожертвовать на этом пути (а то, чем он пожертвовать не готов или, так или иначе, не может, определяет меру его человечности).

Слово «философия» переводится дословно – как «любовь к мудрости». Но мы не можем не спросить: что такое мудрость? Имеет ли она начало и конец? Быть может, она начинается с осознания себя как мира или же с чего-то другого? Или же с аутсайдерского и с наивного, по меркам взрослого человека, философского удивления – как здесь я или что я здесь делаю? Так или иначе, мудрость предполагает некое знание, а философия предполагает дружелюбное отношение к этому знанию. Философия имеет отношение к вечности, что, словно некая потаённая дверь, приоткрывается лишь во сне. Любовь к мудрости способствует приближению к идеалу (у всего свой черёд, а одновременность – чистое безумие), и это проявляется как усиление одновременного чувствования причин и следствий, что трактуется по-другому – как пробуждение цветов и запахов.

В трактате Парацельса «Astronomia Magna или полная разумная философия великого и малого миров» сообщается, что есть «два вида мудрости в этом мире – одна из них вечная, а другая – преходящая. Вечная мудрость проистекает непосредственно от Света Духа Святого, другая же прямо от света Природы. Та, что происходит от Духа Святого, бывает одного лишь рода – а именно мудрость праведная и безупречная. Та же, что происходит от света Природы, бывает двух родов – добрая и злая. Добрая мудрость причастна вечности, злая – проклятию». Добавим от себя, что два эти вида мудрости тесно переплетены в мире и в человеке, и различить их очень не просто, поскольку мир, как и само сознание, имеет двойственную (множественную, сложную) природу. Философия не ограничивается «сухими» формулировками и «мёртвыми» схемами, а является практикой, своеобразной и универсальной аскезой. Её цель – поиск золотой середины, нахождение которой предполагает равновесие, баланс, что понимается как «симметрия относительно центра», который находится в той точке, в которой нарастают и снимаются противоречия – это диалектическая точка единства одного и другого. В этом плане наша совесть выступает в качестве как бы «связного», благодаря которому концы с концами сходятся (если сходятся). В контексте культурных поисков она указывает на универсальный культурный архетип, коим является мифическая Ось мира (Axis mundi), которая изображается как вертикаль – столб, лестница, гора, дерево (эта «ось» находится в самом центре – в середине мирового пространства и пронизывает собой все пространства и времена прошлого, грядущего и, конечно же, настоящего). Центр – середина, что понимается как переход между мирами, междумирье, или мифическое не-место, где разрозненные фрагменты вселенной, мозаики, предстают как загадка загадок. Таким образом срединный мир знаменует собой выпадение из континуума пространства-времени, знаменует собой остановку, стояние на месте. Срединный мир – точка, или пятно, которым становятся прямые совести. Это метафизическое пятно и есть то, что мы называем героической топикой чистой совести. Герой в этом смысле – каждый, кто исследует пространства тёмной материи и тёмной энергии, освещая их своим внутренним светом. Таких героев больше, чем принято считать. Герой – истинный доброволец, который исследует свою внутреннюю вселенную.

Совесть, в зависимости от контекста, понимается, как было уже сказано, различно: она есть спутник, демон, ангел-хранитель, и посредник, и связной, и мост над бездной, и радуга над миром, и самый верный друг, и самый злейший враг… Она – всё, что угодно. Неизменным же в этом смысле остаётся то, что она наиболее явственно проявляется в ситуации неопределённости, в ситуации выбора. Совесть, как тайный знакомец или друг, что даёт силы верить в себя. Она сопровождает героя на протяжении всего путешествия. В психологическом аспекте она раскрывается как диалог низшего «я» с высшим «Я» (с «лучшей версией себя»). Внутренний диалог героя, оказавшегося в ситуации выбора, что даётся в отсутствии выбора – в ситуации самоопределения, что способствует высвобождению героя (герой – это демон, или тот, кто отважился познать себя и быть собой): «что говорит твоя совесть? Ты должен стать тем, что ты есть» – гласит известное высказывание Ф. Ницше. Получается, что если совесть и говорит что-то, то единственно призывая быть собой. Но что это значит и как это возможно в мире заимствований, передразнивания и передёргивания?

В книге Екклисиаста сказано, что есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни. Это два разных времени, но вместе они составляют две стороны одного и того же процесса. Предположим, разбрасывать камни значит причинять пользу или вред, то есть совершать поступки, а собирать камни, таким образом, значит постигать «совесть», что подразумевает работу над совершёнными ошибками. Работа, связанная с исправлением ошибок или с очищением совести, трудна и подобна толканию камня вперёд себя (под камнем скрывается змея, которая ужалит того, кто сдвинет камень с места). Отсюда, рассуждая о природе совести, мы понимаем, что совесть есть феномен многообразный, и если нечистая совесть «очищается», то чистая, напротив, имеет тенденцию к загрязнению, она загрязняется по мере погружения во всевозможные жизненные обстоятельства, в болото жизни. Таким образом «камни», как, собственно, и «глина», – это не только «строительный материал» для дома (который ты строишь, а, может быть, нет), но и более глубокая метафора, отсылающая к материи, к самой «субстанции сна». Если то, что мы называем «глиной», свойственна вязкость, пластичность, то «камень», или «булыжник», в этом отношении обладает противоположными свойствами – он твёрд и неподатлив. Разбрасываться камнями – легко, а собирать камни – трудно. Поскольку Змей или Змея – символ «злой мудрости», то сама «любовь к мудрости», совесть, или философия, предполагает любовь к «вечному возвращению», что символизирует Уроборос – змей, кусающий себя за хвост. Мудрость, символом приобщения к которой является Змей (Змея), даёт возможность посмотреть с разных сторон на одно и то же: при одном взгляде оно есть, при другом – нет. Для того же, кто сдвинул камень, под которым спрятана змея, возомнив себя героем, важно помнить о том, что таит змеиный укус. Поэтому важно уметь слышать и слушать совесть, что, помимо прочего, предупреждает о потаённой опасности, которую таит в себе Ночь (но именно в ночи голос совести и слышен, и можно даже сказать, что голос тёмной совести – это голос самой Ночи). Разбрасываясь камнями, человек зарывается глубже в землю, в материю, в саму реальность, в иллюзию снов, глину слов, из которых соткан мир. Жизнь героя совести стихийна и спонтанна, на первый взгляд, но она подчиняется ритму вселенной и предполагает столкновение с ужасами ночи – с одной стороны, и её странной нежностью с другой. Тот, кто «разбрасывается камнями» в этом смысле, лишь провоцирует бытие на то, чтобы оно явило себя во всей красе (если «заклинание» срабатывает, бытие может явить что-нибудь неожиданно приятное).

Совесть может трактоваться как «самое сильное чувство», или голос, но так или иначе она проходит по «ведомству» сердца – того самого органа, который отвечает за печали и радости, а также за эмоции, чувствования, воображения, грёзы и сны, за всё прекрасное в нас, вдохновляющее на то, чтобы бы действовать. Печали и радости, как и душевные дела, соответствуют водной стихии, что есть определённый «срез» всепоглощающей Ночи, субстанции сна, что есть очень ликвидная субстанция (известна их способность оборачиваться, изменять форму). Во снах формы изменчивы и непостоянны: и то, что казалось одним, незаметно меняет свою форму и становится другим, и всё во снах ровно то, чем кажется, и в этом прелесть. Бывают кармические сны, такие, которые спровоцированы обстоятельствами, но бывают и другие, свободные сны, которые называются «вещими». Вещие сны – это сны, которые предвещают что-то, что ещё только случится потом (они вещают о том, что случится, как об уже случившемся). Природа таких снов, как и природа чистой совести, сакральная, и проводить эксперименты с этой природой, – дело опасное, если не святотатственное. В психоаналитическом плане сновидения часто трактуются в качестве некоей «компенсации» того самого желанного, что так и не сбылось с нами в действительности. Но компенсаторная функция не объясняет мир сновидений (говорят, побег от реальности свойственен мечтателям). Бывает во сне, что одно – это сразу же и что-то другое. Бывает и что Я – это не-Я, а не-Я парадоксальным образом – это Я. Грани идентичности, как своей, так и чужой, во сне размываются. Известное высказывание Шекспира, которое мы читаем в пьесе «Буря», гласит: “We are such stuff as dreams are made on, and our little life is rounded with a sleep” (или, в переводе на русский, – «мы состоим из того же вещества, что и сны, и наша маленькая жизнь сном окружена»). Чего только не встречается во снах, в которых полёт фантазии не ограничивается ничем! И если во сне не все грани идентичности стираются, то многие всё же стираются, и всегда остаётся что-то из реальности, за что можно «зацепиться» и за что и цепляются – это наша живое «эго», позволить умереть которому, значит, понять, что мир снов есть мир между миром мёртвых и миром живых. Однако что нам даёт это понимание? Границы этих миров условны (и они размываются водами мифа, или – временем сна). Итак, сны размывают грани миров, и в этом смыкаются с совестью, которая есть мечта, что – не просто слово, но слово такое, что служит «спусковым крючком», при нажатии на который, происходит что-то, что заставляет вспомнить себя спящим (и что даёт возможность восприятия образов из бессознательного). Но есть ли выход из лабиринта снов, или же сама мысль о выходе есть лишь иллюзия? Каждый смертный, так или иначе, смотрится сквозь призму своих иллюзий. Быть может, выход лежит через совесть.

П. Д. Успенский, ученик эзотерика и философа XX века Г. И. Гурджиева, утверждал, что «совесть – это способность чувствовать одновременно всё, что мы обычно чувствуем в разное время». Когда мы спим, находясь во сне, мы можем чувствовать и переживать нереальное как нечто реальное, а когда бодрствуем, наоборот, мы можем ощущать и переживать «реальное» как «нереальное». Таким образом сказывается совесть, что, возникая, привносит сумятицу, которой характеризуется амбивалентное или пограничное состояние сознания. Во время бодрствования удержанию подобных состояний, которые ещё можно назвать «призрачными», также способствует наша совесть, что в этом смысле есть призрачная химера. Как определённая техника или искушённость, она подразумевает работу на контрастах, умение балансировать на грани одного и другого. Понятая, таким образом, как некоторое «одновременное чувствование» всего того, что обычно воспринимается как «абсурд» и «парадокс», совесть есть преступление против обыденности, и в этом её риск. Обыденность может отомстить, причём весьма подлым образом. За те праздники необычного и странного, что «дарует» совесть, приходится «расплачиваться», что неизбежно. Но это стоит того, ведь на кону всегда что-то большее, а значит цель оправдывает средства. Как форма чувствования наоборот, совесть может быть бездной безумия, из которой трудно выйти и которую трудно принять. Опыт совести, извлекаемый из эксперимента над ней, сам по себе есть опыт погружения в безумие. Отсюда экзистенциальный выбор существовать или не существовать, быть или не быть, остаётся открытым как дверь. Открытость есть территория тотального эксперимента, в котором, словно во сне наяву, размываются границы, ведь сама жизнь есть эксперимент в каком-то смысле, поскольку таит в себе множество секретов. Само настоящее ускользает от поверхностного взгляда – от взгляда, что всегда со стороны, и в этом смысле он может расцениваться и как призрачное. С другой стороны, для внимательного взгляда призрачное может быть весьма чем-то настоящим.

Воля к открытости способствует проявлению гения, демона, который, будучи единым с природой, как было сказано, любит прятаться. Говоря о некоем демоническом начале, мы имеем ввиду своевременность, что, словно некий секретный механизм, ключ к которому в руках у совести, обращается словами оракула – «познай себя». Наша воля, как источник собственного мифа о себе в форме перевёрнутой «8», распускается из сна наружу. Словно мистический цветок (символ единения двух ипостасей единой цельной личности, которая желает стать собой), она растворяет ложное «эго», запуская процесс обратимости, высвобождая стихийные энергии хаоса к присутствию, что и выражает данный текст.

Художник, или просто творческий человек, хотя бы один раз в жизни, оказывается перед выбором, что имеет принципиальное значение для становление его собой. Оказавшись перед сложным выбором, он внимает внутреннему голосу, который испытывает его, и поскольку ему не известен источник «голоса» – откуда он приходит и куда уходит, он подвергается риску. Как служить двум богам, делать выбор и не делать его одновременно едва ли невозможно, ведь «одиночество» есть условие, в котором многое становится возможным из того, что иначе попросту невозможно. А возможно в этом смысле всё, что пожелаешь всем сердцем. Тот, кто перекладывает на внешние авторитеты, в качестве которых выступают различные объединения компромиссного свойства и характера, предаёт свою совесть, что есть поступок, который лучше не совершать. Но совесть пребывает в чистоте тогда, когда свободна от воздействий на неё извне – со стороны. Преданная, отравленная и оставленная, совесть обманчива, но она может быть, и – бывает. Она становится собственностью, отчуждается, в то время как чистая совесть свободна от форм собственности в этом смысле. Проблема ещё и в том, что «чистая совесть», как пресловутая высшая ценность, может быть утеряна. Однако, то, что может быть утеряно, может быть восстановлено (но потерять легче, чем восстановить, а только терять и бесконечно терять, не нуждаясь при этом в восстановлении, есть «высший пилотаж», свойственный лишь героям – героям чистой совести). Она может потеряться и теряется тогда, когда пытаются поймать сразу «двух зайцев». Одновременность, как совесть, для того, кто призывает её к присутствию, требует невероятной удачи, чтобы удержаться «на плаву». Но если что-то потерялось, то, согласно закону сохранения энергии, где-то что-то и нашлось. Известное выражение гласит: каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Если философ, позволим осторожное сравнение, подобен охотнику, то фазан, в этом смысле, и есть сама совесть, существо потустороннее и неведомое, но предвкушаемое и вожделенное, становящееся идеей-фикс для того, кто играет в прятки. Словно мираж, что по мере приближения, дрейфует и опять оказывается чем-то «не тем», чем кажется изначально, мы пытаемся постичь чистую совесть как природу, которая любит прятаться, то есть любит играть в прятки. Так происходит – словно во сне мы можем, будучи навечно друг другу чужими, быть вместе. Но сон есть лишь временное состояние, всё может измениться, когда сон станет явью. Эта «игра» вовсе «не стоила бы свеч», если бы нечто, что представляется невозможным было бы таковым, но ничего невозможного нет. Именно невозможность чего-либо побуждает нас по-настоящему желать что-либо. Это желание требует от нас самоотверженности и чистоты, поскольку природа, о которой заходит речь, не терпит нечистоты, кроме чистейшей грязи.       Согласно закону Ньютона, действие порождает равное себе противодействие. Поэтому на порыв взлететь, возникает, как расплата, ответная реакция – нечистая совесть, что действует как тотальное сомнение – в себе, в реальности вещей, то есть вообще решительно во всём. Однако это не так и страшно для того, у кого есть обратный билет: ему просто предстоит получить свой опыт, а потом постараться вспомниться – вспомнить себя. Как реакция, она, словно очередной круг ада, не даёт оторваться, оставляя за собой право «пригвоздить» к земле страждущего. В то время как Земля есть субстанция, от которой бегущий отталкивается, чтоб взлететь. Страх – это реакция на полёт (как головокружение). Таким образом, когда убегаешь с волшебным цветком в руках или летишь высоко, не стоит оглядываться вниз и назад. Страх, что возникает из-за призрачного и не до конца исчезнувшего «эго», провоцирует страждущего проснуться, приземлиться, почувствовав тяжесть мира. Если, по Декарту, мыслить, значит, существовать, то ловушка, жертвой которой ощущает себя тот, кто не может стать собой, будучи наполовину богом, наполовину животным, есть ловушка мышления философского, что на уровне совести выражается как работа тотального и всепоглощающего сомнения. Мыслить, в этом смысле, и значит, быть человеком…  Человеку свойственно ошибаться, errare humanum est – гласит крылатое латинское выражение. Отсюда следует, что сама по себе ошибка есть некое фундаментальное свойство, присущее более-менее роду человеческому вообще. Отними у человека это, и это уже не человек. Но, быть может, сверхчеловек? Ошибка возникает как ошибка после раскаяния, то есть – с признанием вины (ошибка возникает как следствие «явки с повинной»). Но, как гласит известное выражение, кто не пойман, тот и не вор. Главный грех, с точки зрения чистой совести, это, собственно, раскаяние в своих «злодеяниях». Если допустить, вслед за этим утверждением, что быть человеком, значит допускать ошибки – «грешить», то здесь же вполне закономерно возникает другой вопрос: возможно ли, оставаясь в пределах человеческого, быть настолько безупречным, чтобы не совершать ошибки вообще? Где пролегает та грань, за которой начинается нечеловеческое, да и есть ли эта грань в принципе? На этот вопрос пытается дать ответ в широком смысле метафизика и, в частности, философская антропология. Некоторые полагают, что единство совести есть ни что иное, как призрак или химера, иллюзия, мираж, но при этом именно она, как некая неосуществимая и причудливая идея фикс, или мечта, и есть совесть (философ искушён в призрачном и в химеричном). Он знает, что в мире укоренён парадокс – ошибка, которую не в состоянии разрешить человеческий разум. Тем не менее, ошибка может быть использована как техника «наоборот» для прорыва за пределы земного и воспарить. Отсюда – целеустремлённая ошибка как, скажем, усердствование во грехе, во грезе, может быть приравнена к попытке прорваться за земную стратосферу, за горизонт. Очень героический порыв, редко находящий реальное воплощение. Чистая совесть – всегда непосредственна, и в мире безумной посредственности, ставшей нормой, воспринимается как ошибка в то время как для чистой совести этот мир, в котором «царствует» виноватое сознание, что, будучи раздвоенным, постоянно раскаивается в несовершенстве, подобен чистилищу (чистая же совесть есть совесть небожителя). Всякое несоответствие нормам и кодам номинальной культуры, воспринимается поэтому как не-должное, не существующее или, по крайней мере, не существенное здесь, в этом мире, где всё наоборот. Нечистая совесть чувствует себя виноватой, потому что она просто есть то, что она есть. Отсюда – она есть то, что должно быть освобождено, и, возникая как нечистая, она на самом деле – фундаментальная возможность, постижение которой в каком-то смысле равносильно её исполнению.

По определению чистой совести, каждый свободен быть в соответствии со своей волей, творить самостоятельно свою волю, то есть – самого себя. Чистая совесть, по определению, свободная. Ты свободен делать то, что ты хочешь – гласит закон чистой совести. Всегда есть что-то, что определяет, то есть стремится определять героя, который не может смириться с тем, что его лепят чьи-то руки. Внешнее определение или формирование героя, помимо его воли, есть насилие над ним, что он не может терпеть. Полёт на грани яви и сна, который он хорошо усвоил, что стал его экзистенциальным опытом, есть полёт нормальный: это полёт на грани безумия (его-то и совершает наш мечтатель-герой). Он, как тот самый загадочный цветок из архетипического сна, или свой демон, творением которого себя ощущает. Он, парадокс, ощущает себя собственным творением (и всё благодаря его безумной любви). Он есть сам своё же собственное творение и произведение, что формирует его.

Отвечающая за динамку душевной и духовной жизни, совесть исключает всякий автоматизм (в мышлении, в словах, в поступках). Чистота совести – свойство не столько человеческое, сколько она свойственна демонам, богам, нечеловеческим существам, которые, впрочем, живут среди людей. Разве это не есть радостная новость, такая возможность и такой полёт? Тень или двойник есть искажение порядка вещей, с которым сталкивается герой. Проблема в том, что он сам по отношению к себе, воспринимается как двойник, оригинал, или первоисточник, божество. То есть проблема в том, что сложно не запутаться в себе в состоянии перманентного кризиса идентичности, через который необходимо пройти для того, чтобы заложить основы субъектности. Свободный странник использует противоречия для того, чтобы выйти за пределы себя. Таким образом, тот, кто доверился животному и божественному инстинкту своему, сумев его в себе предварительно распознать, тот, доверившись самому сильному чувству – совести, внял корневому зову, и он сделал это вопреки всем земным препонам (среди которых мораль, цирковые авторитеты, общественные организации). Это не оправдание.

Внутренний голос, источником которого является – гений, демон, наша любимая или нелюбая игрушка, в сущности и есть настоящий голос, который мы не всегда распознаём сразу как свой собственный (если вообще распознаём). Всё дело в том, что человек пребывает в крайне запутанном относительно своих собственных оснований положении, и это есть то, что можно назвать, ничтоже сумняшеся, «дикостью». Из основного правила соответствовать собственной природе вытекает другое, не менее известное, которое гласит «делай, что хочешь». Но следует отличать то, что на самом деле «соответствует» тебе (или таким, как ты сам) от того, что только притворяется, что соответствует, а на деле не соответствует (однако «претворение» может интерпретироваться как попытка вещей соответствовать себе). В конечном счёте человеческое Я есть то, что Г. Джемаль называл «точкой нетождества», что не соответствует вообще ничему (и это призрачное несоответствие даёт шанс не увязнуть в «социальной петле»). Соответствовать в этом смысле – соответствовать несоответствию, освобождая разум от навязываемых не только извне, но и изнутри, моделей поведения (ведь далеко не всё, что приходит изнутри, всегда правильно и благостно). Чтобы обрести независимость (в теории и на практике), следует достичь простоты и непосредственности.