Героическая топика чистой совести

Так или иначе, тот, кто слишком увлекается собственной персоной, находясь в поисках ответов на вопросы, которые могут казаться со стороны ничтожными по своему масштабу, отворачивается от всего мира, поворачиваясь к нему спиной, выпадая из общего времени, из со-временности, становясь претендентом номер один в герои (или в антигерои, аутсайдеры). При этом наш герой, образ которого расходится с привычным, тиражируемым в масс-культуре, образом, больше походит на злодея. Быть может он и не герой вообще, но пафос в том, что герой –это каждый демон, который скрыт внутри (героическое актуализируется тогда, когда скрытый демон становится внешним по отношению к нему, становится его инобытием как вещи). Да, мы действительно можем быть героями, пусть и хотя бы на день, и этот момент, который может длиться вечность, если мы того по-настоящему пожелаем, есть момент нашего настоящего (моего и вашего). Но поскольку всё не всегда есть то, чем кажется на первый взгляд, то «злодей» может обернуться героем, а герой злодеем. Героическая топика чистой совести, как измерение становления героического начала, предполагает различные инверсии, которые, впрочем, должны преодолеваться своевременно. Герой – это вовсе не тот, кто ориентируется на вечно ускользающую и призрачную в сути своей современность с характерным для неё настроением «тараканьих бегов», но тот вечно другой (или – всё тот же), который ориентируется на время, которое имеет первоочередное для него значение, ведь оно, самое это время, как некий драгоценный ресурс, может быть продано, а может быть конвертировано в золото, что не продается. Отсюда – он или она (герой или героиня), есть явление, или порождение, своевременности, которая, как понятие или как умозрительный концепт, я ставлю во главу угла «героической топики» (во главу одного из углов, коих пять или больше). Что она такое, эта героическая топика, мы будем разбирать далее, но сразу надо отметить, что своё времяесть у каждой живой души и для меня, как для автора, важно, чтобы каждый, кто ей обладает, захотел обнаружить это своё время, и объять его как своё необъятное. Герой чистой совести –герой своего времени, а значит, это – обычный человек, своего времени продукт, что пытается найти уникальное в себе, открыть душу, которая обнаруживается как сюрприз (ведь реальность полна сюрпризов). Герой чистой совести, таким образом, есть персонаж странный, но его непонятность (и, прежде всего, для себя) является залогом его становления, что говорит о том, что он в пути, что он не сдался (и не сдастся). Таков герой, с которым автор, понятное дело, себя самого не отождествляет.

Ещё недавно известные философы, собравшись за круглым столиком в Петербурге, задавались вопросом – а зачем они, поэты и философы, нужны этим «скудным временам», то есть самому этому времени, которое, с их точки зрения, по определению, скудно («не скудное» время в этом смысле и есть то, что я бы обозначил в этом смысле как вечность).

Время, которое является сугубо здешним, нуждается в собственной скудости, но не нуждается ни в свободе, ни в возвышенной мечте. Время скудное –это время «чужое», то есть время не своё, («своя» в этом смысле, причём «в доску», – вечность, в которую мы, то есть я и ты,играем, мой друг). В основном «времена» скудны, но случаются исключения в виде праздников, которые представляются возможностями выхода за собственные пределы, и за пределы вообще. То, что мы здесь называем «праздниками», случается не просто так, но по каким-то причинам, из-за каких-то событий. Грезящие поэты и философы не нуждаются в «скудных временах», а они не нуждаются в поэтах и философах, просто потому что между ними, как между землёй и небом, идёт настоящая и нешуточная война, которая, если и прекращается, то лишь на какое-то время – для восстановления сил и ресурсов. Герой стремится обрести своё настоящее, но – обрести его не по ту сторону, что противоположна этой, но по эту, что скрыта, но, случается, раскрывается на сугубо праздничной основе. Герой наш, существование которого есть общее место моей героической топики,стремится раскрыться, став собой. Он стремится раскрыться миру, но при этом он не знает как это сделать. Беспримерная ориентация на собственное время, что не понимается, но постигается только субъективно, включает в себя мистическое пробуждение, которое может трактоваться как акт трансгрессии, что не даёт никаких гарантий в отношении тех иллюзий, которые есть лишь возможности иного.

Из двойственности мира, где на каждое «нет» есть своё «да», возникают две ключевые стратегии –одна заключается в том, чтобы начать менять себя, подстраиваясь и прогибаясь под этот мир, то есть меняться в соответствии с требованиями внешними по существу (что на деле есть абсурд и капитуляция перед реальностью), или, напротив, начать менять мир в соответствии со своими представлениями и замыслами о нём, что значит – попробовать сыграть в Бога. Первое проще и, в отличие от второго, не требует подвигов героизма и жертв. Компромисс между двумя стратегиями совести – не для героя: герой не идёт на компромиссы, и его совесть чиста. Для него «компромисс» означает поражение перед своей же версией себя, что означает одновременно и победу – с другой стороны. Однако, есть две стороны, или, иными словами, – реальность дуалистична.

Назвавшись философом, поэтом, сверхчеловеком или пусть даже самим Иисусом Христом – Тем, Кто принёс миру Меч, человек бросает вызов себе и миру, если исходить, что сказанное не всуе слово обладает колоссальной силой воплощения. Меч –универсальный символ героического начала. Меч способен разделить единоенадвое, чтобы дванаконец-то смогли стать одним, и это есть выражение мистического опыта постижения себя и мира (или, как вариант, – себя как мира). Становление, таким образом, предполагает распад одного, во имя которого предпринимается путешествие на край – туда, где всё обращается в ничто. Этот край есть край крушения всех надежд и отчаяния. Герой, что чувствует себя словно «не от мира сего», будучи раздвоен, обнаруживается в этом странном-странном мире, где всё не то, чем кажется, и где всё постоянно и безостановочно меняется, обнаруживая в переменах драгоценное постоянство.

Поскольку речь о некоем героическом пути, метафорой которого является героическая топика, стоит упомянуть, что мерой героического является «риск». Поскольку герой – фигура промежуточная, полубог-получеловек, получеловеки полуживотное, он рискует всем и ничем: рискует быть поверженным в битве с монстром, что возникает из сна разума и как сон разума. Герой отчасти и сам является монстром, ведь поскольку он объявил войну себе (и этому миру), он борется с собой. В качестве «награды» (в случае победы над «врагом»), могут быть дарованы и власть, и слава, и богатство, и сердце красавицы, и всё это может быть расценено им как атрибуты счастливой жизни. Заполучая их себе в награду, герой как бы уходит в «отставку», оставляя свой героизм в прошлом, кладя его на полку как заслуженный трофей. Получая что-либо в награду, герой обретает спокойную жизнь и, следственно, становится обывателем. Но пока он на «коне», ему не страшно быть никем(низкий страх не свойственен герою, ему свойственен высокий страх – священный ужас и трепет, что, переполняя его, делает его ближе к Богу). Но разве перспектива стать обывателем не есть пугало героя, разве это не есть кошмар?

Если мир – театр (или, как подчас бывает, просто балаган), то правда в том, что тот, кто живёт честно, в согласии лишь со своей совестью, тот рискует попасть в прескверную ситуацию, став жертвой заговора или хитрого обмана. Отсюда значит, что быть честным в мире, где, по известному высказыванию Петрония Арбитра, «все занимаются лицедейством», есть определённо вызов, который не может не принять тот, кто решился быть (не то, чтобы быть кем-то, но просто быть, что немало на самом деле). Коль скоро «мир –театр, а люди в нём актёры», то и актёр –это не профессия, а призвание. Профессиональный актёр – лицедей, имитатор, притворщик, и в этом он, как человек, наиболее откровенен, поскольку не скрывает то, что прячут другие – те, которые не актёры (он не прячет, но наоборот показывает то, что жизнь есть игра), а мир – имитация сцены (ему, напротив, свойственно стремление ко всякой открытости, к искренности, к правде, и он занят тем, что разоблачает, –не только других, но и себя самого). Таким образом, если притворство более-менее свойственно миру, который есть тот ещё лицедей, то тот, кто не желает притворяться, выпадает из мира, что есть для него (то есть для меня) лишь условность. Тот, кто словно я, ты, или нам подобный, выпадает из этого механистического мира, тот имеет возможность обратиться к иному,что скрыто и не лежит на поверхности. Притворство служит прикрытием «скудных времён», а искренность в этом смысле есть явление праздничное. Жертвуя благополучием и успехом, а также статусом живого среди живых, те, что выбирают жить честно и по совести, выбирают тем самым для себя нередко путёвку в загробную страну, чтобы обозреть красоты ада.

Итак, что есть чистая совесть? Этому вопросу, в общем, посвящено и вдохновлено философское исследование, к которому мы, надеюсь, приступили. Тот, кто бросает вызов («Не мир пришёл Я принести, но меч»), тот, прежде всего, принимает вызов – вызов реальности, многосложной и противоречивой; тот подвергается страшному риску (быть может, самому страшному, о котором страшно даже говорить – не то, что молчать). Несмотря на известные перемены во времени, универсальный герой, принёсший миру меч и распятый на кресте, провозгласивший, с одной стороны, идею борьбы с миром и, парадоксальным образом, воплотивший идею принятия мира, по сей день есть актуальный героический архетип, что, как и во времена оны, идёт против мира, который всё так же возводит лицемерие в принцип, продавая и предавая.

Во второй четверти XXI века мир отчётливо погружается в состояние «Нового Средневековья», и ключевую в этом контексте идею конца времени, или – конца времён, разрабатывавшуюся на протяжении веков, никто не в состоянии отменить, поскольку необходимого знания о времени нет (то есть нет такого знания, что могло бы дать субъекту этого знания власть над временем!) Это знание предстоит ещё только как-то получить. Мы не знаем, что такое время, но мы не знаем и о вечности – о том, что она такое? Но время нам помогает понять вечность, а вечность – самое время. Эти два понятия находятся в союзе. Как и столетия назад, сегодня также всё имеет начало и конец и даже развитие искусственного интеллекта в этом отношении ничего не меняет. Так и самое время, победа над которым однажды, как говорят, уже состоялась, есть большая или малая иллюзия, в которую мы с головой погружены. Таким образом интригующая концепция «конца времён», что знаменуют Апокалипсис и Страшный Суд, взывает к совести, которая, с другой стороны, заставляет нас вспомнить о грядущем.

Совесть, которую мы понимаем как голос или зов (зов природы, вещей), обращается ко мне в режиме присутствия, напоминая о чём-то большем, чем то, что представляет собой, по выражению Просперо, «наша маленькая жизнь». Как некий таинственный голос, совесть выступает в качестве посредника, или связующего звена между сознательной и бессознательной сторонами того самого целого, что есть наша во многом таинственная и неизвестная жизнь. Как самое сильное чувство, совесть состоит из противоречивых ощущений, которые все вместе и по отдельности составляют оказывают воздействие на сознание как одновременное чувствованиевсего того, что переживается как различное, разное, разрозненное – как тепло и холод, например. Совесть прививает вкус к противоречиям, которые, как замечал Ф. Ницше, свойственны высшим натурам («аристократам духа»). Совесть возвышает, даруя уникальную возможность взглянуть отстранёно на мир и на всё, что вокруг. Более того, каждый человек раскрывает индивидуально в себе дары, которые преподносит ему его совесть, если он преждевременно не становится заложником тупости и невежества, связанных с ограничениями восприятия во времени и пространстве. Я же желаю воспеть эту странную химеру, как свой собственный антипод, что по своей многосложности – с одной стороны, и простоте – с другой, приближается к Премудрости-Софии. Птица-совесть, проявляясь во множественности вещей мира, во всём, что происходит с нами, и с другими, то есть не с нами, в смуте времён, и неизменно толкует об одном –о простоте, о чистоте души, о полноте вещей… И толкует так, что в её присутствии теряется дар речи даже у самых искушённых грешников.

Что же, всё-таки, собой представляет мой философский роман? Что он такое – философский трактат, монография или сборник эссе? В значительной степени, абстрагируясь от всякой конкретности, можно сказать, что данное произведение есть по существу солилоквий – речь, обращённая к себе, своего рода исповедь и проповедь. Совесть, какой она видится мне, с одной стороны, одобряет простоту в отношениях к себе и к миру, но с другой – она – зверь, что таится на потаённой глубине; она вся –потерянность, заколдованность, и желает она одного: желает играть с нами в игру, правило которой мы постигаем в процессе этой игры. Подходя строго феноменологически, можно сказать, что в той мере, в которой совесть есть голос, она имеет своей целью дать высказаться вещам, разумным и безумным, призывая слушать и слушаться. Но постольку, поскольку она затрагивает потаённые глубины (что бы это ни значило), она описывается на собственном языке (и в этом состоит философия совести, если угодно). Можно добавить, что совесть есть своего рода «основа» философии как таковой, в отношении которой действует правило двух «нет»: нет совести – нет философа.

Любовь к совести, как и любовь к мудрости, или Премудрости-Софии, подразумевает честное отношение к ощущениям, мыслям, желаниям, словам и делам, и исключает легкомысленное отношение к себе и к другим: поскольку всё связано, и этот мир, и другой. Совесть –не какое-то, пусть и сколько угодно сильное, чувство, но чувствование, что даётзнать себя: даёт чувствовать себя тем, кем ты являешься в соответствии со своей волей (ещё она даёт испытать на себе пропасть между тем, кем ты являешься в реальности и в идеальности). В зависимости от культурного кода, в котором находится «совещающийся» (так мы обозначаем фигуру совести, что находится в фазе эксперимента над собой), совесть трактуется по-разному, но, тем не менее, откликаясь на её зов, человек, идентифицирующий себя как того же самого, кем он был вчера и кем, как он предполагает, будет и завтра, обращается к другому «я», к своему Alter Ego, к демоническому началу, к сокровенному «я», что, будучи практически «ничем», желает быть при этом «всем», в точном соответствии со своим проектом бытия, который есть мечта, что формируется через пробуждение воли. В этом желании сказывается сама природа чистой совести, то есть – природа превосходящая.

Исследование моё имеет философско-антропологические основания, но имеет при этом ещё и экспериментальный характер: мы не знаем и не можем знать заранее к чему придём, но всё-таки мы идём, а совесть, которую мы избрали путеводной звездой, светит нам и тем, кто с нами в этой ночи держит путь к всеобщему рассвету.

Пробуждение цветов и запахов: два вида мудрости

Философия, как весёлая наука, берёт своё условное начало от Демокрита Абдерского, предпочитавшего смеяться над глупостью рода человеческого, нежели, подобно Гераклиту Эфесскому, плакать над роковой его безысходностью. Философская интуиция «досократиков», будучи формой непосредственного восприятия, была обращена к природе, которая, как заметил Гераклит, любит прятаться. Когда что-то обнаруживается, тайное становится явным, – тогда природа бывает с нами весьма откровенна. Ведь, как гласит народная мудрость, кто ищет – тот всегда найдёт (имеется ввиду, что тот, кто ищет, делает это откровенно, честно, а не так – лишь для вида). В зависимости от того кто ищет и кто вопрошает, постигаемая нами как «правда о себе» истина будет представляться по-разному (всё зависит от того, кто смотрится в её зеркало). Отсюда истина постигается не как что-то конкретное и одинаковое, но как то, что дано постичь каждому, кто решился взглянуть в зеркало своей души. Природа таким образом играет с тем, кто слышит её зов и кто способен в той или иной форме откликнуться на него.

Хорошо известно правило из детской игры в догонялки или, как вариант, – в салочки. Согласно этому неписанному правилу, «водит» тот, кого поймали, догнали, или, если это игра в прятки, – нашли. Существует немалое количество считалок, суть которых сводится к тому, что кто-то должен прятаться или убегать, а кто-то – «водить» (и наоборот). Кто водит, то есть догоняет, тот и есть вода. Философ или художник по отношению к самой природе вещей находится в позиции такого воды, поскольку он водит – догоняет. Водит ли в каком-либо виде сама природа, если бывает обнаружена или поймана, не известно, но, с определённой долей осторожности (природа требует трепетного отношения к себе), можно предположить, что некоторым образом она тоже водит. В языческом плане природа может быть отождествлена с богом Паном. Водят, например, духи природы (достаточно подробное описание которых встречается в работе Парацельса «О нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах и о прочих духах»). Задача философа-метафизика – проверить, испытав на себе все прелести игры, предположение, согласно которому природа – водит. Если это действительно так, то она даёт о себе знать как отражение твоих мыслей, слов и снов. Для того, чтобы природа водила, заявляя о себе, достаточно идти против фундаментального закона, который констатируется как закон природы. Имеется ввиду закон необходимости. Если игра в прятки, как и любая игра, имеет определённые правила, которые хорошо должны быть известны всем участникам процесса, то игра, в которую играет философ, имеет, как мы уже упоминали, экспериментальный характер, и правила проясняются в процессе игры. Отсюда сама по себе игра предшествует правилам, которых изначально нет, и, стало быть, правила в этой игре определяются игроками в процессе самой игры. Когда правила, как своего рода предписания, определяют игру, то у игроков всегда есть стимул что-то нарушить, что-то разрушить – для того, чтобы постичь свободу. Тогда, когда что-то нарушено, появляется смотрящий, что наблюдает за тем, кто «водит», и за тем, кто прячется или убегает. Это может быть воспитатель, взрослый, что находится по ту сторону игры – вне игры. Так или иначе, «третий» – это фигура контроля. Познание природы вещей, подобно игре, и оно так же самозабвенно и обусловлено чувством священного трепета перед ней, что испытывает тот, кому удаётся заглянуть за завесу тайны.

Нарушение границ дозволенного всегда есть преступление, но без этого никуда, если мы желаем познать себя и природу, отражением которой в известном смысле и являемся. Ужас, который испытывает при столкновении с чем-то непонятным человек является его «защитной функцией». Это – священный ужас. Страсть к нарушению границ, преступлению, есть «тёмная» страсть, что З. Фрейд обозначал как «влечение к разрушению», «деструдо». На этом пути раскрытия тёмной страсти все правила, моральные догмы и табу, как и всё традиционное, воспринимается как то, что подлежит преодолению. Если один водит, а другой прячется пока другого один не поймает, то это значит, что правила исполняются. Если правила не соблюдаются, тогда – торжествует хаос и происходит то, что называется «сбой в системе». Но когда происходит сбой, ошибка, поломка, – тогда в игру вступает третий, который, как известно, лишний. Итак, по правилам игры, когда некто бывает найден, пойман или мёртв, водить приходится ему самому, а кто водил так, что поймал, тот – прячется, и так по кругу. В этом, как круговая порука, сказывается справедливость бытия, где мёртвые и живые водят хоровод.

 Символом вечности является круг. Изречение Гераклита гласит, что вечность – это ребёнок, который занят тем, что играет сам с собой. Вечность – ребёнок, который никогда не повзрослеет за игрой. Если дитя воспринимается как образ вечности, как неопределённое во времени пребывание в одном и том же состоянии игры, несерьёзности, то взрослости, как таковой, соответствует время более-менее фиксированное и определённое, то есть распределённое, или расписанное по часам и минутам. Взрослое время воспринимается как ресурс и, даже более того, согласно известной поговорке «время – деньги», – оно конвертируется в деньги (денежки, деньжищи, деньжата). Отсюда игра, которая имеет соревновательный характер (игра с собой, с другим или, как вариант, с самим собой как с другим), есть основа для взаимодействия с целым миром. Эта игра есть игра в себя, в которую никто не знает как правильно играть, правила которой не известны. Правила изобретаются игроком в процессе. В эту игру, которую мы называем игрой в себя, играют в основном взрослые, но и дети умеют и любят в неё играть. В поисках своевременных ответов на извечные вопросы, которые ставит перед собой и перед своими адептами метафизика, мы, взрослея, пытаемся понять правила этой игры, которая, по мере погружения в неё, представляется настолько своей, что сомневаться в том, что эта игра иллюзия не приходится. При этом метафизический вопрос что есть всё (как и другие «проклятые» вопросы) требует более внимательного отношения и более тонкого наблюдения за тем, что или кто прячется, говорит, и что или кто, затаившись, хранит молчание (ведь известно, что если «время – деньги», то «молчание – золото»). Итак, кто водит, тот и философ, творец, что подобен охотнику в желании знать, где сидит фазан (фазан символизирует таинство природы). Ответом может удовлетвориться не каждый, поскольку через одно неизвестное можно объяснять лишь другое неизвестное. Гераклита называли «Тёмным» не просто так, а потому что его размышления казались непонятными. Таковыми они для большинства и сегодняшних современников. Но делает ли непонятность эти размышления менее ценными? Природа играет в странные игры, и для того, чтоб получить ответ о себе, разум обращается в собственную противоположность, то есть – в безумие (чтобы, убедившись, что всё самое невероятное, что мы можем желать, находится в мире, который скрыт от нас, поскольку мы скрыты от него, вернуться назад – к безумию). Разуму предстоит отречься от себя и облечься в свою мнимую противоположность, называемую безумием, чтобы попробовать получить ответы на свои же вопросы. Когда наш разум задаётся вопросом о своём истоке, он обращается в хаос, в безумие, в нечто непонятное, ведь тогда открывается в нём нечто, что он может не только желать, но чем он может стать (во снах и в грёзах, которые бывают реальнее реальности). Разум – это не только явь, но и сон – о себе, или – о чём-то большем…

Для описания так называемой «вселенной» наука прибегает к таким понятиям как «тёмная материя» и «тёмная энергия», что вполне в духе изречений Гераклита о природе. То, что материя и энергия – тёмные, а не светлые, свидетельствует, что природа в сущности неизвестна, таинственна, то есть «спрятана». Не изменяя себе и своему нраву, она, то есть наша матушка-природа, по-прежнему любит прятаться, как и во времена Гераклита. Нет, конечно, человечество вышло, как говорят, из стадии своего детства, и мы не будем занимать «обскурантскую» позицию или же пытаться как-то опровергать очевидные «победы» цивилизации, но то, что в сущности человеческая цивилизация остаётся островком света в тёмном океане вселенной признаёт и современная наука. Тьма, таким образом, заполняя собой, проникает человеческое бытие. Современная наука стремится «просвещать», «освещать» путь, а значит тьма, которой пытаются дать всевозможные определения, есть субстанция материи и энергии. Тьма предшествует свету. Есть ли познающий, что водит, наблюдает, сам лишь часть этой системы? Природа любит прятаться – во Тьму, что служит покровом. Природа играет в прятки, или в догонялки, с тем, кто играет с ней. Свет мыслится как возможность познания, сознания, знания, и чем больше пространств и времён освещает Свет разума, тем больше наша возможность убедиться в том, что природа или вселенная, есть своего рода океан, а человек в этом отношении подобен рыбе, плывущей просто так в океан.

Согласно натурфилософскому подходу, взгляд на отношение человека и мира, человек – микрокосм, а вселенная – макрокосм, и человеческая структура, микрокосм, согласно данной аналогии, есть зеркальное отражение макрокосма – структуры вселенной. Микрокосм состоит из пяти аспектов. Его символ – пентаграмма, пятиконечная звезда. Макрокосм, символом которого является шестиконечная звезда, вопреки расхожему представлению, это не зеркальное отражение микрокосма, но, как говорил известный исследователь «аутсайда», философ-эзотерик Е. В. Головин, есть «структура враждебная микрокосму». Микрокосм содержит в себе как свой ключевой элемент частицу Духа, который не тождественен ничему из проявленного в мире. Частица Духа Святого – это частица инородная. Макрокосм (природа, вселенная) стремится объять всё. Таково действие вселенской энтропии: змея кусает свой хвост. В определённом смысле история мира есть история бунта твари-творения против своего Творца (причиной которого можно назвать свободу человеческой воли, познание добра и зла и, как следствие, разделение). Согласно принципу соответствия всего со всем, мир есть продолжение Творца, что делим до бесконечности. Тогда между Творцом и миром нет противоречия.