Профессия: учительница истории

– Я не беглая, – тихо сказала Николь, и вдруг с силой почувствовала: в этих словах нет лжи. Она действительно не убегала ни от кого – она просто потерялась между мирами.

– Вот и держи себя смирно, – посоветовала Марья. – А то у барыни рука тяжёлая.

Она перекрестилась, словно отгоняя дурные мысли.

После ужина Николь вышла на крыльцо, присела на ступеньки. В воздухе стоял запах мокрой земли, тёплого дождя и свежескошенной травы. Над усадьбой медленно поднималась луна, обрисовывая крышу дома серебряным светом.

Она закрыла глаза, прислушалась к себе. Всё, что было когда-то важным – уроки, школьные отчёты, даже мобильный телефон, – оказалось несущественным. Здесь жизнь была другой: тяжёлой, медленной, но настоящей. В каждом движении, в каждом слове было что-то неуловимо подлинное.

Николь вспомнила слова Лизаветы: «Я тебя не выдам, но и не дай другим повода». Впервые за долгое время она ощутила не страх, а тихую благодарность – за то, что у неё есть кто-то, кто поймёт и защитит, даже не зная всей правды.

Утро пришло с шумом, гомоном и криками детей. В саду за домом играли младшие дети помещика – двое мальчиков, Тимофей и Саша, и девочка Марфуша. Они носились по мокрой траве, бросались друг в друга яблоками и ветками рябины, вопя так, что их было слышно на всю округу.

Николь стояла у окна людской, наблюдая за ними, и на миг почувствовала себя снова учительницей: хотелось выйти, остановить их, объяснить, что так нельзя, что можно пораниться…

– Не ходи, – прошептала Лизавета, заметив её взгляд. – Пусть Марья сама разбирается. Тебе лучше не высовываться без нужды.

– Почему все так боятся, что я скажу что-то лишнее? – не выдержала Николь.

Лизавета замялась, затем села рядом, заглянула Николь в глаза:

– Потому что здесь не любят тех, кто не молчит. Кто умнее – того боятся, а кого боятся, того стараются либо прогнать, либо… – она замолчала, пожала плечами, – либо хуже.

– Я не могу всё время молчать, – призналась Николь.

– А ты учись. Тут век короткий. На болтливых и дерзких смотрят, будто на чужих. А чужого всегда легче выдать, чем понять.

В этих словах была вся горькая мудрость века, в котором Николь теперь жила. Она кивнула, обещая хотя бы постараться.

До полудня всё шло обычно: Николь помогала в прачечной, мыла полы, слушала, как на кухне Марья ругается с Настей за недосоленный суп. Но тревога после вчерашнего разговора с Ксенией не покидала её. Через открытое окно доносился звонкий смех детей, и вдруг – пронзительный крик.

Всё произошло быстро: из сада вбежала горничная, запыхавшись, с ужасом в глазах.

– Тимофей! Он упал с дерева! – закричала она.

В доме началась суета. Дарья Петровна метнулась во двор, Марья выронила полотенце, даже Лизавета побледнела и бросилась следом. Николь, забыв обо всём, бросилась вслед за ними.

На краю сада, под старой яблоней, лежал Тимофей – мальчик лет восьми, бледный, с закрытыми глазами. Рядом стоял Саша, дрожащий от страха, Марфуша плакала, зажав кулачки. Вокруг уже собрались взрослые и дети, кто-то суетился, кто-то тянул его за плечо.

Все обернулись, удивлённые её тоном.– Не трогайте его! – резко крикнула Николь, и её голос был твёрже, чем она ожидала от себя.

– Отойдите, дайте мне место, – она опустилась рядом на колени, машинально вспоминая всё, чему когда-либо училась. «Сначала – не дать причинить больше вреда. Не двигать – если есть подозрение на травму шеи или спины».

Она осторожно положила ладонь на лоб мальчика.

– Тимофей, слышишь меня? Открой глаза, пожалуйста…

Мальчик не реагировал, но дышал – Николь уловила частое, неглубокое дыхание. Пульс – она чуть коснулась его запястья – был слабый, но ровный.

– Он живой, – выдохнула она, – но, пожалуйста, не трогайте его голову и шею.

Она повернулась к кухарке:

– Марья, принеси, пожалуйста, любую мягкую ткань или сверни пальто валиком!

– Платок пойдёт? – спросила Марья, дрожащими руками протягивая ей длинный шерстяной платок.

– Да, – Николь аккуратно свернула его в жгут и подложила с обеих сторон шеи Тимофея – чтобы зафиксировать голову и не дать ей мотаться, если мальчик вдруг придёт в себя или его случайно заденут.

Теперь – проверить сознание.

– Тимофей… если слышишь меня, сожми мою руку, – она взяла его ладошку.

Никакой реакции.

– Похоже, перелом… – Николь тихо сказала это Лизавете, чтобы не пугать остальных.Осмотрела руки и ноги на предмет неестественного положения, подозрения на переломы: правая рука была согнута под странным углом, мальчик чуть вздрогнул при прикосновении.

– С дерева, – всхлипнул мальчик. – Он хотел до самой верхушки добраться, поскользнулся.– Саша, – обратилась она к стоящему рядом младшему брату, – ты видел, как он упал?

– С самой верхней ветки… – Саша показал рукой почти на самые верхние нетолстые ветки яблони.– С какой высоты?

Николь кивнула.

«Значит, мог удариться спиной и головой… Нужно проверить, нет ли кровотечения…»

Она аккуратно осмотрела затылок и спину мальчика: крови не было, только большая ссадина на лбу.

Осторожно ощупала рёбра – мальчик не отреагировал болезненно, дыхание не стало прерывистым – значит, скорее всего, внутренних повреждений грудной клетки нет. Ощупала живот – мягкий, не вздутый, на давление не реагирует.

Теперь ноги и вторая рука: левая нога была вытянута, правая чуть согнута, но при лёгком прикосновении мальчик застонал.

– Похоже, и тут… – она посмотрела на взрослых. – Мы не знаем, что сломано, и не видим явных ран, но двигать его всё равно нельзя.

– Барин, нужно послать за лекарем. И пока никто не трогает мальчика, не переворачивает, не тащит в дом, ясно?Она подняла глаза на подбежавшего к ним барина, Степана Александровича:

– Откуда ты так знаешь, Оля? Ты ведь не лекарка…Ксения, наблюдавшая всё это время с недоверием, вдруг вмешалась:

– У меня… в Вязьме был случай, – тихо сказала Николь, не поднимая взгляд. – Я запомнила, как делали. Если двигать сильно, можно повредить спину или шею. Лучше подождать.

– А если он не очнётся? – спросила Дарья Петровна, голос дрожал.

– Лучше не трогать, – твёрдо повторила Николь. – Дайте ему покоя, покройте чем-то, чтобы не мёрз, и ждите, пока придёт лекарь.

Она сняла свой платок, аккуратно накрыла мальчика, заботясь, чтобы не сместить голову.

– Держите его в тепле. Если проснётся – не давайте воды, только смачивайте губы, – она обернулась к Марье.

Только теперь Николь поняла, что у неё дрожат руки.

Время в саду будто застыло: взрослые с тревогой смотрели на Николь, на мальчика, на друг друга. Степан Александрович стоял рядом, лицо у него было серым, но голос твёрдым:

– Делайте, как она говорит. Марья, зови кучера, пусть скачет за лекарем. – Он вдруг повернулся к Николь и сдержанно, но очень серьёзно сказал: – Спасибо, Оля. Я не знаю, что бы мы делали…

Лизавета сжала Николь за плечо, Ксения смотрела теперь не только с подозрением, но и с уважением – и с опаской.

Андрей, появившийся из-за кустов, замер, наблюдая за Николь с выражением, в котором смешались тревога и восхищение.

– Ты… – начал он и не договорил.

Николь посмотрела на него – и впервые увидела в его взгляде не только осторожность, но и искренний страх за неё: за ту, кто в этот раз, спасая чужую жизнь, стала ещё более чужой для этого века.

– Ты… это было правильно. Я бы сам не догадался.

Он посмотрел на неё внимательно, и в этом взгляде было всё: и благодарность, и страх, и что-то ещё новое.

– Спасибо, – тихо сказала Николь.

Пока взрослые ждали лекаря, сад постепенно опустел – дети, напуганные случившимся, ушли в дом, а слуги шептались у крыльца, бросая на Николь взгляды, в которых смешивались испуг, уважение и недоверие. Вокруг всё было непривычно тихо: даже птицы на яблонях притихли, только ветер колыхал ветви и шуршал листвой. Вдруг сад казался не местом детских игр, а театром, где каждый шаг и взгляд обсуждается со всех сторон.

Николь осталась рядом с Тимофеем, не позволяя себе думать о том, что будет, если мальчик так и не очнётся, если случится худшее. Она тихо сидела рядом, время от времени проверяя дыхание – короткое, но ровное, – и украдкой наблюдая за взрослыми.

Дарья Петровна нервно теребила платок, стоя чуть поодаль. Её лицо, обычно полное достоинства и строгости, было теперь измято тревогой.

– Ты не отходи, Оля, – неожиданно сказала она, подойдя ближе. – Ты что-то понимаешь в этих делах…

В голосе её звучала не только благодарность, но и скрытая просьба: «Останься, не оставляй меня одну с этим страхом».

– Я с ним, барыня, – тихо ответила Николь, не поднимая глаз.

Ксения, стоящая у края дорожки, наблюдала за Николь пристально, сжав губы. Она не вмешивалась, но её взгляд был тяжёлым, почти обвиняющим – как будто она искала в каждом движении Николь подтверждение своим подозрениям.

Андрей держался чуть в стороне, опершись на яблоню. Он не спускал глаз с Николь, и в его взгляде были смешаны тревога, интерес и… что-то похожее на гордость. Временами он делал шаг вперёд, будто хотел что-то сказать, но тут же останавливался, сдерживая себя.

Лизавета была рядом, молча, как тень. Она не задавала лишних вопросов, но её рука время от времени ложилась на плечо Николь, как напоминание: «Ты не одна. Я здесь».

Время тянулось мучительно медленно. Николь смотрела на неподвижного Тимофея и каждый раз с облегчением ловила его дыхание. «Если он просто потерял сознание, значит, всё будет хорошо…» – уговаривала она себя, вспоминая истории из жизни и книги по первой помощи, которые когда-то казались ей обычной теорией.

Лекарь приехал только через полчаса – плотный, седой, с сумкой через плечо. Он быстро осмотрел мальчика, одобрительно кивнул, когда увидел импровизированную фиксацию шеи.

– Кто это сделал? – спросил он, осматривая Николь с неожиданным уважением.

– Девка из людской, – отозвалась Марья.

– Умно, – коротко заметил лекарь. – Молодец.

Он аккуратно прощупал мальчика, приказывал слугам держать ноги и плечи, а потом приказал аккуратно переложить Тимофея на доски, которые притащили из сарая.

– Правильно всё, – пробормотал он, – если бы сразу подняли – мог бы остаться калекой.

Слуги переглянулись, а Дарья Петровна перекрестилась, глядя на Николь с новым выражением – теперь там была не только тревога, но и уважение.

Когда мальчика унесли в дом, Николь впервые позволила себе выдохнуть. Руки дрожали, ноги подкашивались, и она, не думая, присела прямо на траву. Лизавета тут же оказалась рядом, присела рядом, не говоря ни слова.

– Ты умница, – прошептала она, сжимая руку Николь. – Не бойся, всё правильно сделала.

– Я… – Николь не смогла договорить, ком застрял в горле. Только сейчас она почувствовала, как сильно устала – не только физически, но и душой. Внутри было всё: страх, облегчение, гордость и стыд – за то, что снова выделилась, снова стала «не такой».

– Лизавета… – прошептала она, – я не хотела… я просто…

– Ты спасла ребёнка, – твёрдо сказала Лизавета. – Остальное – не важно.

Вечер опустился на усадьбу мягко и печально. Вокруг всё снова зажило своей жизнью: слуги обсуждали происшествие, кто-то молился за здоровье Тимофея, кто-то шептался о странной девке Оле, которая вдруг оказалась не так проста. Но для Николь всё вокруг стало будто приглушённым, как в тумане.

Она сидела на скамейке у крыльца, глядя в потемневший сад, и вспоминала, как когда-то учила детей правилам безопасности, как объясняла, что нельзя лазать по деревьям, как радовалась их смеху… Всё это было так далеко, так нереально.

А сейчас она сидела среди чужих людей, в чужом времени, и всё, что у неё было – это знание, что сегодня она смогла что-то изменить.

К ней подошёл Андрей. Он сел рядом, долго молчал, потом сказал тихо:

– Я видел, как ты действовала.

В его голосе не было ни укора, ни осуждения – только усталость и… восхищение.

– Ты не из простых, Оля. Я это знал и раньше, а теперь уверен.

Он посмотрел на неё внимательно, словно хотел увидеть что-то за гранью привычного.

– Я… – Николь растерялась. Ей хотелось сказать правду, но язык не поворачивался.

– Не бойся, – вдруг сказал Андрей, – я не выдам тебя.

Он встал, положил руку ей на плечо и тихо добавил:

– Но будь осторожна. Здесь за ум могут и наказать. Особенно, если ты – не своя.

Он ушёл, оставив Николь в странном смешении чувств – страха, благодарности и надежды.

Когда солнце окончательно скрылось за лесом, к Николь подошла Ксения. Она молча села рядом, долго смотрела на неё, потом спросила:

– Откуда ты знаешь, как спасать людей?

В этот раз в её голосе не было ни насмешки, ни враждебности – только искреннее любопытство и упрямая решимость докопаться до истины.

– Я… – начала Николь, – просто когда-то видела, как мальчику помогали.

Она не лгала, но и правды не сказала.

Ксения помолчала, затем чуть улыбнулась:

– Ты удивительная, Оля. Но помни: в нашем мире чудес не любят. Особенно если они исходят от тех, кто должен быть просто служанкой.

Она ушла, а Николь осталась одна во дворе, глядя на луну, которая поднималась всё выше, заливая сад серебряным светом. В этот вечер она поняла: теперь ей не скрыться. Её заметили. Её запомнили.

Но впервые за всё время в прошлом она не чувствовала страха. Она чувствовала, что теперь у неё есть право на этот мир – пусть даже это право придётся отстаивать каждый день.

Когда она вернулась к Лизавете, та встретила её у порога.

– Как Тимофей? – спросила Николь.

– Лекарь сказал: жить будет, – улыбнулась Лизавета. – А у тебя теперь иная жизнь начнётся.

Она обняла Николь за плечи, и в этом объятии было всё: и тревога, и гордость, и материнская нежность.

– Всё будет хорошо, Оля. Только помни: теперь ты на виду. А на виду жить труднее.

Николь кивнула, и впервые за долгое время позволила себе поверить: быть собой – это не всегда беда. Иногда – это дар.

Ночь была тиха, звёзды мерцали в вышине, а где-то в саду, под яблоней, ветер шуршал травой, напоминая: всё здесь – настоящее, острое, живое. И у каждого – даже у чужой девки из другого времени – есть шанс стать частью этой жизни. Если хватит храбрости не молчать, когда это действительно важно.

Глава 8. Разоблачение

В ту ночь, когда сад окутало серебро луны, Николь долго не могла уснуть. В голове всё ещё вертелись события прошедшего дня – отчаянные крики детей, судорожные движения рук, взгляд Андрея, в котором впервые появилось что-то новое, и Ксения – насторожённо-внимательная, будто чует за спиной у Николь целую пропасть сокрытых смыслов.

В избе было тихо. Лизавета ворочалась на своей половине, изредка покашливая. Пламя в печи догорало, бросая на стену тени, похожие на огромных птиц. Николь лежала на спине, уставившись в тёмные балки потолка, и пыталась упорядочить мысли: как жить дальше, когда тебя заметили? Как не утратить себя и не подставить под удар тех, кто принял тебя в этот суровый и – всё же – ставший чуть ближе мир?

Она вспоминала о будущем – о коротких записках на холодильнике, о случайных встречах с друзьями, о родителях, которые, быть может, сейчас ищут её, живя в ином времени. Но всё это вдруг стало тусклым, как сон. Здесь, в этой деревне, в этом мире, её жизнь обрела новый смысл, а поступки – цену, о которой раньше она не думала.

Утро настало изморозью – трава побелела, словно кто-то рассыпал по ней муку. Воздух был свежим, чуть хрустящим, и, когда Николь вышла на крыльцо, её дыхание заклубилось белым паром. Лизавета уже хлопотала во дворе, раздавая указания – кому в хлев, кому за водой, кого к печи.

– Оля, на, возьми хлеба, – сказала она, подавая ломоть, – и не ходи сегодня одна в сад. Пусть Настя с тобой будет.

Она внимательно посмотрела на Николь, в глазах её – тревога и забота.

– После вчерашнего все на тебя смотрят. А что думает барыня – не скажу. Ксения тоже… Знаю я таких.

– Я всё понимаю, Лизавета, – тихо ответила Николь. – Я буду осторожна.

Они обменялись долгим взглядом. В нём было больше, чем слова: благодарность, страх, обещание быть рядом несмотря ни на что.

В усадьбе утро началось с обычной суеты, но воздух был другой – насторожённый, напряжённый, словно в доме поселилась тень. Уже в коридоре Николь почувствовала на себе посторонние взгляды. Горничные шептались, кухарка Марья смотрела с уважением вперемешку с опаской, а старик Ефим – тот самый, что всегда молчал, – вдруг кивнул ей с особой серьёзностью.

– Ты молодец, Оля, – сказал он глухо. – Но теперь за тебя будут держаться, как за колышек в бурю. Не подведи.

Николь едва улыбнулась. Она понимала, что и сама становится колышком для других – для Лизаветы, для этих людей, для самой себя.

Ксения появилась в доме позже всех, в новом платье, с волосами, уложенными строго и высоко. В её движениях была та отточенная грация, которой обладают только те, кто привык быть на виду, привык командовать. Но сегодня в её взгляде было что-то особенно острое, хищное. Она разглядывала Николь с интересом охотницы, которая наконец учуяла след.

– Оля, иди сюда, – позвала она, когда Николь проходила мимо двери гостиной.

В комнате было светло, окна выходили в сад, где ещё оставались следы вчерашней тревоги. Ксения сидела за столом, перед ней лежали какие-то бумаги, но она даже не притронулась к ним.

– Присаживайся.

Она указала на стул напротив, и, когда Николь села, долго молчала, разглядывая её, будто впервые видит.

– Ты храбрая, – наконец сказала Ксения. – Но, знаешь, за храбрость в нашем мире не всегда благодарят. Ты согласна?

– Согласна, барыня, – ответила Николь, не поднимая глаз.

– А ещё ты умная. Слишком даже. Не по чину. – Ксения сложила руки замком, её кольца поблёскивали в полосе света. – Я навела справки. В Вязьме никто тебя не помнит. Ни одна из дворовых не знает, кто такая Ольга, сирота из Вязьмы.

Николь почувствовала, как у неё похолодели руки. Она ожидала этого, но всё равно не была готова.

– Может быть… – начала она, но Ксения перебила:

– Может быть, ты не из Вязьмы вовсе. Может быть, ты из другого места? Или вообще не из наших?

В комнате становилось тесно от напряжения. Николь чувствовала, как нарастает паника, но старалась держаться.

– Я… не помню всего, – прошептала она. – Я… после болезни…

Она схватилась за первую попавшуюся версию, которую когда-то слышала в рассказах о крестьянах, терявших память после горячки.

Ксения прищурилась, и в её взгляде появилось что-то похожее на сочувствие – или, может быть, на интерес.

– Нет, барыня. Иногда мне снятся странные вещи, я не знаю, где я была раньше. Только помню, как меня Лизавета нашла в лесу.– Ты не всё помнишь?

В этот момент в комнату вошёл Андрей. Он задержался у двери, взглянул на Ксению, потом на Николь.

– Мешаю? – спросил он тихо, но в голосе его стояла сталь.

– Нет, Андрей, ты вовремя, – ответила Ксения. – Я вот выясняю, кто у нас эта загадочная Оля.

Андрей медленно подошёл, стал рядом с Николь, а потом – неожиданно для всех – положил руку ей на плечо.

– Не надо её мучить, Ксения. Она спасла ребёнка. Она работает честно.

Он посмотрел на Николь, в его взгляде было доверие – полное, безусловное, почти болезненное в своей чистоте.

– У каждого может быть прошлое, которое он не помнит. Война, голод, болезни… Ты же знаешь, сколько таких было?

Ксения откинулась на спинку стула, задумчиво водя пальцем по столу.

– Может быть. Но я всё равно хочу знать, кто она.

– Пока она не сделала ничего дурного, – твёрдо сказал Андрей, – она под моей защитой.

Он говорил это не как офицер, а как человек, готовый встать между Николь и всем чужим миром.

В этот момент в дверях появилась Лизавета – взъерошенная, с фартуком, испачканным мукой. Она бросилась к Николь, схватила её за руку.

– Всё, барышня, отпустите девку! Я ручаюсь за неё!

Голос Лизаветы дрожал, но в нём была такая сила, что даже Ксения на миг растерялась.

– Как хочешь, Лизавета, – кивнула Ксения. – Но я всё равно узнаю правду, рано или поздно.

Когда Николь с Лизаветой вышли в коридор, сердце у неё билось так, что казалось – его слышит вся усадьба.

– Спасибо, – прошептала она. – Я бы не выдержала одна.

– Ты теперь моя, – твёрдо ответила Лизавета. – Я никому не дам тебя в обиду.

Она обняла Николь, и в этом объятии было всё, чего та так не хватало: дом, защита, материнская любовь.

В тот день Николь работала молча, стараясь не привлекать к себе внимания. Но всё равно ощущала на себе взгляды – Ксении, Андрея, даже старика Ефима. Слуги искоса поглядывали, перешёптывались, но никто не смел сказать вслух то, что витало в воздухе: кто же она, эта странная, умная Оля, которая не помнит своего прошлого и говорит так, словно родилась не здесь?

Вечером, когда солнце садилось за лесом, Андрей подошёл к Николь, когда она собирала бельё во дворе.

– Ты боишься меня теперь? – спросил он тихо.

– Нет, – честно ответила Николь. – Я благодарна вам.

– Мне кажется, ты не всё рассказала, – мягко сказал Андрей. – Но я подожду. Я верю, что ты не сделаешь зла.

Он улыбнулся – впервые за всё время – и ушёл, оставив Николь с ощущением, что, может быть, не всё потеряно.

А ночью, когда луна снова осветила белую изморозь на траве, Лизавета подошла к Николь и сказала:

– Если когда-нибудь тебе надо будет уйти – я пойду с тобой. Я не боюсь.

Николь улыбнулась сквозь слёзы.

– Спасибо. Без тебя я бы не справилась.

Они сидели у печи, слушая, как за стеной шумит ночь, и впервые за долгое время Николь почувствовала – она не одна. Даже если весь мир против неё, у неё есть те, кто верит – и этого достаточно, чтобы идти дальше.

Глава 9. Шаг навстречу доверию

Ночь выдалась короткой и тревожной. Николь заснула поздно, и пока не пришёл сон, долго лежала, слушая ночную деревню: скрип чердака, как будто кто-то осторожно ступает по балкам; затихающий лай собаки; далёкое уханье филина. В голове всё ещё звучали настойчивые слова Ксении, мелькал насторожённый взгляд Андрея, вспоминался горячий, крепкий захват Лизаветы, когда та шёпотом пообещала не бросить, если вдруг придётся бежать прочь. Но в этой тревоге теплилась и надежда: она действительно не одна.

Когда наконец сон смилостивился, он принёс с собой странные картины – будто Николь вновь оказалась в своей квартире, но за окном неон, трамваи, а в руках у неё – не привычная чашка, а глиняный кувшин. Всё перемешалось: школа, где она раздаёт ученикам тетради; родители, которые что-то шепчут о будущем; и вдруг – деревянная изба, запах дыма, пламя в печи. Сон оборвался, когда кто-то мягко потряс её за плечо.

– Вставай, Оля, – раздался голос Лизаветы. – Уже рассвело. Дел невпроворот.

Просыпаться в доме Лизаветы Николь теперь умела почти автоматически: сдвинуть с себя тонкое одеяло, сесть на жёсткой лавке, вслушаться в утренние звуки – потрескивание печи, стук ножа по доске, скрип половиц. В окно лился прохладный рассветный свет, за которым тянулся запах свежего хлеба и чуть горькой золы.

Лизавета уже возилась у печи, ловко раскладывая дрова, проверяя, не закипела ли каша. Она обернулась, кивнула Николь и подала ей полотенце.

– Умойся да к колодцу сходи, воды в кадки набери, – велела она. – Потом кур покорми, зерна им насыпь, чтоб не орали. Как управишься – позавтракаем, да и к барину пойдем. Сегодня дел много, а ты мне нужна.

– Хорошо, Лизавета, – спокойно ответила Николь, привычно подоткнув косу под платок.

Вода в колодце была ледяная и чистая, отдавалась в ладонях холодом, но Николь уже почти не морщилась от резкого холода. Она наливала вёдра, аккуратно несла их в дом, переливала в большую деревянную бочку и в две кадки для питья и умывания. После быстро вышла во двор, бросила курам горсть зерна, наблюдая, как белые и рыжие куры шумно бросаются к еде, а старый петух важно ходит в стороне.

Всё это – простые утренние дела, привычные, как дыхание, но Николь теперь делала их с особым чувством: будто в каждом движении было доказательство того, что она способна быть здесь своей, что она не только чужая, но и нужна.

Утро было ясным, не по-весеннему свежим. Солнце только начинало пробиваться сквозь облака, а на траве ещё лежала тонкая изморозь. Из соседних изб доносился стук, смех, лай собак. Николь вернулась в дом, вытерла руки о подол, и Лизавета уже звала её к столу.

– Садись, – сказала она, разливая по мискам кашу. – Позавтракаем, да пойдём к барину. Сегодня людская вся на ушах: и барыня, и Ксения, и Андрей с ночи в делах. Сказала Марья, что без тебя не справятся.

– Да уж, – улыбнулась Николь, отламывая кусок хлеба. – Дела тут не переводятся.