Профессия: учительница истории

Наступила глубокая ночь. За окном бушевал ветер, стучал по ставням, гонял тучи по небу. Николь лежала, слушая его, и думала о том, как странно устроена жизнь: в прошлом, о котором она читала лишь в учебниках, она вдруг стала живой частью истории.

Все её знания – даты, имена, реформы – оказались не более чем пылью на ветру, когда дело дошло до настоящей жизни, до боли и радости простых людей.

«Здесь жизнь не про справедливость. Здесь – про выживание».Вспоминались слова Андрея:

Но всё равно внутри неё жило упрямое желание – верить, что перемены возможны.

На следующий день, когда работы в усадьбе стало меньше, Николь села на лавку у окна, смотрела на двор. Там Андрей разговаривал с барином о новых рекрутах, о необходимости строить сарай для зерна, о том, как скоро начнётся осенняя распутица.

Вдруг к ней подошёл мальчик лет семи – сын помещика, Тимошка. Он был светловолосый, с хитрыми глазами.

– Нет, а ты?– Ты кто? – спросил он прямо. – Ольга, – улыбнулась Николь. – Почему ты говоришь, как книжная? – А ты много книжек читал?

Николь рассмеялась.

– Может быть.

Тимошка смотрел на неё испытующе.

– Немного.– А ты умеешь рисовать?

Он протянул ей дощечку и кусок угля.

– Нарисуй лошадь.

Николь задумалась, потом нацарапала на дощечке простую лошадку – как рисовала когда-то для своих учеников. Тимошка восторженно уставился на рисунок.

– Ты волшебница! – прошептал он.

В этот момент в комнату заглянул Андрей. Увидел рисунок, улыбнулся.

– Не думал, что у Лизаветы такая помощница, – сказал он. – Ты и читать умеешь, и рисовать, и говорить не хуже барыни.

– Не бойся, – тихо добавил Андрей. – Я никому не скажу.– Я… – Николь почувствовала, как в ней снова поднимается тревога.

Он посмотрел на неё внимательно, и в этом взгляде было что-то новое – как будто он начал понимать: перед ним не простая деревенская девка, а человек с прошлым. С секретом.

В тот вечер, когда они с Лизаветой возвращались домой, Николь всё рассказала ей – не о будущем, конечно, а о том, что когда-то жила в доме, где было много книг, что любила учиться, что знала, как устроен мир, хотя никогда не была за пределами своей деревни.

Лизавета слушала её внимательно, не перебивала, только иногда кивала, будто понимала больше, чем говорила.

– Ты, Оля, не как все, – сказала она наконец. – Но я тебя не брошу. Даже если ты и правда колдунья, как бабы шепчут.

– Я не колдунья, – улыбнулась Николь. – Просто… иногда знаю больше, чем положено.

– Это не всегда добро, – вздохнула Лизавета. – Но если от этого есть прок, то пусть будет.

Перед сном Николь долго смотрела в окно на звёзды. Ей казалось, что где-то там, за горизонтом, осталась её настоящая жизнь – школа, друзья, семья. Но теперь у неё был новый дом, новая семья – Лизавета, Тимошка, даже Андрей, который учился ей доверять.

Она впервые почувствовала, что жить можно и здесь. Что даже в самом суровом времени есть место для надежды, для дружбы, для маленьких чудес.

Глава 6. Интриги в усадьбе

Ночь была тёмной, но не молчаливой: ветер шуршал в кронах старых лип, где-то вдалеке, у самой опушки, ухала сова, а в доме Лизаветы потрескивал огонь в печи. Николь не спала – лежала, уставившись в потолок, и думала о том, как быстро меняется человеческая душа, если её поставить на край чужого мира.

Она вспоминала дневную сцену в усадьбе: спор о реформах, мужские голоса, строгий взгляд Андрея, восторженного Тимошку с его дощечкой и углём. В памяти особенно ярко всплывали слова Андрея – не столько его вопросы, сколько то, что было между строк, в интонации: осторожный интерес, подозрение, желание понять. Николь знала: она дала повод для разговоров. Но впервые за всё время в прошлом не чувствовала в этом страха, только неясное волнение. Лизавета, принимая её без условий, словно бы наделила Николь внутренней свободой, которой та не знала даже в своём XXI веке.

– Нет. Думаю.

– Спишь? – прошептала Лизавета в темноте, не глядя.

– О чём?

– Да, барыня просила помочь с бельём.

– О том, как странно всё складывается.

– Не думай много. Тут думать – себе вредить. Завтра опять в усадьбу идти?

Лизавета вздохнула, укрылась с головой, и вскоре её дыхание стало ровным. Николь ещё долго слушала ночную деревню: этот мир жил своей, неведомой жизнью, и теперь она – его часть. Окончательно уснула она только под утро, когда серые лучи рассвета уже медленно разгоняли тьму в окне.

Утро принесло резкую перемену погоды: с ночи накрапывал дождик, земля напиталась влагой, и запах трав стал особенно густым, почти пряным. По дороге к усадьбе Николь шла медленно, ловя себя на том, что теперь её не тянет спрятаться, исчезнуть – наоборот, хотелось оглядеться, запомнить каждую мелочь. Ветви низких берёз, блестящие от росы, старый мостик через ручей, по которому она шла вместе с Лизаветой, – всё это казалось теперь ближе, чем даже стены её прежней квартиры.

– Не зазнавайся, – шепнула Лизавета, когда они подходили к дому. – В усадьбе нынче новая гостья, не простая. Барыня Дарья Петровна говорила: Ксения приедет, подруга её давняя, из самой столицы. Девка непростая, глядит на всех свысока. Ты с ней будь настороже.

– Постараюсь, – кивнула Николь, и внутри у неё что-то сжалось. Она уже знала: люди, привыкшие к власти и интригам, опаснее прямого барина.

В людской царила суета: горничные сновали туда-сюда, кухарка ругалась на девок, в коридоре стояли ящики с подарками. Ксения появилась неожиданно: высокая, стройная, в изумрудном платье, с лицом, в котором удивительным образом сочетались аристократическая холодность и живой ум. Её глаза – серые, колкие – скользнули по Николь, замерли, чуть прищурились.

– А это кто? – спросила она, обращаясь не к Николь, а к Дарье Петровне, которая только что вошла в людскую.

– Это Ольга, сирота из Вязьмы. Новая помощница Лизаветы. Девка толковая, смирная, – ответила барыня.

– Смирная? – Ксения наклонила голову, разглядывая Николь, словно изучая редкую птицу. – А мне кажется, в ней что-то есть… не отсюда.

Дарья Петровна засмеялась, хлопнула Ксению по руке.

– Ты всё выискиваешь странности. Сама, когда приехала, тоже всем казалась чужой. Ольга, иди-ка, помоги Марье с бельём.

Николь с облегчением выскользнула из комнаты, но чувствовала на себе пристальный взгляд Ксении. Та не уловила её тайны, но почувствовала «непохожесть» – и этим уже стала опасна.

Весь день Николь трудилась в усадьбе: стирала в ледяной воде простыни, мыла полы, помогала повару. Время от времени она слышала из гостиной звонкий смех Ксении, её быструю речь, наполненную намёками и шутками. Ксения была центром внимания – она умела вести беседу, умела повелевать, но за её утончённостью чувствовалась жёсткость.

Ближе к вечеру, когда работа утихла, Николь наконец позволила себе посидеть у окна в людской – просто смотреть, как по двору бегают дети, как Андрей разговаривает с управляющим, как Ксения, закутавшись в шаль, медленно прогуливается по аллее рядом с Дарьей Петровной.

В какой-то момент Ксения, заметив взгляд Николь, задержалась на ней, потом кивнула, будто приглашая к разговору.

Солнце уже садилось, заливая комнату золотистым светом. Андрей стоял у окна, делая вид, что занят, но его взгляд на мгновение задержался на Николь, а потом скользнул к Ксении.

– Ольга, подойди, – позвала Ксения, когда Николь появилась в дверях гостиной.

– Садись, не стесняйся, – сказала Ксения, указывая на стул напротив. – Ты ведь из Вязьмы, да?

– Да, барыня, – ответила Николь, стараясь держаться просто, но внутри вдруг почувствовала, как в ней нарастает тревога.

– А говоришь ты не совсем по-дворовому. Словно не у нас воспитана, – с лёгкой, едва уловимой усмешкой заметила Ксения. – Впрочем, это даже интересно. Скажи, Оля, что ты думаешь о том, что творится в стране? Про царские указы, про реформы?

– Я… не знаю, барыня. Я простая.

– Раз ты из Вязьмы, – начала Ксения, – значит, знаешь, что девки там не такие уж смирные. Говорят, что там даже грамоте учат.

– Может, барышня, и учат, – тихо ответила Николь, следя за каждым словом. – Да только я не учёная. Мать болела, некогда было книгами заниматься.

– Ну вот. Не по-дворовому ты говоришь, – спокойно заметила Ксения. – Вот хоть сейчас: «заниматься» – не всякая девка так скажет.

Она улыбнулась, но в этой улыбке не было тепла.

– От Лизаветы набралась, – неуверенно выдавила Николь.

– А косу ты заплетаешь слева направо, – продолжала Ксения, наклоняясь чуть ближе. – Это у нас только барышни так делают. Девки – наоборот.

Она смотрела на Николь внимательно, не мигая.

– И руки у тебя не в мозолях. Тонкие. Как у барыни, что всю жизнь за книгами сидела.

Николь почувствовала, как внутри всё сжалось. Хотелось обороняться, но она знала: сейчас малейшая дрожь выдаст её с головой.

– Я… когда маленькая была, болела часто, – снова попыталась выкрутиться Николь. – Вот и не работала много.

Ксения подалась вперёд, прядь её волос упала на щёку.

– А скажи, Оля, – вдруг мягко спросила она, – знаешь ли ты, зачем Пётр нынче велел стричь бороды и строить корабли в Петербурге?

В комнате повисла тишина. Николь машинально взглянула в окно – на клёны, на мальчика в синей рубашке, который гнал гусей по двору. Она знала, что этот вопрос – ловушка.

– Говорят… – осторожно начала она, – царь хочет, чтобы мы стали как в Европе. Чтобы у нас были корабли, как у англичан, чтобы и дворяне, и простые люди…

Она осеклась, поняв, что слишком увлеклась.

Ксения улыбнулась шире, но глаза её потемнели.

– Может, ты шпионка? Или из другой страны сбежала? А может, дочь боярина какого?– Вот видишь, – сказала она тихо, – ни одна деревенская девка не знает, кто такие англичане. Она положила ладонь на стол, медленно, с нажимом. – Кто ты, Оля? – Я… Я действительно из Вязьмы… – Нет, ты не из Вязьмы, – перебила Ксения, и в голосе её было уже не любопытство, а требование. – Ты врёшь. Я это чую. Она наклонилась ещё ближе, её голос стал совсем тихим:

В этот момент Андрей наконец обернулся, и Николь вдруг почувствовала его пристальный взгляд – не осуждающий, нет, а требующий, ищущий. И, быть может, защищающий.

– Ольга из Вязьмы, – медленно произнёс он, – но видно, что жизнь её учила не только полы мыть.

В её голосе была улыбка, но холодная, как лезвие.– Да? – Ксения легко вздёрнула подбородок, не отрывая взгляда от Николь. – Она так складно рассуждает о реформах, что мне даже неловко стало – я и то не всё помню из указов Петра.

Андрей подошёл ближе, опёрся на край стола. Николь почувствовала, как его взгляд скользит по ней, как оценивает, ищет, пытается понять. Они встретились глазами – и в этот миг она увидела в его взгляде не только удивление, но и что-то ещё: тревогу, насторожённость, интерес, который переходит границу дозволенного.

Он не улыбался, но и не обвинял.

– Хватит, – сказал он медленно. – Думаю, свой интерес ты уже утолила.

Ксения откинулась на спинку кресла, сцепила пальцы.

– Ты мне нравишься, Оля, – сказала она после долгой паузы. – Но знай: если ты что-то скрываешь – это рано или поздно выйдет наружу.

Она встала, прошла к двери, задержалась на пороге.

– Андрей, присмотри за этой девкой. Уж больно она не такая, как все.

Ксения ушла, оставив за собой шлейф аромата и напряжения.

Андрей ещё долго молчал. Он смотрел на Николь пристально, как на незнакомую карту, где линии не сходятся.

– Будь осторожна.– Ты умеешь удивлять людей, Оля, – наконец сказал он. – И это может быть и даром, и проклятием. Он посмотрел ещё раз, чуть дольше, чем позволено.

Он развернулся и ушёл, оставив Николь одну в гостиной, где воздух был густым, как перед грозой. За окнами вечер уже смыкал крылья, а в её душе тревога и облегчение сплелись в тугой узел: теперь она знала, что её тайна стала ещё уязвимее.

А в коридоре Андрей замедлил шаг, обернулся через плечо – и в этот короткий взгляд было вложено всё: и понимание, и предупреждение, и – странное, новое – уважение.Ночь была тёмной, но не молчаливой: ветер шуршал в кронах старых лип, где-то вдалеке, у самой опушки, ухала сова, а в доме Лизаветы потрескивал огонь в печи. Николь не спала – лежала, уставившись в потолок, и думала о том, как быстро меняется человеческая душа, если её поставить на край чужого мира.

Она вспоминала дневную сцену в усадьбе: спор о реформах, мужские голоса, строгий взгляд Андрея, восторженного Тимошку с его дощечкой и углём. В памяти особенно ярко всплывали слова Андрея – не столько его вопросы, сколько то, что было между строк, в интонации: осторожный интерес, подозрение, желание понять. Николь знала: она дала повод для разговоров. Но впервые за всё время в прошлом не чувствовала в этом страха, только неясное волнение. Лизавета, принимая её без условий, словно бы наделила Николь внутренней свободой, которой та не знала даже в своём XXI веке.

– Спишь? – прошептала Лизавета в темноте, не глядя.

– Нет. Думаю.

– О чём?

– О том, как странно всё складывается.

– Не думай много. Тут думать – себе вредить. Завтра опять в усадьбу идти?

– Да, барыня просила помочь с бельём.

Лизавета вздохнула, укрылась с головой, и вскоре её дыхание стало ровным. Николь ещё долго слушала ночную деревню: этот мир жил своей, неведомой жизнью, и теперь она – его часть. Окончательно уснула она только под утро, когда серые лучи рассвета уже медленно разгоняли тьму в окне.

Утро принесло резкую перемену погоды: с ночи накрапывал дождик, земля напиталась влагой, и запах трав стал особенно густым, почти пряным. По дороге к усадьбе Николь шла медленно, ловя себя на том, что теперь её не тянет спрятаться, исчезнуть – наоборот, хотелось оглядеться, запомнить каждую мелочь. Ветви низких берёз, блестящие от росы, старый мостик через ручей, по которому она шла вместе с Лизаветой, – всё это казалось теперь ближе, чем даже стены её прежней квартиры.

– Не зазнавайся, – шепнула Лизавета, когда они подходили к дому. – В усадьбе нынче новая гостья, не простая. Барыня Дарья Петровна говорила: Ксения приедет, подруга её давняя, из самой столицы. Девка непростая, глядит на всех свысока. Ты с ней будь настороже.

– Постараюсь, – кивнула Николь, и внутри у неё что-то сжалось. Она уже знала: люди, привыкшие к власти и интригам, опаснее прямого барина.

В людской царила суета: горничные сновали туда-сюда, кухарка ругалась на девок, в коридоре стояли ящики с подарками. Ксения появилась неожиданно: высокая, стройная, в изумрудном платье, с лицом, в котором удивительным образом сочетались аристократическая холодность и живой ум. Её глаза – серые, колкие – скользнули по Николь, замерли, чуть прищурились.

– А это кто? – спросила она, обращаясь не к Николь, а к Дарье Петровне, которая только что вошла в людскую.

– Это Ольга, сирота из Вязьмы. Новая помощница Лизаветы. Девка толковая, смирная, – ответила барыня.

– Смирная? – Ксения наклонила голову, разглядывая Николь, словно изучая редкую птицу. – А мне кажется, в ней что-то есть… не отсюда.

Дарья Петровна засмеялась, хлопнула Ксению по руке.

– Ты всё выискиваешь странности. Сама, когда приехала, тоже всем казалась чужой. Ольга, иди-ка, помоги Марье с бельём.

Николь с облегчением выскользнула из комнаты, но чувствовала на себе пристальный взгляд Ксении. Та не уловила её тайны, но почувствовала «непохожесть» – и этим уже стала опасна.

Весь день Николь трудилась в усадьбе: стирала в ледяной воде простыни, мыла полы, помогала повару. Время от времени она слышала из гостиной звонкий смех Ксении, её быструю речь, наполненную намёками и шутками. Ксения была центром внимания – она умела вести беседу, умела повелевать, но за её утончённостью чувствовалась жёсткость.

Ближе к вечеру, когда работа утихла, Николь наконец позволила себе посидеть у окна в людской – просто смотреть, как по двору бегают дети, как Андрей разговаривает с управляющим, как Ксения, закутавшись в шаль, медленно прогуливается по аллее рядом с Дарьей Петровной.

В какой-то момент Ксения, заметив взгляд Николь, задержалась на ней, потом кивнула, будто приглашая к разговору.

– Ольга, подойди, – позвала Ксения, когда Николь появилась в дверях гостиной.

Солнце уже садилось, заливая комнату золотистым светом. Андрей стоял у окна, делая вид, что занят, но его взгляд на мгновение задержался на Николь, а потом скользнул к Ксении.

– Садись, не стесняйся, – сказала Ксения, указывая на стул напротив. – Ты ведь из Вязьмы, да?

– Да, барыня, – ответила Николь, стараясь держаться просто, но внутри вдруг почувствовала, как в ней нарастает тревога.

– А говоришь ты не совсем по-дворовому. Словно не у нас воспитана, – с лёгкой, едва уловимой усмешкой заметила Ксения. – Впрочем, это даже интересно. Скажи, Оля, что ты думаешь о том, что творится в стране? Про царские указы, про реформы?

– Я… не знаю, барыня. Я простая.

– Раз ты из Вязьмы, – начала Ксения, – значит, знаешь, что девки там не такие уж смирные. Говорят, что там даже грамоте учат.

– Может, барышня, и учат, – тихо ответила Николь, следя за каждым словом. – Да только я не учёная. Мать болела, некогда было книгами заниматься.

– А говоришь ты не по-дворовому, – спокойно заметила Ксения. – Вот хоть сейчас: «заниматься» – не всякая девка так скажет.

Она улыбнулась, но в этой улыбке не было тепла.

– От Лизаветы набралась, – неуверенно выдавила Николь.

– А косу ты заплетаешь слева направо, – продолжала Ксения, наклоняясь чуть ближе. – Это у нас только барышни так делают. Девки – наоборот.

Она смотрела на Николь внимательно, не мигая.

– И руки у тебя не в мозолях. Тонкие. Как у барыни, что всю жизнь за книгами сидела.

Николь почувствовала, как внутри всё сжалось. Хотелось обороняться, но она знала: сейчас малейшая дрожь выдаст её с головой.

– Я… когда маленькая была, болела часто, – снова попыталась выкрутиться Николь. – Вот и не работала много.

Ксения подалась вперёд, прядь её волос упала на щёку.

– А скажи, Оля, – вдруг мягко спросила она, – знаешь ли ты, зачем Пётр нынче велел стричь бороды и строить корабли в Петербурге?

В комнате повисла тишина. Николь машинально взглянула в окно – на клёны, на мальчика в синей рубашке, который гнал гусей по двору. Она знала, что этот вопрос – ловушка.

– Говорят… – осторожно начала она, – царь хочет, чтобы мы стали как в Европе. Чтобы у нас были корабли, как у англичан, чтобы и дворяне, и простые люди…

Она осеклась, поняв, что слишком увлеклась.

Ксения улыбнулась шире, но глаза её потемнели.

– Вот видишь, – сказала она тихо, – ни одна деревенская девка не знает, кто такие англичане.

Она положила ладонь на стол, медленно, с нажимом.

– Кто ты, Оля?

– Я… Я действительно из Вязьмы…

– Нет, ты не из Вязьмы, – перебила Ксения, и в голосе её было уже не любопытство, а требование. – Ты врёшь. Я это чую.

Она наклонилась ещё ближе, её голос стал совсем тихим:

– Может, ты шпионка? Или из другой страны сбежала? А может, дочь боярина какого?

В этот момент Андрей наконец обернулся, и Николь вдруг почувствовала его пристальный взгляд – не осуждающий, нет, а требующий, ищущий. И, быть может, защищающий.

– Ольга из Вязьмы, – медленно произнёс он, – но видно, что жизнь её учила не только полы мыть.

– Да? – Ксения легко вздёрнула подбородок, не отрывая взгляда от Николь. – Она так складно рассуждает о реформах, что мне даже неловко стало – я и то не всё помню из указов Петра.

В её голосе была улыбка, но холодная, как лезвие.

Андрей подошёл ближе, опёрся на край стола. Николь почувствовала, как его взгляд скользит по ней, как оценивает, ищет, пытается понять. Они встретились глазами – и в этот миг она увидела в его взгляде не только удивление, но и что-то ещё: тревогу, насторожённость, интерес, который переходит границу дозволенного.

– Хватит, – сказал он медленно. – Думаю, свой интерес ты уже утолила.

Он не улыбался, но и не обвинял.

Ксения откинулась на спинку кресла, сцепила пальцы.

– Ты мне нравишься, Оля, – сказала она после долгой паузы. – Но знай: если ты что-то скрываешь – это рано или поздно выйдет наружу.

Она встала, прошла к двери, задержалась на пороге.

– Андрей, присмотри за этой девкой. Уж больно она не такая, как все.

Ксения ушла, оставив за собой шлейф аромата и напряжения.

Андрей ещё долго молчал. Он смотрел на Николь пристально, как на незнакомую карту, где линии не сходятся.

– Ты умеешь удивлять людей, Оля, – наконец сказал он. – И это может быть и даром, и проклятием.

Он посмотрел ещё раз, чуть дольше, чем позволено.

– Будь осторожна.

Он развернулся и ушёл, оставив Николь одну в гостиной, где воздух был густым, как перед грозой. За окнами вечер уже смыкал крылья, а в её душе тревога и облегчение сплелись в тугой узел: теперь она знала, что её тайна стала ещё уязвимее.

А в коридоре Андрей замедлил шаг, обернулся через плечо – и в этот короткий взгляд было вложено всё: и понимание, и предупреждение, и – странное, новое – уважение.

Глава 7. Первый шаг к признанию

Сумерки опустились на усадьбу быстро, как занавес в старом театре, скрывая под собой все тревоги и недосказанности прошедшего дня. Николь ещё долго сидела в пустой гостиной, где только что Ксения, будто хищная птица, пыталась вырвать из неё правду, а Андрей, не вмешиваясь, наблюдал за этим словесным поединком, словно судья на незримом ринге.

За окном медленно темнело. На дворе слышались голоса, где Лизавета, уже по привычке, проверяла, не забыла ли Николь платок или косынку. С кухни доносился густой аромат тушёной репы, и этот запах неожиданно напомнил Николь о доме, где на кухне её матери всегда стояла кастрюля с супом, а в окне отражался свет уличных фонарей – таких, которых здесь не было и быть не могло.

Сейчас же в темноте за окнами виднелись только огромные, чернильные тени деревьев, да редкие огоньки в окнах людских построек. Николь осторожно коснулась подоконника, чувствуя шершавость старого дерева, и только теперь позволила себе выдохнуть. Сердце всё ещё колотилось – не от страха разоблачения, а от усталости и какого-то нового, щемящего чувства: впервые за всё время в прошлом она ощутила себя не только гостьей, но и частью этого мира.

– Оля! – позвала с порога Лизавета. – Ты чего застыла? Ужинать пора.

Николь поднялась, ещё раз взглянула на пустую гостиную и медленно вышла в коридор. Лизавета встретила её с привычной суровой заботой: поправила выбившуюся прядь, пригладила фартук.

– Плохо тебе? – спросила она тихо, почти шёпотом.

– Нет, устала просто, – попыталась улыбнуться Николь.

– С Ксенией не связывайся, – строго посоветовала Лизавета. – Эта барышня всё видит, всё помнит.

Она посмотрела в глаза Николь внимательно, по-матерински тревожно:

– Я слышала, она тебя про бороды да корабли спрашивала. Говорят, ты умно отвечала.

Николь смутилась, опустила глаза.

– Я… случайно…

– Вот и не случайничай больше, – отрезала Лизавета, но в голосе её была не злость, а тревога. – Тут за ум не хвалят, а боятся.

Она помолчала, словно что-то взвешивая.

– Ты мне как родная, Оля. Я тебя не выдам, но и не дай другим повода.

– Спасибо, – прошептала Николь, и только теперь почувствовала, как сильно нуждается в этой поддержке.

Ужин проходил в тесной, жаркой кухне, где пахло хлебом, молоком и репой. Вокруг стола собрались Лизавета, две молодые горничные, кухарка Марья и старик-сторож Ефим – человек с редкой, седой бородой и глазами, в которых отражались годы и годы наблюдения за чужими жизнями.

Ефим был немногословен, но всегда смотрел на Николь с лёгкой усмешкой, будто видел в ней что-то, чего не замечали остальные. Иногда он бросал короткое замечание, вроде: «Оля, а ты всё думаешь, да думаешь… Не к добру это», – и Николь каждый раз чувствовала, что её мысли как будто читают.

– Оля нынче опять барышню Ксению удивила, – заметила кухарка Марья, разливая похлёбку по мискам. – Ох, не нравится мне это.

– Да что вы все, – не выдержала вдруг одна из горничных, Настя. – Может, у Оли просто язык хорошо подвешен. Неужто теперь и слова нельзя сказать?

– Можно, – вздохнул Ефим, – только не всякое слово для всякого уха.

Он посмотрел на Николь долгим, изучающим взглядом.

– Ты не обижайся, Оля. Тут у нас, если кто не как все, сразу подозрение: или вор, или колдун, или беглый.