Профессия: учительница истории

– А ты не жалуйся, – смягчилась Лизавета, – ты у меня не из пугливых. Справишься.

Они ели молча, но в этой тишине было то простое, крепкое согласие, что возникает между людьми, которые делят не только хлеб, но и заботу о каждом новом дне.

Когда они вышли из дома, солнце уже поднялось выше, и воздух стал чуть теплее. До усадьбы шли по знакомой тропке среди молодого ивняка, где весенний ветер шелестел листвой, а где-то вдали куковала кукушка. Лизавета шагала быстро, Николь держалась рядом, чувствуя, как с каждым шагом внутри становится легче: страхи отступали, а впереди – только работа, которую она уже знала и принимала.

На полпути к ним подошли две бабы из соседнего двора, а следом и старушка с палкой – все сразу заговорили, наперебой:

– А мне бы знать, чем кашель лечить, а то внучка вся в соплях…– Оля, а ты скажи, как ты мальца-то спасла? – Соседка моя руку ушибла, ты бы поглядела…

Николь растерялась, но только открыла рот, чтобы ответить, как Лизавета строго сказала:

– Бабы, отстаньте! Олюшка мне сегодня нужна, к барину идём, без неё не справлюсь. Ещё успеете по десять раз спросить, когда домой вернёмся!

– Да ладно тебе, Лизавета, – обиделась старушка. – Мы ж не со зла…

– Не со зла, так и в другой раз, – твёрдо отрезала Лизавета. – Пошли, Оля, не слушай их.

Они быстро ушли прочь, и только когда вышли на главную дорогу, Лизавета улыбнулась:

– Видишь, теперь на тебя вся деревня глядит. Не только как на свою, а как на знающую. Но ты помни: не всякое знание тут во благо. Осторожнее.

– Я понимаю, – кивнула Николь. Она и правда начинала чувствовать себя среди этих людей не совсем чужой, но всё же не забывала, что любой шаг словно по тонкому льду.

В усадьбе их встретили не по-обычному. Уже в сенях к ним подошла горничная Настя, вся сияющая:

– Оля, барыня велела передать тебе спасибо. Тимошка жив и здоров, сам встал сегодня, к завтраку вышел, а лекарь говорит – отделался испугом и парой синяков. Барыня сама придёт в людскую, хочет тебя видеть.

– Вот и молодец, – шепнула Лизавета. – Видишь, не зря старалась.

В людской работа шла полным ходом: кто-то месил тесто, кто-то чистил овощи, кто-то тёр на терке морковь для пирога. Николь сразу включилась в дело: перебирала крупу, раскладывала хлеб, помогала Марье с заготовками на обед. Время тянулось медленно и размеренно, как всегда в большом доме, где всё подчинено распорядку.

Не прошло и получаса, как в дверь заглянула сама Дарья Петровна. Она была необычайно торжественна, но в глазах у неё светилось нечто мягкое, почти материнское.

– Оля, – сказала она, подзывая Николь к себе, – я не знаю, как тебя благодарить. Ты спасла Тимошку. Если бы не ты, не знаю, что было бы с нашим мальчиком…

Она сжала руку Николь, и в этом жесте было столько подлинного чувства, что та невольно смутилась.

– Я просто сделала то, что могла, – тихо ответила Николь.

– Нет, это был не просто долг, это была милость. Запомни: я тебе благодарна до конца жизни. Если когда-нибудь тебе что-то понадобится – обращайся ко мне как к матери.

Эти слова тронули Николь до глубины души. Она вдруг осознала, что впервые за всё время в прошлом кто-то из господ говорит с ней не как с вещью, а как с человеком.

Дарья Петровна вышла так же быстро, как появилась, а в людской все зашептались: кто-то смотрел на Николь с уважением, кто-то с завистью, но теперь уж никто не мог сказать, что она – просто чужая.

До полудня Николь почти не поднимала головы от работы. Она чувствовала себя усталой, но в этой усталости было что-то радостное, настоящее. Время от времени кто-то из прислуги спрашивал её совета, а Марья даже поинтересовалась, как правильно заваривать травы «по-новому». Николь объясняла осторожно, не выдавая лишнего, но всё же старалась помочь.

Лизавета, заметив, что Андрей с утра не выходил из своей конторки, подозвала Николь:

– Оля, отнеси-ка ему морсу, да кусок пирога. Говорят, с ночи в бумагах, а до сих пор не ел. Только не задерживайся: дел ещё много.

– Хорошо, – кивнула Николь, взяла кувшин и пирог, аккуратно завернула всё в салфетку и пошла по коридору к конторке Андрея.

В коридорах усадьбы было тихо, только издалека доносился звон посуды да приглушённые голоса. Конторка Андрея находилась в самом конце длинного, прохладного коридора, окна выходили в сад, где блестели молодые листья. Николь постучала тихонько, приоткрыла дверь.

Андрей сидел за широким дубовым столом, уставленным бумагами, чернильницей, подсвечником, на котором догорала свеча. Он был в простой рубахе, волосы чуть растрёпаны, тень от окна падала на его лицо, делая его одновременно моложе и строже.

– Войти можно? – спросила Николь, неуверенно задержавшись у порога.

Он поднял голову, усталые глаза на мгновение прояснились, и на губах появилась быстрая, почти мальчишеская улыбка.

– О, Оля! Заходи, конечно. Даже если бы я был занят, ради такого гостя двери всегда открыты.

Его голос был мягче, чем обычно, и в нём слышалась искренняя благодарность.

– Лизавета велела вам завтрак принести, – сказала Николь, ставя кувшин и пирог на угол стола. – Сказала, что вы с утра ничего не ели.

– Лизавета, как всегда, заботлива, – усмехнулся Андрей, потянулся, размял плечи. – Спасибо, что принесла. Ты, кстати, не хочешь присесть? Тут места хватит на двоих.

Он указал на свободный стул у окна. Николь на миг замялась, но его взгляд был так прост и открыт, что она села, аккуратно подоткнув под себя платье.

– Ты вся в делах с утра, – заметил он. – Но всё равно выглядишь бодро.

Он налил себе морса в глиняную кружку, отломил кусок пирога, задумчиво посмотрел на бумаги.

– Признаться, я сегодня не столько ел, сколько воевал с этими бумагами.

– А что за бумаги? – осторожно спросила Николь.

Андрей вздохнул, сдвинул к ней листы.

– Барин хочет ввести новый порядок: чтобы в деревне вели ревизские сказки – перепись дворов и душ для сбора податей и проверки, кто есть кто. Это, конечно, по царскому указу: Пётр велит всё считать, чтобы налоги собирать точнее, а рекрутов брать без обмана. Но как это сделать, чтобы народу было не худо? Вот сижу, голову ломаю.

Он улыбнулся, но в этой улыбке было и раздражение, и усталость.

– А что ты сам думаешь? – спросила Николь, глядя на него внимательнее.

– Думаю, что если просто переписать всех – будет мало толку. Мужики пуганые, кто-то прячется, кто-то уходит в леса, а кто-то – наоборот, надеется, что если попадёт в сказку, то его не тронут. А как ни сделай – кто-то всё равно недоволен.

Он посмотрел на Николь, его взгляд стал серьёзнее.

– А ты что думаешь, Оля? Ты ведь у нас, как я понимаю, не глупа.

Он сказал это без иронии, скорее с уважением, и в этот момент Николь почувствовала, что он ждёт честного ответа.

Она молча взяла в руки один из листов, внимательно его рассмотрела. Внутри всё сжалось – она понимала, что сейчас на грани: одно неосторожное слово – и снова под подозрением. Но в то же время ей впервые захотелось быть не только полезной, но и настоящей.

– По правде? – спросила она.

– По правде, – кивнул Андрей, отставил кружку и внимательно посмотрел ей в глаза.

Николь перевела дыхание.

– Сама идея – правильная. Если знать точно, сколько людей и кто чем живёт, можно лучше помогать, а не только брать подати и рекрутов. Но если просто собрать списки и отдать барину или чиновнику, ничего не изменится.

Она посмотрела на Андрея, стараясь говорить спокойно, не торопясь:

– Лучше делать не только перепись, но и слушать, что говорят люди. Кто вдова – ей помочь, кто больной – того не трогать на рекрутчину. А ещё – записывать не только мужиков, но и женщин, детей, стариков.

Она взяла другой лист, показала ему:

– Если вести такие книги по годам, видно будет, кто ушёл, кто пришёл, кто умер. Тогда меньше обманов и можно заранее знать, где беда. Но если делать всё это строго и быстро – люди испугаются. Надо объяснять, зачем это, показывать, что это не только кара, но и защита.

Она вдруг вспомнила, как на уроках истории показывала детям образцы старых переписных книг, как рассказывала про первые ревизии Петра, о том, как деревни сопротивлялись, а старосты тайком прятали сирот и вдов, лишь бы не отдавать в рекруты.

– А ещё… – добавила она, – если дать людям самим участвовать, чтобы староста был не только барский человек, но и свой, – тогда будет больше доверия.

Андрей слушал внимательно, не перебивал. Только в уголках его губ играла тонкая, удивлённая улыбка.

– Ты рассуждаешь, как мой старый учитель, – сказал он наконец. – И даже лучше. Никогда не думал, что простая девушка из Вязьмы так разбирается в делах царских.

Он усмехнулся, но не злобно, а с уважением.

– Прости, если я тебя поставил в неловкое положение. Просто мне давно не с кем поговорить по уму.

– Мне тоже, – чуть улыбнулась Николь, и вдруг почувствовала, что это – правда.

Андрей отодвинул бумаги, потянулся, посмотрел в окно.

– Знаешь, Оля… я тут подумал: может, ты поможешь мне с этими сказками?

Он взглянул на Николь, и в глазах его было что-то искреннее и простое – как у человека, который впервые за долгое время встретил родственную душу.

– Я? – удивилась она. – А если кто узнает?..

– А мы скажем, что ты просто переписываешь, – подмигнул Андрей. – Считай – учишься.

Он рассмеялся, и его смех был лёгким, настоящим, как у совсем молодого человека.

– А если серьёзно, – добавил он, уже тише, – мне нужна помощь. Ты умна, ты видишь людей, а не только имена и числа. Мне бы хотелось, чтобы у меня был такой советчик.

Николь почувствовала, как в груди у неё что-то оттаивает. Боязнь уступала место новому ощущению – радости быть нужной, радости говорить честно, не притворяясь глупее, чем есть.

– Я попробую, – сказала она, глядя прямо ему в глаза.

Он кивнул, снова улыбнулся, и в этот момент между ними возникла та самая тонкая, почти неуловимая нить, что связывает людей вне времени и места.

Они просидели за бумагами почти до вечера. Николь помогала Андрею разбирать списки, объясняла, как лучше организовать записи, дописывала имена, обсуждала, какие семьи нуждаются в помощи. Время летело незаметно. За окном вишни расцветали белыми облаками, в саду щебетали птицы, а в комнате было тепло и спокойно.

В какой-то момент Николь поймала себя на том, что смотрит на Андрея не только с уважением, но и с той самой внутренней нежностью, которую раньше испытывала лишь к самым близким. Она заметила, как он улыбается, когда думает, как морщит лоб, перечитывая особенно сложные строки, как у него дрожит рука, если он волнуется.

Андрей тоже смотрел на неё по-новому: не как на служанку, а как на равную, на человека, которому можно доверять.

Когда солнце сдвинулось к закату, и Лизавета, обеспокоенная, пришла за Николь, чтобы та не забыла о других делах, Андрей встал, подошёл к Николь и тихо сказал:

– Спасибо тебе за сегодня. Без тебя я бы не справился.

– Я всегда готова помочь, – ответила она, и в её голосе было больше, чем просто благодарность.

Они задержались взглядом на мгновение – долгим, полным тихого понимания. В этом взгляде было начало того чувства, которое, быть может, однажды станет для них обоих главным в этой новой, странной жизни.

Вечер был удивительно тёплым. Николь шла по двору – и впервые за всё своё время в прошлом она чувствовала себя не чужой, а нужной. Она ещё не знала, что ждёт их впереди, но сейчас – в этом мгновении доверия и взаимопонимания – ей казалось, что всё возможно.