Профессия: учительница истории

Он подошёл к одной из женщин, молодой – та стояла, прижимая к груди ребёнка, бледная, с красными глазами.

– Ты чего, Дуня, опять сопли распустила? – резко бросил он. – Муж твой не пришёл, и не придёт. В солдаты сейчас всех гребут, не до тебя.

– Стой! Куда пошла? Опять жаловаться будешь? Да кому ты тут нужна, безродная…Женщина попыталась уйти, но солдат схватил её за локоть.

Николь остановилась. Она видела, как Дуня сжалась, как ребёнок в её руках заскулил от страха. В толпе кто-то засмеялся, кто-то отвернулся.

Внутри Николь что-то оборвалось. Она вспомнила себя – в школе, когда заступалась за девочку, которую дразнили. Вспомнила, как чувствовала себя беспомощной, когда взрослые говорили: «Не лезь, не твоё дело».

«Но чьё это тогда дело?»

Она не заметила, как подошла ближе, голос сам вырвался из неё:

– Оставьте её! Она ничего плохого не сделала!

Солдат обернулся, его лицо скривилось в злой усмешке.

– Я… – Николь запнулась, почувствовав, что ноги предательски дрожат, но взгляд не опустила. – Она – мать. Ей и так тяжело. Не надо…– А ты кто такая? Вчерашняя сирота, а уже рот открываешь?

В толпе зашептались. Кто-то одобрительно хмыкнул, кто-то – с опаской покосился на Николь.

Солдат шагнул к ней, схватил за плечо.

– Ты смотри, какая умная! С барином так поговоришь – быстро из тебя дурь выбьют!

– Я не… – Николь попыталась выдернуться, но хватка была железной.

– Офицер идёт!В этот момент кто-то выкрикнул:

По улице быстро шагал Андрей Резанов. Его походка была быстрой, целеустремлённой – он явно спешил. Увидев толпу и солдата, он нахмурился.

– Что здесь происходит? – его голос прозвучал резко, но спокойно.

Солдат отпустил Николь и отступил.

– За каких чужих? – спокойно спросил Андрей, окидывая всех взглядом.– Да вот, господин поручик, девка – сирота – рот разевает. За чужих вступается…

– Дуня, – вмешалась Николь, – её обижают. Мужа забрали, она одна, а тут…

Андрей внимательно посмотрел на неё. В его лице не было гнева – только усталость и какая-то тяжёлая, взрослая печаль.

– Просто… не могу молчать, – выдохнула Николь.– А ты кто, чтобы заступаться? – тихо спросил он.

В толпе повисла тишина.

– Иди за мной, – коротко бросил Андрей.

Он повёл Николь за угол – к старой амбарной стене, где не было посторонних.

– Ты что делаешь? – спросил он, не повышая голоса, но в словах его чувствовалась злость.

– Я… – Николь сглотнула. – Не могу смотреть, как издеваются над женщиной. Разве это правильно?

– Здесь свои законы, – жёстко сказал Андрей. – Здесь всё иначе. Ты не понимаешь, что можешь навлечь беду не только на себя, но и на неё.

– Значит – молчать? Всегда молчать?

– Иногда – да. Здесь выживают только те, кто умеет быть незаметным. Ты ещё не поняла, где оказалась, Ольга?

– Я понимаю, – тихо сказала Николь, хотя внутри всё кипело. – Но если все будут молчать – ничего не изменится.

Андрей резко отвернулся, потом обернулся снова. Его лицо было напряжённым.

– Ты думаешь, я этого не знаю? Я здесь дольше тебя. И видел, как таких, как ты, ломали через колено. Здесь жизнь не про справедливость. Здесь – про выживание.

– Я не могу… – прошептала Николь.

– Сможешь, – сказал он твёрдо. – Или погибнешь.

Они стояли в тишине, только где-то вдали слышался лай собак и крики детей. Николь впервые увидела в Андрее не только строгость, но и усталость, и какую-то внутреннюю боль. Как будто он сам когда-то пытался бороться – и проиграл.

– Это тебе так кажется. Лучше бы ты меня боялась.– Ты хороший человек, – вдруг сказала она.

Он ушёл прочь, оставив её одну, с дрожащими руками и бешено колотящимся сердцем.

Николь долго не могла прийти в себя. Она стояла у стены, потом медленно пошла к огороду. Лизавета встретила её на крыльце, пристально посмотрела:

– Что случилось?

– Я… заступилась за Дуню. Солдат начал хватать её…

Лизавета вздохнула, покачала головой.

– Глупая ты, Ольга. Здесь свои порядки. За такое не только тебя, но и меня могут наказать.

– Я не хотела… Просто не могла смотреть…

– Это понятно. Только тут другим совет не давай, если жить хочешь.

Николь чувствовала себя виноватой – не перед Лизаветой, а перед этой женщиной, Дуней, перед самой собой. Но в то же время – внутри жило странное, упрямое удовлетворение: хоть раз она не промолчала.

Вечером, когда деревня уже затихала, Лизавета принесла ей кусок хлеба.

– Ты не сердись, что ругаю. Просто не хочу, чтобы с тобой беда случилась.

– Андрей – офицер – он тебя пожалел. Другой бы сразу к барину отвёл.– Я понимаю… – Николь взяла хлеб, но есть не могла.

– Он… странный, – сказала Николь. – Суровый, но не злой.

– Так у них у всех так. Война, служба… Кто не злой – тот быстро уходит. А этот… может, и правда, не такой, как все.

Николь задумалась. Почему-то ей хотелось поговорить с Андреем ещё раз – не про порядки, не про страх, а просто по-человечески.

***

На следующий день Андрей появился у дома Лизаветы сам. Он стоял перед калиткой, руки за спиной, взгляд – упрямый.

– Ольга! – позвал он.

Николь вышла, не зная, что ждать.

– Пройдёмся, – сказал он тихо.

Они шли рядом по просёлку, не разговаривая. Вокруг – поля, мокрые от ночной росы, низкие облака, запах свежей земли.

– Почему ты такая? – спросил он вдруг.

– Какая?

– Не умеющая молчать.

Николь улыбнулась – грустно, устало.

– Я всегда такой была. В… Вязьме меня дразнили за то, что защищала других. Я не могу иначе.

Он кинул на неё долгий взгляд.

– А если от этого кто-то пострадает?

– Я боюсь этого больше всего, – тихо ответила она.

– Тогда учись быть осторожнее. Здесь цена ошибки – чужая кровь.

Они замолчали. Николь чувствовала, что Андрей не просто злится – он боится за неё. Может быть, ему знакомо это чувство – когда хочешь изменить мир, а он тебя ломает.

– Тебя когда-нибудь били? – внезапно спросил он.

– Били? – Николь задумалась. – Нет. Меня всегда только пугали. Но я…

– Здесь не пугают. Здесь бьют, если что-то не так. Ты должна это понять.

Они остановились у старого дуба.

– Ты боишься? – спросил он.

– Боюсь, – честно ответила она. – Но ещё больше боюсь не быть собой.

Андрей долго смотрел на неё, потом кивнул.

– Ты глупая. Но, может быть… смелая.

Когда они вернулись, Лизавета встретила их у калитки. В её глазах – тревога.

– Не обижайте её. Она не со зла.– Ты куда её водишь, господин поручик? – Гулять, – коротко ответил Андрей. Он задержался на мгновение, потом добавил:

– Он всё понял. А это уже хорошо. С ним можно ладить.– Знаю, – вздохнула Лизавета. Когда он ушёл, Лизавета тихо сказала:

Вечером Николь долго сидела на крыльце, глядя на закат. Мир вокруг был суров, но красив: отдалённые леса, синяя дымка над полями, резкий крик журавлей. Она думала о том, как трудно быть чужой – не только по рождению, но и по духу.

Внутри шла борьба: остаться собой или раствориться, чтобы выжить. Она понимала – каждый раз, когда она проявляет свою непохожесть, она рискует. Но если перестанет – перестанет быть собой.

В эту ночь ей снился Андрей. Во сне он был без мундира, в простой рубахе, улыбался ей и говорил: «Ты – не такая, как все. Это страшно, но и хорошо. Не теряй себя».

Проснувшись, Николь долго лежала, слушая тишину. Она знала: впереди ещё много испытаний, но первый шаг уже сделан. Она научилась бояться – и не молчать.

Наутро, когда солнце только взошло, Дуня постучала в дверь Лизаветы. В руках у неё была маленькая тряпичная кукла.

– Спасибо тебе, Олюшка, – сказала она, – если бы не ты, меня бы побили.

В этот момент она почувствовала: даже в страшном мире есть место добру – если не бояться быть собой.– Не за что… – Николь взяла куклу, сжимая её в руках.

Деревня еще долго помнила этот случай. Люди шептались, кто-то осуждал, кто-то – завидовал. Но Николь уже не чувствовала себя совсем одинокой.

Глава 4. Сближение с Лизаветой

Рассвет пришёл в этот день, как всегда, бесшумно и неотвратимо – сквозь прокопчённое оконце ползли струйки света, цеплялись за пыль на полу и за волосы Лизаветы, которая уже возилась у печи. Мир за стенами избы был наполнен гулом пробуждения: протяжно мычали коровы, петухи выкрикивали свои победные рулады, где-то вдалеке скрипела телега, и этот скрип словно прошивал ткань нового дня, делая её плотнее, живее.

Николь лежала, не открывая глаз, стараясь ухватить последние крупицы сна, где она ещё была дома – в своей квартире с видом на парк, где электрический чайник шумел на кухне, а на холодильнике висел магнит с надписью: «Москва – сердце России». Там всё было ясно, привычно, безопасно. Здесь же – всё иначе. Каждый новый день – как экзамен, где ошибку не исправишь.

Она медленно потянулась, с усилием села. Лизавета услышала шорох, обернулась, и на губах её появилась тонкая, чуть ироничная улыбка.

– Проснулась, барышня? Ну и слава Богу. Вставай, дел невпроворот.

Голос её был жёстким, но в этой жёсткости Николь уже различала заботу. Лизавета не задавала лишних вопросов, не выражала удивления тому, что Ольга-Николь иной раз не знает самых простых вещей. Она просто брала на себя роль наставницы, будто с рождения привыкла защищать и учить тех, кто слабее.

– Умоешься – не забудь лицо холодной водой ополоснуть, – велела она, – а то румянец выгонишь, и никто не подумает, что девка здорова. Тут, если не красна щека – за дохляка сочтут.

Николь кивнула, вспоминая, как в детстве бабушка тоже наставляла её умываться ледяной водой по утрам. В этом было что-то общее – связь времён, повторяющаяся забота женщин о женщинах, не зависящая ни от эпохи, ни от страны.

В этот день Лизавета решила учить Николь женскому делу – как плести лапти из лыка, как зашивать на скорую руку порванный подол, как чистить картошку так, чтобы не терять ни капли съедобного. Работа спорилась лишь у Лизаветы, у Николь всё валилось из рук: то порежет палец, то уронит клубок ниток в золу. Она злилась на себя, но Лизавета не ругала – только хмыкала, подбирала неуклюжими пальцами кривую строчку, усаживала Николь обратно.

– Ничего, – говорила она, – у меня тоже руки не сразу слушались. Вон, когда меня сюда сослали, так я и веник не умела держать, а теперь, гляди, и лапти, и холсты, и самовар – всё мне нипочём.

– А вас… как сюда занесло? – осторожно спросила Николь.

Лизавета замолкла на мгновение, взгляд её стал тяжёлым, но потом она пожала плечами:

– За грехи, как всех. Муж был, да не свой, а чужой. Любила – вот и поплатилась. Его в солдаты, меня сюда. Думала, пропаду, а нет – выжила. И ты выживешь, Ольга, если слушаться будешь. Главное – не показывай, что умная. Тут за ум ещё хуже, чем за красоту.

Николь слушала и чувствовала, как что-то внутри неё оттаивает. Она всегда привыкла быть сильной, самостоятельной, но сейчас было приятно, что кто-то заботится о ней – пусть даже и сурово, сдержанно.

День был наполнен обычными делами: топить печь, варить похлёбку, таскать воду из колодца. Всё это казалось Николь бесконечно трудоёмким, бессмысленно тяжёлым – она вспоминала свою жизнь в XXI веке, где бытовые заботы занимали считанные минуты и не требовали такой отдачи.

Но, чем дольше она наблюдала за Лизаветой, тем больше понимала: в этих простых делах есть своя мудрость и даже красота. Лизавета работала быстро, слаженно, не тратя ни одного движения впустую. Её сильные руки, закатанные рукава, редкая улыбка, которую она иногда позволяла себе после удачно сваренного супа, – всё это было частью мира, к которому Николь начинала привыкать.

После обеда Лизавета повела Николь в лес – собирать хворост, ягоды, грибы. Лес казался Николь огромным, древним, полным звуков и запахов, которые она когда-то знала только по книгам.

– Смотри, – учила Лизавета, – вот это – брусника, а вот это – волчья ягода, её не бери, отравишься. А вот под этим пнем ищи опята, только шляпки режь аккуратно.

Николь старательно повторяла движения Лизаветы, но всё равно путалась – то сунет в корзину не тот гриб, то наступит в лужу. Лизавета смеялась, не зло, а по-доброму:

– Не беда, научишься. Только не стесняйся спрашивать. Тут лучше спросить лишний раз, чем потом отлеживаться с больной головой.

В какой-то момент они остановились у огромного дуба, Лизавета присела на корень, вытерла лоб.

– Тут хорошо, тихо, – сказала она. – В лесу всегда легче дышится, чем в деревне. Здесь никто не осудит, не донесёт.

Голос её стал мягче, почти ласковым.

Николь присела рядом, вдохнула запах сырой земли, мха, хвои. Она почувствовала себя впервые за всё это время почти спокойно. Рядом с Лизаветой не было страха, только лёгкая, терпкая грусть – как у леса на исходе лета.

– Лизавета… спасибо вам, – вдруг вырвалось у Николь.

Лизавета повернулась, удивлённо посмотрела.

– За что спасибо-то?

– За всё. За то, что не выгнали, не выдали, что учите…

– Глупая ты, – ласково сказала Лизавета. – Я такая же была, когда сюда попала. Только у меня никого не было. А ты – не одна.

– Ты, Ольга, странная, это правда. Говоришь не так, как все. Смотришь прям в глаза, будто барыня. Но я никому не скажу. Мне и так своих забот хватает.Она помолчала, потом добавила:

В этих словах Николь почувствовала не только обещание, но и дружбу – ту самую, настоящую, когда тебя принимают такой, какая ты есть, не требуя объяснений, не выспрашивая о прошлом.

Вечером, когда они вернулись, Лизавета научила Николь штопать носки. Сидели вдвоём у печки, Лизавета показывала, как правильно держать иголку, а Николь пыталась не уколоться.

– Рука привыкнет, – успокаивала Лизавета, – потом сама не заметишь, как всё пойдёт как по маслу.

– Да… тётка одна, в Вязьме, учила меня шить.– У меня в школе была учительница труда… – начала Николь и вдруг спохватилась. – Чего-чего?

Лизавета кивнула, не задавая лишних вопросов. Её доверие было простым: если не хочешь вспоминать – и не надо.

В ту ночь Николь долго не могла уснуть. Она вспоминала день, слова Лизаветы, её сильные руки, добрую жёсткость. Она подумала: возможно, в этом мире выживают не только потому, что умеют прятаться, но и потому, что рядом есть кто-то, кто готов взять под крыло.

Она засыпала с чувством благодарности – новым для неё, глубоким, согревающим изнутри. Не страх, не тоска, не тревога, а именно благодарность и тихая радость оттого, что в этом мире у неё есть друг.

На следующий день Лизавета взяла Николь на рынок – показать, как торговаться, как выбирать муку и соль, как не попасться на глаза жадным и злым.

– Смотри, вот этот купец всегда обвешивает, а у той бабки яйца свежие, бери у неё, не ошибёшься.

Николь слушала, запоминала, старалась не выделяться. Но всё равно чувствовала взгляды – кто-то шептался о странной девке у Лизаветы, кто-то улыбался, кто-то – смотрел с подозрением.

В какой-то момент к ним подошла соседка, та самая, что с глазами-щёлочками.

– Лизавета, а твоя-то сирота шустрая, всё за тобой ходит, как нитка за иголкой.

– А кто бы не ходил? – спокойно ответила Лизавета. – Своих-то нет, вот и держится за меня.

– Ну-ну… – соседка кивнула, но в голосе её не было злобы.

Николь почувствовала – впервые – что её не просто терпят, но принимают, как часть этой маленькой, суровой общины.

Вечером, когда они возвращались домой, Лизавета вдруг спросила:

– А ты, Ольга, любила когда-нибудь?

Вопрос прозвучал неожиданно, как гром среди ясного неба. Николь замялась, вспомнила свою жизнь в будущем – короткие романы, несерьёзные увлечения, усталость от одиночества.

– Не знаю… Наверное, нет. По-настоящему – нет.

– А я вот любила, – призналась Лизавета. – За это и пострадала. Но не жалею.

Она улыбнулась, и в этой улыбке была и боль, и светлая память.

– Любовь – она как весна: приходит – и всё меняет. Может, и тебя переменит.

Николь ничего не ответила, но в груди у неё что-то отозвалось – лёгкая, едва заметная надежда.

На крыльце они долго сидели, глядя на звёздное небо. Лизавета рассказывала о детстве – как бегала по лугам, как пекла пироги с матерью, как любила слушать сказки у печки. Николь слушала, и в каждом слове чувствовала тепло, которого ей так не хватало.

– Ты тут не пропадёшь, Ольга, – сказала Лизавета напоследок. – Вот увидишь.

– Спасибо вам…

– Ты мне как дочка теперь. И не вздумай делать глупостей.

– Не буду.

Николь улыбнулась – впервые за долгое время искренне, без страха, без груза чужого мира за плечами.

Ночь принесла тишину, и в этой тишине Николь почувствовала: она больше не одна. Её приняли, её защищают, и она готова учиться, меняться, быть частью этого мира – пусть даже немного чужой, немного непохожей.

Но именно в этой непохожести – её сила.

И рядом есть Лизавета – та, кто умеет хранить тайны, кто умеет любить и прощать.

Деревня жила своей жизнью, но теперь для Николь она уже не казалась чужой. В каждом взгляде, в каждом слове, в каждом простом деле – она находила отражение самой себя, училась быть другой, но не терять себя настоящую.

Глава 5. Урок истории наяву

Деревенское утро – это вовсе не тихая идиллия, как казалось Николь, когда она смотрела старые фильмы или читала романы о русской глубинке. Здесь оно начиналось с криков петухов и оглушительного гомона гусей, с топота босых ног по двору, с запаха дыма из печи и сырого сена, и с тревожного волнения в воздухе, будто само время дрожит на ветру. Даже воздух казался другим: густым, наполненным влагой, пылью, ароматом трав и чего-то первобытно живого.

Николь с трудом привыкала к этому ритму. Иногда ей казалось, что она уже стала частью этого мира: ведра с водой больше не казались такими тяжелыми, руки сами находили правильный хват у коромысла, а движения по двору становились уверенными и точными. Но стоило ей замешкаться, отвлечься, – и тут же обнаруживала себя чужой. Непохожей.

И всё же за эти дни Лизавета стала ей опорой и островком безопасности. Под суровой заботой Лизаветы Николь постепенно позволяла себе быть откровеннее – хотя и не до конца, всегда помня о страшной тайне, которую нельзя раскрывать ни при каких обстоятельствах.

В тот день, когда всё началось, Лизавета с самого раннего утра была раздражённой – то ли из-за погоды, то ли из-за новых слухов, что гуляли по деревне. Она ходила по двору, ругалась на гусей, бранила собаку, а потом вдруг резко повернулась к Николь:

– Олюшка, сегодня дворянский дом затеял большой сбор – барин Степан Александрович гостей ждёт. Кабы не мытьё полов – ни за что бы не пошла, а так велено. Ты со мной пойдёшь. Пригодишься.

У Николь екнуло сердце – она боялась всего, что было связано с усадьбой, с барином, с чужими людьми. Но перечить не стала, просто кивнула.

Лизавета ловко завернула ей голову в платок, поправила юбку:

– Не болтай лишнего, не гляди в глаза барыни. Держись ближе ко мне.

Дорога к помещичьей усадьбе тянулась вдоль реки, по просёлку, где трава была примята копытами и колёсами телег. Было тихо, только где-то вдали каркала ворона, да в кустах шуршали мыши. Николь шла, опустив голову, но украдкой смотрела по сторонам: в этом утреннем свете мир казался иным – более древним, суровым, наполненным тайной.

Усадьба была большой: два крыла, высокий деревянный фасад, облезлая штукатурка, резные наличники на окнах. От дома пахло известью, старым деревом, сырым хлебом. На крыльце стояли двое – мужчина в простом кафтане и женщина в тёмном, строгом платье. Помещик и его жена.

– Ну, наконец, – сказала женщина. – Лизавета, бери Ольгу и ступайте в людскую. Сегодня гостей много, надо подсобить.

– Будет сделано, барыня Дарья Петровна, – кивнула Лизавета.

Они вошли в людскую – большую комнату за кухней, где уже толпились крепостные женщины, готовили тесто, чистили овощи, резали мясо. В воздухе стоял густой запах лука и печёного хлеба, а сквозь окна врывался солнечный свет, играя бликами на полу.

Николь быстро влилась в работу: чистила картошку, мыла морковь, помогала разносить воду. Она старалась быть тенью, не задавать вопросов. Но всё же не могла не замечать, как устроен этот мир: строгая иерархия, в которой слово барина – закон; слуги, которые знают своё место; женщины, которые разговаривают шёпотом, когда поблизости кто-то из господ.

Время от времени она слышала отрывки разговоров – о войне, о том, как Пётр гнетёт старую знать реформами, о новых указах, о рекрутчине, о налогах. Все эти слова, казалось, были вырваны из учебников истории – но теперь они звучали иначе: не как абстракция, а как боль, страх, тревога за завтрашний день.

В середине дня поместье наполнилось гулом голосов: приехали гости, мужчины в пёстрых кафтанах, женщины в кружевных чепцах, дети с румяными щеками. Везде суетились слуги, кто-то бегал с подносами, кто-то – с корзинами. Николь старалась держаться в стороне, но тут барыня Дарья Петровна позвала её:

– Ольга, подай в гостиную самовар и сушки.

Николь вытерла руки о фартук, взяла поднос и вошла в гостиную. Там, за длинным столом, сидели помещик Степан Александрович, его жена, несколько гостей – и среди них Андрей Резанов. Он был в парадном мундире, подтянутый, сдержанный, с тем самым внимательным взглядом, который Николь уже научилась бояться.

Она старалась не встречаться с ним глазами, но всё равно чувствовала его взгляд – будто он пронизывал её насквозь, изучал, взвешивал.

– Да, барыня, – тихо ответила Николь.– А вот и наша новая помощница, – сказала Дарья Петровна. – Ольга, поставь самовар сюда.

Она поставила самовар, аккуратно разложила сушки, отступила к стене.

– Да, сирота, – подтвердила Дарья Петровна. – Лизавета её к себе взяла. Работящая, смирная.– Славная девка, – заметил кто-то из гостей. – Из Вязьмы, говоришь?

– Сейчас таких мало, – вздохнула жена помещика. – Всё больше упрямых нынче, а эти – хоть и молчат, да дело знают.

В этот момент за столом начался спор. Один из гостей – старый, с густой бородой и золотой цепью на груди – заговорил громко:

– Всё это ваши реформы, господа, – обернулся он к Степану Александровичу, – только смуту сеют! Пётр ломает старое, как топором по дубу, а толку мало. Рекрутчина, налоги, новые порядки – а мужики мрут, как мухи.

– Всё к лучшему, – сдержанно возразил Андрей. – Без перемен Россия так и останется дикаркой среди Европы.

– А у нас есть? – вдруг вырвалось у Николь, прежде чем она успела себя остановить.– Европа! Да что нам эта Европа? – фыркнул другой гость. – Там и вера не та, и правды нет.

Вся комната замерла. Андрей смотрел на Николь удивлённо, а помещик – с лёгкой усмешкой:

– А ты, девка, что скажешь? Уж не бывала ли ты в той самой Европе?

Николь быстро опустила глаза, прикусила губу, почувствовала, как щеки заливает жар.

– Пусть говорит, – неожиданно сказал Андрей. – Интересно послушать мнение простого человека.– Нет, барин, – еле слышно ответила она. – Только… говорят, что и у нас, и у них люди все одинаково хотят жить по правде. – Слышали, господа? – рассмеялся гость с бородой. – Вот тебе и сирота из Вязьмы!

Николь стояла, сжав руки в кулаки. Она знала, что каждое её слово – как шаг по тонкому льду. Но не могла молчать.

– Я… думаю, что перемены нужны. Только бы не ломали людей, – сказала она тихо. – А то бывает: меняют законы, а жизнь всё такая же тяжёлая.

В комнате повисла тишина. Потом кто-то хмыкнул, кто-то – одобрительно кивнул.

– Умная девка, – заметила Дарья Петровна. – Лизавета её хорошо учит.

Андрей смотрел на Николь пристально, с лёгкой улыбкой, в которой было и удивление, и скрытое восхищение.

Когда Николь вернулась на кухню, Лизавета встретила её с тревогой:

– Я больше не буду, – пообещала Николь, хотя знала, что не сможет удержаться, если увидит несправедливость.– Что там у вас? – Да так, – вздохнула Николь. – Слова неосторожно сказала. – Гляди, Оля, – строго сказала Лизавета, – тут за лишнее слово не только ремнём – и батогами могут.

– Ты странная, Оля, – вздохнула Лизавета, но в голосе её было больше заботы, чем упрёка. – Только я тебя всё равно не брошу.

Эти слова согрели Николь. Она почувствовала, что Лизавета стала для неё не только наставницей, но и той частью семьи, которой ей всегда недоставало.

Вечером, после ужина, когда все разошлись по своим углам, Лизавета принесла Николь чашку горячего молока.

– Пей, чтобы руки не дрожали.

Николь взяла чашку, грея ладони.

– За меня. За себя.– А ты, Лизавета, не боишься? – Чего?

Лизавета задумалась, посмотрела на огонь в печи.

– Мне теперь всё равно. Сколько раз уже боялась – больше не хочу. А ты, Оля, держись за меня – не пропадёшь.