Плач погребённых Богов

Хайс проснулся с резким вздохом. Холодный пот покрыл лоб. За окном – первые, грязно-серые полосы рассвета. Где-то далеко, на площади, застучали молотки – возводили помост для церемонии. Звук отдавался в его каменной руке тупой болью. И в кармане куртки, валявшейся на полу, щепотка Черного Песка, украденная в штольне, едва уловимо теплела, будто чувствуя приближение грядущего.

4. Церемония

Хайс протер глаза ладонью – левой, еще теплой. Пальцы встретили песок под веками. Вечная угольная пыль Стилмонта. Он сел на краю своей жесткой кровати, избегая глядеть в угол. Там, под грубым одеялом, лежала Айла. Её поза не изменилась с вечера: скорбный изгиб спины, лицо к стене. Дышала ли она? Казалось, даже воздух боялся потревожить её. Завтракать? Мысль о еде вызывала тошноту. Ему нужно было наружу. Прочь из этого склепа, где стены впитали вчерашние слова – обвинения, крики, звук отдаляющихся шагов за Реном.

Воздух за порогом ударил в лицо – густой, пропитанный известковой пылью, гарью и, внезапно, ажиотажем. Хайс замер на пороге. Улица кипела. Не привычной утренней сонной суетой, а лихорадочной стройкой. Мужики в прожженных робах тащили бревна, груды кирпичей, листы жести. Женщины совали детям в руки ведра с известью. Даже старики копошились, сгребая мусор в кучи.

– Харроу! Проснулся, герой? – окликнул знакомый голос. Это был Гарт, сосед по Старому Городу, волочивший здоровенный мешок. Лицо Гарта было землистым от усталости, но в глазах горел странный огонек – смесь зависти и надежды.

– Что… что происходит? – Хайс не узнавал свою улицу. Люди квартала активно таскали доски и брёвна в сторону центра Стилмонта.

– Выходной объявлен! А ты вчера вечером не слышал глашатаях на главной площади? – Гарт швырнул мешок на землю, вытирая пот рукавом. – В честь тебя, герой! Штольни-то все закрыты, а Седьмая – под замком и охраной. Говорят, геологи еще копаются там, с приборами… – Он понизил голос, подмигнув: – Слухи ходят, песок твой уже в мэрию вывезли. В сейфы. Ценнее золота! А нам – стройплощадка вместо рудников. К завтрему успеть! Площадь преображаем! Всё для твоей церемонии.

Церемонии. Слово упало в уши, как раскаленный шлак. Хайс почувствовал, как тяжесть в правом предплечье снова пульсирует, напоминая о себе.

– А мне… что делать? Помогать? – спросил он глупо.

– Тебе? Гуляй, герой! Отдыхай! Завтра – твой день! – Он уже тянулся за мешком, его внимание переключилось на крик прораба.Гарт усмехнулся:

Хайс отступил в тень. Гулять. Словно он гость в своем городе. Он двинулся наугад, ноги сами понесли его прочь от дома и центра, прочь от стройки его славы. Прочь от мысли о Рене, который снова засел в голове, как заноза.

Он вышел к новым кварталам. Мир серых, коробчатых общежитий, втиснутых за дымящиеся трубы промышленного района. Воздух здесь был еще тяжелее, пропитанный серой и машинным маслом, но… порядок. Чистые тротуары, общие столовые с длинными очередями, баня с клубами пара. Уныло? Да. Но не так безнадежно, как покосившиеся лачуги «верных» Стилмонту граждан в его районе. Хайс остановился, глядя на высокие окна бараков. А ведь могло быть иначе. Если бы не долги Рена. Если бы не кабала Вейна. Если бы…

Его транс прервали шепотки. Сначала сбоку, потом сзади. Он обернулся. Жители Новых Кварталов – жилистые шахтеры в чистой одежде, их жены, ребятня – перешептывались, пряча глаза, но посматривали в его сторону. Кто поменьше показывали пальцем. Взрослые кивали в его сторону подбородком. В их взглядах читалось то же, что у Гарта: настороженное любопытство, зависть, тень надежды.

И тут мальчонка, лет семи, в стоптанных башмаках и слишком большом фартуке, оторвался от материнской юбки и подбежал вплотную. Его глаза вблизи казались удивительно большими, с блеском юной доверчивости.

– Папа говорит, – выпалил он громко, так что шепотки смолкли, – что ты нашел черные камни в старых шахтах! И поэтому ты теперь герой! – Мальчик замолчал, нахмурившись, словно решал сложную задачу. – Но почему тогда мой папа годами возит тяжёлые вагонетки с камнями? И он… не герой?

Воздух сгустился. Шепотки замолкли. Все замерли. Хайс открыл рот, но слова застряли. Что ответить? Что его камни – особенные? Он и сам толком знал о них не больше этого мальчонки. Прежде чем он смог выдавить хоть звук, к мальчику метнулась девочка постарше, лет двенадцати, с острым, гладким лицом. Она грубо схватила брата за руку и оттащила назад.

– Молчи, дурак! – прошипела она, бросая на Хайса быстрый, испуганный взгляд. – Не лезь к господину Герою! Простите его, господин… Он ещё маленький, глупый. Что с него взять?

Она почти втолкнула брата обратно в толпу. Люди расступились, поглотив их. Шепот возобновился, но теперь в нем слышалась боязнь. Хайс стоял, чувствуя, как жар стыда разливается по лицу. Господин Герой нашёл камни под горой. Звучало как насмешка.

Он пошел прочь, ускоряя шаг. Вопрос мальчика гвоздем засел в мозгу: Чем песок в его штольне отличается от угля? Действительно. Уголь греет. Руда дает металл. Черный Песок? Он струится как вода, тянется к тебе, шепчет. И пахнет смертью. Он был чужим. Неприродным. И самым страшным было то, что он менял все. Город. Людей. Его самого. Хайс ненавидел перемены. Они всегда были к худшему.

Он свернул в Промышленный Район. Здесь суета была громче, злее. Грохот паровых станков не умолкал даже в "выходной". Трубы литейных изрыгали ядовито-желтый дым, окрашивая закат в грязные тона. И тут он увидел их. Наемники. Не городская стража в потертых кирасах, а чужаки в кольчугах из тусклого металла, с арбалетами наперевес. Их лица под глухими шлемами были неразличимы, но взгляды… Холодные, оценивающие, как у мясника перед забоем. Они стояли у ворот литейных, у складов, вглядывались в проходящих мимо. Их взгляд скользнул по Хайсу, задержался на мгновение – узнали? – и скрылся в щели забрала. Безразличие было страшнее ненависти.

Голова раскалывалась. От шума, от запахов, от взглядов, от вопроса мальчишки, от мысли о завтрашнем помосте… Что делать? Как стоять там, под взглядами всего города? Что говорить? Солнце предательски быстро катилось за горизонт, удлиняя тени, превращая Промышленный Район в адское пекло огней и дыма. Пора домой. К матери. Может, сегодня… сегодня тот редкий день, когда она заговорит?

Он уже развернулся, чтобы идти обратно, когда его окликнул грубый, хриплый, но знакомый голос:

– Аааа, Харроу! Живой! Как сам? Как мать?

Баррон. Старый кузнец. Друг отца. Его кузня, забитая в узком переулке меж двух труб, работала. Окна светились багровым отсветом горна. Сам Баррон стоял у наковальни, могучий торс блестел потом. В его правой руке – огромный кузнечный молот. Рука от локтя до кончиков пальцев была… необычной. Кожа казалась темнее, грубее, почти как шлифованный камень. Пальцы, не разгибаясь, держали рукоять молота мертвой хваткой. Рядом на столе ровными рядами лежали сотни гвоздей – острых, как зубы хищника.

– Дядя Баррон… – Хайс подошел ближе, спасаясь от уличной суеты под навесом кузни. Жар от горна ощущался так, будто сейчас расплавит его. – Разве сегодня не выходной?

– Может, у вас, шахтеры, и да! Но ты глянь! – Он махнул здоровой левой рукой в сторону дымящих труб. – Клянусь своей бородой, никогда столько дыма не видал! Чуть не до неба! Ну так отвечай: мать как? А ты? Сам-то не развалился под тяжестью своей славы?Баррон хрипло рассмеялся, бросая очередной ровный гвоздь на стол:

– Мама… Она как всегда. Вам ли не знать. А я… Тоже, думаю, слышали.Хайс мотнул головой, глядя на огонь в горне:

– Слыхал-то много! – Баррон фыркнул, беря клещами раскаленный прут из горна. – Да слыхал я, как ворон каркает! Но не слышал самого тебя. Колись, малец! А то морда у тебя – будто завтра не чествовать тебя будут, а на виселицу поведут. Что гложет?

– Всё слишком быстро свалилось. Как обвал. Освобождение от работы. Геройство это. – Он сжал свою каменную правую руку левой. – А вчера… Рен пришел. Забрел. Сказал… что это прощание. Навсегда. И смылся. Как последний дурак.Хайс вздохнул. Говорить было нелегко, но перед Барроном – как перед недвижимой надёжной скалой.

– Ну а ты? Чего хотел-то? – спросил он, не глядя на Хайса, сосредоточенно обрабатывая металл. – Злился же на него? Вот он сам и убрался, чтобы глаза не мозолить. Дом тебе дадут, деньги. Разве не ради этого ты в древнем нутре горы ковырялся?Баррон положил прут на наковальню. Ударил молотом раз. Два. Искры полетели фейерверком.

– Не знаю… – прошептал он. – Чувствую будто я этого не заслужил. И… я не хочу, чтобы Рен стал для нас мертвым. По-настоящему.Хайс смотрел, как молот Баррона бьет по железу. Каждый удар отдавался в его каменной руке.

– Ваша рука… – кивнул Хайс. – Болит? Моя с каждым днём всё сильнее.Баррон замер. Опёр боёк молота на наковальню. Повернулся к Хайсу. Его каменная рука всё так же мёртвой хваткой держало рукоять.

– Болит. И твоя болеть будет. – Он поднял молот, почти касаясь навеса кузни. – Я понял: рано или поздно она застынет навеки. Как у тех статуй. Так я и решил – пусть застынет с молотом в руке. Чтобы он стал частью меня. Чтобы я остался Кузнецом. Даже если эта хворь сожрёт меня вместе с плотью.Старый кузнец посмотрел на свою окаменевшую кисть. Едва заметно его пальцы задрожали на рукояти молота. По его лицу было видно, что делает он это с большим трудом.

– Что же… что я положу в свою руку? – пробормотал он, глядя на свою сжатую правую кисть.Хайс смотрел на молот, сливающийся с рукой Баррона. Идея была дикой. Жестокой. Гениальной.

– Малой! У тебя проблем – кот наплакал! Отстоял бы завтра на том помосте. Получил свои лавры да ключи от новой жизни. А там… – Он махнул здоровой рукой. – Хочешь – Рена ищи, хоть по всему Мартеллу! Хочешь – с мамой живи да в шахтах копайся, коли душа того просит! Завтра ты свободным станешь, не то что все мы. Вот и думать тебе лучше над будущим, когда уже с медалями в новом доме сидеть будешь. Понял, малец?Баррон рассмеялся, опуская молот, громко и искренне:

– Спасибо вам, дядя Баррон! Искренне!И правда. Его слова звучали так просто. Как удар молота по раскаленному железу. Хайс почувствовал, как тяжесть в руке ослабевает. Боль отступила, сменившись странным теплом. Не исцеление. Принятие.

Он вышел из кузни. Сумерки сгущались, но город не утихал. Факелы горели у строящихся трибун. Хайс шел быстро, почти бежал, обходя груды стройматериалов. Тяжесть дома уже не давила. Была цель. Дотянуть до завтра. До свободы.

Дверь дома он открыл тихо. Айла сидела у камина. Не в кровати. На своем стуле. В руках она держала сверток из грубой ткани, нежно поглаживая его скрюченными пальцами. Огонь в очаге был слабым, но его света было достаточно чтобы увидеть контуры её лица и лежащую на столе синюю парадную форму. Она выглядела максимально лишней в этой убогой кухне.

– Хайс. – Ее голос был тихим, хриплым, но твердым. Она не поворачивалась. – Здесь были посыльные управляющего. Не нашли тебя. Принесли вещи. – Она кивнула на форму. – Сказали… твое место завтра. Рядом с учёным на главном помосте. Просили передать. Да… – Она замолчала на несколько секунд, но потом снова добавила, не меняя интонации: – Теперь ложись спать.

Хайс стоял, глядя на форму. Темно-синяя ткань казалась цветом ночи перед штормом. Рядом с Торном. Тем учёным в имперском плаще. И место на главном помосте. Будто выставление напоказ.

Он взглянул на мать. В своих усталых руках она нежно держала скрученный кусок потрёпанной ткани. Что в нём? Старая рубаха отца? Детская пеленка Рена? Обломок чего-то? Он не стал спрашивать.

– Ладно, мама, – тихо сказал он. – Спокойной ночи.

Он не стал трогать форму. Не стал спрашивать о свертке. Прошел к своей кровати. Завтра. Все решится завтра. Свобода. Он лег, повернувшись лицом к стене, подальше от синего камзола на столе. Тяжесть в руке была терпимой. В эту ночь окружающие звуки сливались в один, похожий на сыплющийся песок.

Рассвет вломился в окно не светом, а холодным серым лезвием, рассекая и без того беспокойный сон Хайса. Он не спал. Не мог. Шепот Черного Песка, не Рена, не ветра – тот самый, сиплый, из глубин штольни – пульсировал в правом виске в такт ноющей тяжести в руке. «Мар-телл…» – прошипело в ухе, и камень под кожей дрогнул, будто откликаясь. Боль была тупой, навязчивой, умной. Он лежал на тюфяке, уставившись в закопченный потолок, чувствуя себя не героем, а диковинным зверем, прикованным к клетке перед тем, как его выставят на потеху толпе. Чужой в собственном доме. Чужой в собственном городе. Стилмонт, который он ненавидел и который был частью его плоти, вдруг на целый день станет для него враждебной сценой.

Первые, грязно-серые лучи окончательно выгнали остатки дремоты. Утро. С подавленным стоном Хайс поднялся. Кость ныла, будто ее вывернули. На стуле аккуратно, словно насмешка, лежала «форма героя». Темно-синий, почти черный камзол из грубоватой, но добротной ткани, с высоким воротником, подбитый чем-то теплым. Брюки из того же материала. Он стиснул зубы, натягивая одежду. Сидело… идеально. Как будто с него сняли мерку во сне. Эта безупречная посадка резала больнее насмешки. Шахтерские робы вечно были мешковаты, их приходилось подвязывать, подворачивать, терпеть потертости. А тут – впору. Как гроб.

Под камзолом ждали ботинки. Крепкие, новые, с начищенными до блеска квадратными пряжками. Хайс сунул в них ноги. Твердые, негнущиеся. Он прошелся по скрипучим половицам туда-сюда. Звякнули пряжки. Обернулся. Мать. Айла сидела на том же жестком стуле у очага, склонившись, уснув в немой позе отчаяния. В ее костлявых, вечно сжатых пальцах – тот самый сверток, что дал Рен. Ткань частично развернулась во сне. И там, в щели между складками, на миг мелькнуло – не ткань. Что-то… другое. Темное, с едва уловимым, знакомым маслянистым блеском. Хайс моргнул. Нет, не может быть. Наверное, просто игра утреннего света на дорогой парче. Или галлюцинация от недосыпа и вечного напряжения. Он махнул рукой и вышел на улицу, захлопнув дверь с таким грохотом, что эхо прокатилось по спящей улочке.

Контраст оглушил. Вчерашний гул, крики торговцев, скрип телег – исчезли. Улица была пуста и мертва, как штольня после обвала. Только вечный, удушливый дым из труб Промышленного квартала валил в серое небо с прежним безразличием. Слишком рано. Вернуться? Попытаться уснуть? Бесполезно. Черт! Как же все надоело! Эта неопределенность, это ожидание палача под личиной почета, разъедало сильнее наболевших мозолей от кайла. Пойду сейчас. На площадь. Если никого нет – сяду там. Подожду конца в одиночестве, как ждут приговора.

Центральная площадь предстала перед ним измененной до неузнаваемости. Всего пару дней назад здесь торчала жалкая трибуна Вейна. Теперь… Теперь это был амфитеатр. Полукружие каскадных зрительских рядов из грубо сколоченных досок вздымалось вверх, как террасы каменоломни. И отдельно, сбоку, возвышались приподнятые места, обитые темно-красным сукном – видимо, ложи для гостей. А напротив, доминируя над всем, – высокий помост, задрапированный той же синей тканью, что и в доме Вейна. На его вершине, как на эшафоте, стояло несколько плетеных кресел. И одно из них – его. Вокруг уже суетились люди – рабочие поправляли последние доски, слуги расстилали ковровые дорожки, стражи в непривычно чистой униформе занимали посты. Но их было мало, как муравьев на только что возведенной насыпи. До церемонии – часы.

Торн. Ученый стоял у самого подножия центрального помоста, наблюдая, как двое солдат в тяжелых кирасах несли наверх несколько лакированных ящиков с бронзовыми застежками. Его черный плащ с золотой имперской вышивкой казался чужим пятном на фоне утренней серости. Глаза за толстыми линзами очков блеснули холодным любопытством.– Приветствую вас, Харроу. Чем обязаны столь ранним визитом? – Голос прозвучал неожиданно близко, сухой, скрипучий, как ржавая шестеренка. – Я полагал, за вами пришлют эскорт ближе к началу.

– Не смог уснуть, – буркнул Хайс, не глядя на него.

– Понимаю. Первый раз – всегда волнительно. Выступления, почести, толпа… – Торн сделал жест длинными, костлявыми пальцами в перчатках. – Может казаться, будто вас… вырвали из привычной породы, грубо обтесали и водрузили на пьедестал против воли. Не так ли? – Он не ждал ответа. – Но прошу, будьте терпимы. И менее скептичны. Уверен, после сегодняшнего дня ваша жизнь, да и жизнь всего Стилмонта, обретет… новое качество. Лучшее.

Солдаты, кряхтя, миновали их, унося ящики наверх. Торн кивнул им и повернулся к Хайсу.

– Чем это лучше пустых обещаний о «лучшей жизни», что годами лил Вейн с этой площади? – вырвалось у Хайса. Голос звучал хрипло, злее, чем он хотел. – Чем этот Песок отличается от тонн пустой породы, что мы вытащили из дыр в горе? Почему всё – только когда мы перестали верить? Почему я – герой? – Он ткнул себя пальцем в грудь. – За то, что испугался и побежал докладывать? За то, что нашел то, что не смогли найти другие?

Торн сдвинул тонкие, почти бесцветные брови. Взгляд за очками стал оценивающим, как у энтомолога, рассматривающего редкого, но назойливого жука.

– Терпение, Хайс, – произнес он с ледяным спокойствием. – Сперва терпел город. Терпел ты. Все старались. Кто-то… – он кивнул в сторону Старого Города, где стоял дом Харроу, – …отдал за него жизнь. Но когда вера почти угасла, ты нашел то, что мы искали веками. И это заслуживает награды. Даже если ты сам в этом сомневаешься. – Он повернулся и начал подниматься по временным ступеням помоста вслед за солдатами. – Подождите здесь. Скоро начнется подготовка.

Терпение. Ха. Хайс чуть не плюнул на идеально подметенный тротуар под ногами, но сдержался – форма. Он был куплен Вейном, как последняя надежда утопающего. Обменян на долги брата. И теперь его выставили на продажу под соусом героизма. Он посмотрел вслед уходящей спине Торна, его черному плащу, сливающемуся с тенью помоста. Потом, резко развернувшись, пошел к боковой лестнице. Наверх. К своему «пьедесталу».

Вид с высоты впечатлял и подавлял. Площадь, как чаша, готовая наполниться людьми. Старые, обшарпанные фасады домов по краям казались еще более убогими на фоне этой новой, временной помпезности. И тут Хайс заметил: статую старого безымянного героя, ту самую, у подножия которой Вейн тщетно взывал к толпе, снесли. Остался лишь обломанный постамент, торчащий из досок зрительских рядов, как кость из раны. Иронично. Героев прошлого стирают ради героев настоящего. Который сидит на плетеном кресле и ждет, когда все это кончится.

Он нашел свое кресло – центральное, чуть впереди других – и рухнул в него. Текстура неприятно впивалось в спину даже сквозь камзол. Время тянулось, как расплавленная смола. Вскоре поднялся и Вейн. Управляющий выглядел бледным, с лихорадочным блеском в глазах, но держался с подчеркнутой деловитостью. Дорогой, но поношенный камзол сменил на новый, темно-бордовый, с золотым шитьем на манжетах и вороте. Он молча, с натянутой улыбкой, пожал Хайсу руку – левую. Его ладонь была холодной и влажной. Видимо, ему сейчас было не до героя. Он раздавал последние указания, подписывал бумаги, которые ему подносили, нервно общался с подбегавшими организаторами. Когда суета вокруг него немного стихла, он присел в кресло слева от места Торна, оставив одно кресло пустым между ними.

– Нервничаешь? – спросил он тихо, не глядя на Хайса, наблюдая, как внизу начинают сходиться первые зрители. – Я жутко нервничал в свой первый раз. До сих пор боюсь толпы. Каждый раз кажется, будто она вот-вот сорвется с цепи.

Он нервно теребил золотую цепочку на жилете.

– Вчера прошелся по городу, – ответил Хайс глухо. – Поговорил с Барроном. Думаю, переживу.

– Вот и славно! – Вейн вскочил, будто его ударило током. – Скоро начало. Прошу извинить – должны прибыть… особо важные персоны. – Он кивнул в сторону красных лож и поспешно спустился вниз, к уже заполнявшимся местам для гостей.

Туда уже подъезжали закрытые кареты с имперскими гербами. Из них выгружались люди в роскошных, но тяжеловесных одеждах, с важными, сытыми лицами. Крупные. В прямом и переносном смысле. От этой невеселой шутки на губах Хайса дрогнуло подобие улыбки. Может, и правда не так страшно?

Но страх вернулся, как только люди начали прибывать толпами. Скоро вся площадь, все ряды, были заполнены до отказа. Шум голосов, смешанный с кашлем и скрипом дерева, поднялся густой, гудящей волной. Знакомые лица шахтеров в чистой, но бедной одежде. Литейщики в засаленных фартуках поверх праздничных рубах. Торговцы. Женщины с детьми. И везде – стража. Городская – вроде Лейры, с выцветшими гербами, но больше – новых, чужих. Тех самых наемников с арбалетами и пустыми глазами, о которых говорил Рен. Они стояли стеной по периметру площади и вдоль проходов, неподвижные, как истуканы. Хайс искал глазами Лейру, но не нашел. Искал знакомые лица из Литейного ряда – видел пару, но их взгляды скользили мимо него, настороженные или равнодушные. Мама тоже не пришла. Он был здесь один. Экспонат.

Торн и Вейн поднялись на помост вместе. Торн сел на свое место справа от Хайса. Его ледяное спокойствие уступило место странному, лихорадочному возбуждению. Он потирал руки в перчатках, нервно постукивал носком дорогого ботинка по доскам, его взгляд постоянно возвращался к тем самым лакированным ящикам, стоявшим теперь у края помоста у ног солдата. Нетерпение могильщика, готового вскрыть гроб.

Вейн вышел на самый край помоста, туда, где синий бархат образовывал нечто вроде трибуны. Он поднял руки. Шум толпы стих, перейдя в гулкое, напряженное ожидание.

– Жители Стилмонта! Дорогие гости! – голос Вейна, усиленный какими-то рупорами, разнесся над площадью, пытаясь быть уверенным, но в нем слышалась хрипотца, знакомая по его прежним, тщетным речам. – Сегодня – день, которого мы ждали долгие, тяжкие годы! День, оплаченный потом, кровью и непоколебимой верой!

Он говорил о труде. О лишениях. О надежде, которая теплилась даже в самые темные времена. Говорил о наследии отцов, о гордости шахтерского города. Хайс слушал, ощущая каменную тяжесть в руке, которая пульсировала в такт словам управляющего. «Вера». Какое право он имел говорить о вере?

– …и последний шаг, шаг к спасению, шаг в будущее, сделал он! – Вейн повернулся, его рука указывала на Хайса. Тысячи глаз устремились на него. Он почувствовал, как кровь отливает от лица, а камень в руке будто нагрелся. – Хайс Харроу! Нашедший не миф, не сказку, а реальность! Нашедший то, во что мы уже почти перестали верить! Нашедший Жилу!

Ропот прошел по толпе. Ещё не аплодисменты. Любопытство? Скепсис? Страх?

– Но слова – лишь слова! – воскликнул Вейн, перекрывая шум. – Доказательства – вот что говорит громче всего! Уважаемый ученый нашего города, магнификус Торн, покажет вам силу нашего будущего! Силу Черного Песка!

Торн вскочил, как на пружине. Его движения были резкими, точными. Он подошел к ящикам. Солдат открыл один из них. Оттуда Торн извлек высокую коническую колбу из толстого темного стекла. И внутри нее… Песок. Черный. Знакомый до жути. Он не лежал. Он медленно, вязко перетекал, как густое масло, улавливая скупой утренний свет тусклым, маслянистым блеском. В тот миг что-то кольнуло в каменной руке Хайса. Остро. Как игла. Ему дико захотелось вскочить, вырвать колбу, прикоснуться к этому веществу… Но импульс тут же погас, сменившись волной тошноты. «Мар-телл…» – прошелестело в ухе.

Торн поставил колбу на небольшой столик. Затем из ящика достал плоскую стальную тарелку. Он отвинтил крышку колбы и осторожно, с помощью стеклянной лопаточки, высыпал небольшую горку Черного Песка на тарелку. Песок стекал тягуче, не рассыпаясь, образуя аккуратную, блестящую пирамидку. Торн отступил на шаг. С края стола он взял тлеющую лучину на длинной ручке.

– Внимание! – крикнул он, и его голос, обычно шипящий, прозвучал пронзительно.

Он поднес лучину к вершине черной кучки песка.

Раздался звук. Не грохот. Не хлопок. Пронзительный, леденящий душу вскрик. Как будто крик боли самой горы. Толпа внизу ахнула, люди инстинктивно пригнулись, зажали уши. Почетные гости в ложах вздрогнули, некоторые вскочили, уронив помпезные бокалы с вином. Хайс почувствовал, как его каменная рука дернулась, пальцы непроизвольно сжались в кулак. Боль резкая, острая, прошла по предплечью.

На тарелке, в том месте, куда коснулась лучина, зияло аккуратное углубление. Сам Песок вокруг него слегка оплавился, почернел еще больше. Торн, не обращая внимания на реакцию, быстро стряхнул оставшийся Песок с тарелки обратно в колбу и закрутил крышку. Затем он взял чашу, в которой была обычная вода, и высыпал в нее щепотку Песка из другой, меньшей колбы. Вода мгновенно помутнела, приобретя грязно-серый оттенок с мерцающими, как осколки кварца, вкраплениями. Торн снова поднес тлеющую лучину – теперь к поверхности жидкости.

Никакого вскрика. Серая вода вспыхнула ослепительно-белым пламенем, гораздо ярче и жарче, чем обычное масло. Пламя было почти бездымным, тихим и страшным в своей чистоте. Торн быстро накрыл чашу стеклянным колпаком. Пламя мгновенно погасло, оставив лишь струйку белого пара.