Плач погребённых Богов

Александр Чебручан

Плач погребённых Богов

1. Тихий город Стилмонт

Пыль.

Она стояла в воздухе плотной, вечной пеленой, как проклятие забытого бога. Не просто пыль – это была кожа горы, тончайшая, как пепел, въедливая, как ржавчина. Хайс Харроу выплюнул ее комок, ощущая скрип на зубах. Его язык был похож на наждак. Еще один день. Еще одна пустая вагонетка, которую нужно было сделать полной.

«Бесполезная» – так укоризненно называли Штольню №7 местные управляющие в конторах Стилмонта, одну из последних, что не были выкуплены их длинными руками. Это значило: темно, сыро, и жила ушла глубже, если она вовсе не иссякла. Там, где когда-то звенели кирки и смех оглашал своды, теперь царил только монотонный стук его собственного кайла да вечное пение плачущей воды.

Кап… Кап… Кап…

Звук падал с высоты, где каменные своды терялись во мраке, пробитом лишь жалким светом его шахтерской лампы. Капли ударялись о камень, разлетаясь на микроскопические брызги, или – если ему везло – попадали в грубо сколоченный деревянный стаканчик, стоявший на уступе рядом. «Бодрящая вода». Ирония названия заставляла его усмехнуться сквозь пыль. Ничего бодрящего в ней не было. Только холодная, прозрачная влага, пробившаяся сквозь толщу породы, пропитанную чем-то древним и спящим. Она впитывала вкус камня и тишины. Но пить ее было нужно. Горло пересыхало так, что казалось – вот-вот треснет, как пересушенная глина.

Хайс присел на корточки, отставив кайло. Лампа, притороченная к кожаному ремню на груди, бросила его искаженную тень на стену – огромную, сгорбленную, будто сам камень пытался подняться. Он протянул руку к стакану. Дерево было холодным и влажным от постоянной сырости. Внутри на донышке плескалось меньше половины. Слишком медленно сегодня. Он взглянул на свод. Там, в расщелине меж двух пластов темного сланца, висела тяжелая капля, наливаясь светом его лампы. Она дрожала, тяготея вниз, к своему брату в стакане. Хайс замер, наблюдая. Его дыхание замедлилось, слившись с ритмом капели. Кап. Капля упала. Чисто. Попала. В стакане прибавилось еще на толику отчаяния перед концом смены.

Он поднес стакан к губам. Вода обожгла холодом пересохшие губы, скользнула по языку – горьковатая, с металлическим привкусом, как будто кто-то растворил в ней старые гвозди и печаль. Он сделал маленький глоток, чувствуя, как влага с трудом пробивается вниз по иссушенному пищеводу. Облегчения не было. Только временное утоление жажды, которая вернется через полчаса с новой силой. Но ритуал был важен. Это была его благодарность горе. Его маленькая сделка с молчаливым богом штольни.

Смена подходила к концу. Вагонетка, которую он толкал перед собой по узкоколейке, скрипя и пошатываясь на стыках рельсов, была наполовину пуста. В очередной раз – никакой «магической жилы», на поиски которой тратятся труды последних шахтёров. Никакого блеска богатой руды. Только серый, бесполезный сланец. Отчаяние, знакомое и тупое, сжало грудь. Стилмонт умирал. Шахты в его владении истощались. Заводы на поверхности пыхтели все тише. Большую часть руды вывозили в промышленные центры Империи. И он, Хайс Харроу, двадцати лет от роду, чувствовал себя последней канарейкой в этой угасающей угольной клетке. Только вместо газа его убивала медленная, каменная безысходность.

Он погасил лампу. Свет пожирал драгоценное масло. Во тьме штольня ожила. Тени сгустились, шелест капель стал громче, а скрип его сапог по камням – зловещим. Каждый звук отдавался эхом, будто горы шептались за его спиной. Иногда ему чудилось, что в этом шепоте есть смысл. Но это, конечно, была лишь усталость. Или «плачущая вода», просочившаяся в мысли.

Хайс выбрался наружу, морщась от резкого вечернего света. Солнце, садившееся за гряду Плачущих Гор, окрашивало небо в грязно-оранжевые и багровые тона. Воздух здесь, на поверхности, был гуще пыли в штольне, но пылью другого рода – копотью, гарью, запахом расплавленного металла и гниющего сена с полей, которые еще пытались кормить город. Он глубоко вдохнул, и знакомый спазм сжал грудь. Кашель вырвался сухим, лающим, выворачивающим наизнанку. Он наклонился, опираясь о холодный металл вагонетки, и выплюнул комок слизи, густо замешанной на черной пыли. На ладони, которой он вытер рот, остался серый налет. Он разглядывал свои руки. Кожа на костяшках была грубой, местами потрескавшейся, с вкраплениями чего-то темного, будто мельчайшие осколки угля вросли в плоть. И правая рука… она всегда была сильнее левой, но теперь тяжесть в ней чувствовалась иначе. Будто кости наливались свинцом. Или камнем.

С отвращением и привычкой давней практики он опрокинул вагонетку. Камни с глухим стуком покатились на отвал – груду такого же серого, бесплодного щебня, что росла здесь годами. В последних лучах солнца что-то блеснуло на одном из обломков – крошечная, как бисер, черная песчинка? Или просто слюда? Хайс не стал всматриваться. Надежды – это роскошь для шахтера Штольни №7.

Дорога домой лежала через Поля Обещаний. Ирония, опять же. Когда-то эти поля кормили весь Стилмонт золотистой пшеницей. Теперь они были лишь жалким подобием былого величия. Колосья чахлые, редкие, пробивающиеся сквозь землю, отравленную стоками с Литейного ряда и пылью с отвалов. Запах стоял тяжелый – смесь прелой соломы, кислого дыма и химической горечи, которую ветер гнал с заводов. Хайс шел по краю поля, стараясь не смотреть на убогие всходы. Его мысли, как стадо усталых овец, брели в одном направлении: мать и опоздание.

«Опять опоздаю, – думал он, ускоряя шаг. Сапоги вязли в рыхлой земле. – Опять ее глаза, полные немого укора. Опять холодная похлебка.» Мать, Айла Харроу, была живой летописью упадка Стилмонта. Когда-то она ткала лучший лен в долине. Теперь ее руки, скрюченные артритом и годами стирки бель, едва держали иголку. Ее мир сузился до стен их покосившегося дома и ожидания сыновей. Старшего – Хайса, шахтера. И младшего… Рена. Имя брата укололо Хайса острой, знакомой болью. Рен. Умный. Красивый. Не такой как я. Уехавший искать удачу в Империю и приславший лишь два письма за четыре года.

Городские ворота – громадные, когда-то могучие створы из дуба, окованные потемневшей медью – зияли, как провал в зубном ряду. Одна створка висела криво, вторая и вовсе отсутствовала, замененная грубым забором из шпал. У ворот, опершись на древко алебарды, чей наконечник тускло блестел в сумеречном свете, стояла Лейра Вент. Детство, проведенное вместе – лазанье по отвалам, купание в горячих источниках у подножия Плачущих Гор, потасовки с мальчишками из Литейного ряда – казалось сном из другой жизни. Теперь Лейра носила кожаную кирасу городской стражи с выцветшим гербом Стилмонта – скрещенные кирки на фоне величественной горы. Ее лицо, когда-то открытое и смешливое, заострилось, в уголках губ залегли небольшие складки. Но глаза, когда они встретились с Хайсом, смягчились на мгновение.

– Харроу, – кивнула она, голос был немного хрипловатый от городской копоти. – Ты поздно. Штольня №7 опять подкинула пустых камней?

Хайс остановился, чувствуя, как пыль с его одежды оседает на уже чистые сапоги Лейры. Он неловко сглотнул.

– Все знают, что жила давно ушла, Лейра. Или ее никогда и не было. Кто их знает, этих геологов. – Он попытался улыбнуться, но получился лишь оскал. – Мать ждет. Опоздал.

Лейра окинула его оценивающим взглядом – с головы, покрытой слоем серой пыли, до тяжелых, пропитанных грязью и потом сапог.

– Выглядишь хуже, чем наши ворота, Хайс, – сказала она без улыбки. – Кашляешь. Снова?

– Пыль, – отмахнулся он, чувствуя знакомый зуд в груди. – Всю жизнь ее глотаю.

– Это не только пыль, – Лейра понизила голос, ее взгляд стал пристальным, почти тревожным. – По городу шепчутся. О «каменной немощи». О тех, кто слишком долго копал в старых штольнях, особенно в «плачущих». Ты слышал? У кузнеца Баррона с прошлой луны рука… закостенела. Совсем. Как статуя. – Она недоверчиво ткнула пальцем в его правую руку. – А у тебя? Совсем недавно ты проговорился мне о тяжести в пальцах.

Хайс инстинктивно отдернул руку, спрятав ее за спину. Тяжесть в правом предплечье пульсировала тупой болью.

– Чушь, – буркнул он. – Баррон старый. У него артрит. А у меня… усталость. Да и копался в этих горах он в разы дольше меня.

Лейра смотрела на него, и в ее глазах читалось недоверие и что-то еще… жалость? Это было хуже всего.

– Береги себя, Хайс, – сказала она наконец, отводя взгляд к закопченным силуэтам труб на горизонте. – Город всё ещё меняется. Скоро не узнаешь. Новые хозяева шахт… Они не такие, как был старик управляющий. Жадные до денег. А его сын позволяет им делать всё, что им заблагорассудится. – Она помолчала. – И Рен… он вернулся? Слышала слухи.

Холодный комок сжал горло Хайса сильнее пыли.

– Слухи – они как пыль, Лейра. Ветер подул – и нет их, – он резко повернулся. – Мать ждет. Спокойной смены.

Он зашагал вглубь города, не оглядываясь, чувствуя ее взгляд на спине. Как раскаленный гвоздь. Рен. Почему она вспомнила о Рене?

Стилмонт встретил его привычным хаосом и смрадом. Улицы, вымощенные булыжником, давно погребенным под слоем грязи и отбросов, вились между вереницами домов – покосившихся, с облезлой штукатуркой, с окнами, затянутыми грязной тканью или забитыми фанерой. Воздух гудел от грохота молотов в кузницах Литейного ряда. Огненные всполохи вырывались из открытых дверей, освещая лица кузнецов – изможденные, закопченные, вечно злые, но всё ещё приветливо машущие руками, замечая проходящие мимо знакомые лица. Запах раскаленного металла, горящего угля и пота висел плотной пеленой. Дальше начинался Заводской квартал. Тут дышали трубы – толстые, как башни, изрыгающие в небо столбы едкого, желтовато-серого дыма. Земля под ногами вибрировала от работы паровых молотов и станков. Грохот стоял такой, что заглушал мысли. Здесь пахло серой, машинным маслом и чем-то химически сладким и тошнотворным. Запах прогресса. Запах конца Стилмонта как города шахтеров и землепашцев. Всё больше людей уходило в шахты, выкупленные Империей, теряя надежду найти «магическую жилу», уставая годами вытаскивать на солнечный свет пустые камни. А крупы из её аграрных регионов стоили в разы дешевле местных, что сократило число местных фермеров почти до нуля. Хайс шел, пригнув голову, как под градом. Он ненавидел этот квартал. Здесь даже пыль была другой – маслянистой, липкой, въедающейся в поры.

Его путь лежал в Старый Город – уцелевшее ядро Стилмонта, где еще сохранились дома из добротного камня, с черепичными крышами и даже крошечными палисадниками, в которых отчаянно пытались выжить жалкие цветы. Здесь было тише. Но тишина была гнетущей. Траурной. На одной из площадей, перед полуразрушенной статуей какого-то забытого городского героя, стояли Стеклянные Статуи. Их было три. Человеческие фигуры, застывшие в последних судорогах агонии, вылитые из темного, мутного стекла. Никто толком не знает, откуда они взялись. Говорили, их привезли с гор давным-давно, как предостережение. Согласно слухам, это были единственные «счастливчики», нашедшие заветную жилу, но совершенно не готовые к этому. Хайс всегда старался не смотреть на них. Сегодня его взгляд невольно скользнул по ближайшей – фигуре мужчины, застывшей в попытке закрыть лицо руками от чего-то ужасного. Стекло казалось теплым, живым изнутри, будто в нем тлели угли. Он почувствовал, как тяжесть в его правой руке усилилась, отозвавшись тупой болью в кости. Он резко отвернулся, зашагав быстрее.

Дом Харроу стоял в конце улочки, упирающейся в подножие самого старого отвала. Небольшой, каменный, с покосившейся дверью и двумя окнами, в которых тускло светила лампа. Дымок из трубы был жидким и робким. Хайс остановился у калитки, сделанной из старых шахтерских стоек. Сердце бешено колотилось. Не от ходьбы. От предчувствия. От мысли о холодной похлебке и укоризненных глазах матери. И от тяжести в руке, которая теперь горела, будто раскаленный металл влили под кожу.

Он толкнул дверь. Скрип петей прозвучал громко в тишине маленькой кухни. За столом, спиной к двери, сидела Айла Харроу. Ее тонкая, согнутая спина была напряжена. На столе стояла миска со скудной похлебкой. Разумеется, уже холодной. Пар от нее не шел. Она не обернулась.

– Мама… – начал Хайс, запинаясь.

Она медленно повернула голову. Лицо ее, изборожденное морщинами, как сухой ручей, было неподвижным. Но глаза… В них не было укора. Была пустота. Глубокая, ледяная пустота отчаяния, которое уже перешло все границы и стало просто фоном.

– Что стоишь, – сказала она ровным, безжизненным голосом. – Холодная. Как всегда. – Она не спросила о работе. Не спросила, устал ли он. Она просто указала на миску худой, трясущейся рукой. – Ешь.

Хайс подошел к столу, с трудом опускаясь на табурет. Его правая рука ныла так, будто ее сжимали тисками. Он протянул левую, чтобы взять ложку. Его взгляд упал на каменную поверхность стола рядом с миской. Лежало письмо. Конверт был дорогой, из плотной бумаги, с печатью – стилизованная орлиная голова. Адрес был написан четким, знакомым почерком. Имя получателя… Хайс Харроу. Старый Город. Стилмонт.

Ледяной ужас обжег ему внутренности. Он узнал этот почерк. Рен. Значит слухи не врали – сейчас он в городе, или уже совсем рядом с ним, раз торговцы с трактов успели донести разговоры о нём до ушей Лейры. Сердце упало куда-то вниз, в ледяную бездну. Мать смотрела на письмо тем же пустым взглядом, каким смотрела на холодную похлебку.

Хайс схватил ложку левой рукой. Деревяшка болезненно впилась в ладонь. Он опустил ложку в похлебку, пытаясь зачерпнуть. Его пальцы дрожали. Правая рука горела огнем и тяжелела с каждой секундой, будто превращаясь в кусок горы. Он сжал кулак под столом, ногти впиваясь в ладонь, пытаясь подавить боль, страх, предчувствие беды, которое висело в воздухе гуще заводского дыма.

Ложка звякнула о край миски. Он не попал. Хайс стиснул зубы. Тяжесть, огонь, письмо брата, пустота в глазах матери – все слилось в один тугой, невыносимый узел где-то под ребрами. Он с силой опустил кулак правой руки на стол. Глухой удар. Миска подпрыгнула. Холодная похлебка расплескалась. На грубом дереве стола, рядом с его кулаком, остались крошечные серые крошки камня, осыпавшиеся с его костяшек.

2. Чёрный песок

Письмо лежало на столе, как горящая свеча на стоге сена. Конверт с орлиной печатью давил на сознание Хайса тяжелее каменной руки. Он не тронул его. Предчувствие висело в воздухе гуще заводского дыма – Рен был близко. Раскрыть конверт означало запустить хаос в своей голове раньше времени. Он сунул письмо в ящик старого комода, под грубые холщовые рубахи, словно хоронил. Мать, Айла, молча убрала расплесканную похлебку, ее движения – механические, призрачные. Ее взгляд скользнул по его правой руке, сжатой в кулак, но она ничего не спросила. Пустота в ее глазах была страшнее любых слов.

Сон не пришел. Хайс лежал на жестком соломенной тюфяке, чувствуя, как тяжесть в предплечье пульсирует в такт ударам сердца. Боль стала глухой, постоянной спутницей, как шум в ушах после взрыва. Иногда ему чудилось, будто под кожей шевелятся крошечные каменные жернова, перетирающие плоть. Он вглядывался в потолок, закопченный дымом очага, и видел в тенях очертания стеклянных статуй – их застывшие в ужасе лица. «Счастливчики», нашедшие жилу… Голос Лейры возвращался, как назойливая муха. Он сжал кулак до хруста костяшек, пытаясь подавить страх грубой силой. Бесполезно. Боль внутри была сильнее.

Утро встретило его не лаской, а холодным укусом тощего солнца сквозь гарь. Мать, вопреки ожиданиям, подала ему узелок из грубой ткани. Внутри – кусок черствого хлеба, посыпанный солью, и крошечная луковица. Ее жест был лишен тепла – ритуал отчаяния, а не заботы. «Береги силы, сынок», – пробормотала она, глядя куда-то мимо него. Хайс кивнул, комок застрял в горле. Эта крохотная подачка скудного пайка резала больнее насмешки.

Дорога к воротам пролегала мимо Центральной площади, где когда-то шумели ярмарки. Теперь здесь царило уныние и грязь. У подножия полуразрушенной статуи городского героя, на небольшом деревянном помосте, стоял Элрик Вейн – управляющий Стилмонтом. Человек, чья харизма когда-то могла зажечь толпу. Сейчас он выглядел жалко: дорогой, но поношенный камзол, трость с медным набалдашником в виде крошечной кирки, лицо, от которого отступала плоть, обнажая острые скулы и тени под глазами. Перед ним кучка шахтеров – последние верные, те, кого Империя еще не переманила хрустящими купюрами или угрозой. Человек сорок. Лица – вымотанные, их глаза – пустые колодцы. До ушей Хайса донёсся обрывок его очередной отчаянной речи.

– …и мы обязаны верить! – голос Вейна пытался взлететь, но срывался в хрипоту. Он стучал тростью о влажные доски. – Штольни во владении города ещё могут дать руду! Геологи также указывают на аномалии! «Магическая жила» – она рядом! Она ждет лишь вас, сильных духом! – Он говорил о гордости, о наследии отцов, о том, что Стилмонт поднимется до прежнего величия и даже выше. Но слова буквально тонули в грязи под ногами.

– Аномалии? – истощённый голос из толпы, старый шахтер с лицом, как смятый пергамент. – Мой сын, Эрвин, копал в «плачущих» штольнях. Теперь у него нога… как рука Баррона. Камень. Это твои аномалии, Вейн?

В толпе прошел ропот, глухой, как подземный толчок.

– Хлеба, Вейн! – Крикнула женщина с младенцем на руках, завернутым в грязную тряпку. – Нам не нужна твоя жила! Мы просим еды и лекарств! Имперцы платят деньгами, за которые на южном рынке можно купить что угодно! А мы глотаем пыль в штольнях и умираем от голода из-за твоих пустых обещаний, сколько мы ещё должны копать?

Вейн замер. Его взгляд скользнул по лицам, ища хоть искру отклика, нашел лишь стену голодного безразличия и злобы. Харизма треснула, обнажив усталость и страх. Из всей толпы его взгляд остановился на Хайсе, медленно бредущего мимо площади. Их взгляды встретились на мгновение. В глазах управляющего мелькнуло что-то. Надежда? Упрек? Хайс отвернулся. Верить в жилу после ночи с каменным кулаком? Это было выше его сил. Он брел дальше, к воротам, оставляя Вейна тонуть в трясине упрёков отчаянной толпы. Шепот за его спиной был громче криков:

– Канарейка… Смотрите, канарейка идет…

Канарейка… Это прозвище всегда было как кость в горле. Да, в детстве Хайс часто навязывался к отцу в глубинные шахты. Но каждый раз, почти у самого конца – терял сознание. Конечно же каждый раз выносить маленького недоумка приходилось его коллегам или ему самому, бубня себе под нос «чёртова канарейка», вот и привязалось. Навсегда.

Мысли о прошлом растворились, когда он встал перед входом в привычную подземную обитель. Штольня №7 поглотила его, как старая, зловещая утроба. Знакомый мрак, пыль, вечный плач воды. Рутина затупила остроту утра. Удар. Скрип вагонетки. Удар. Скрип. Пустота породы, отвечающая глухим эхом на его усилия. Тень на стене от лампы танцевала, как демон. Тяжесть в руке стала привычным фоном, как шум в ушах после каждого взмаха кайла.

В перерыве он присел на корточки у своего уступа. Стакан с «бодрящей водой» был почти полон – капли сегодня лились щедро. Он взял его. Дерево было ледяным. Вода внутри – чернее обычного? Или это игра света от лампы? Он поднес стакан к губам. Горько-металлический вкус ударил в нёбо, знакомый и отвратный. Он сделал глоток. Потом второй. Хотел запить горечь хлеба из узелка матери.

И тут мир качнулся.

В висках застучало – глухо, навязчиво, будто кто-то бил кувалдой по наковальне внутри его черепа. Он зажмурился. Шёпот. Не извне. Изнутри. В правом ухе. Холодный, сиплый, будоражащий, как скрежет камня по камню. Не слова. Зов. Импульс. Тягучее влечение, исходившее из глубины штольни, из той самой боковой ветки, что всегда вызывала у него иррациональный страх. Узкий, сырой проход, куда не доходил свет, поросший склизким лишайником. Место, где воздух пахнет гнилью и древностью.

– Н-нет. – зашипел Хайс, стискивая голову руками. Гул в висках усиливался. Шёпот становился настойчивей, влеча за собой, как магнит железо. Он встал. Ноги сами понесли его. Прочь от родного уступа с водой, в пасть темного ответвления. Страх сдавливал горло, но тяга была сильнее. Как будто камень в его руке тянул его к чему-то родному и одновременно страшному.

Он вошел. Холод и сырость обволакивали, как саван. Лампа выхватывала из мрака лишь жалкие куски стены, покрытые черной слизью. Он шел, спотыкаясь, ведомый шепотом и пульсацией в руке. Инстинкт кричал: «Беги!» Но тело не слушалось. Он дошел до тупика – грубой сланцевой стены. Здесь шепот стал громче, почти криком в уме. «Здесь! Копай!»

Хайс схватил кайло. Мускулы напряглись, камень в руке горел. Он занес инструмент. Ударил. И еще. И еще. Сланец крошился легче, чем должен был. С каждым ударом шепот нарастал, сливаясь с гулом в висках. Он копал слепо, яростно, одержимый. Внезапно кайло провалился. Голос разом затих. Раздался сухой треск. Перед ним зияла темная полость размером с кулак.

И оттуда хлынул песок.

Не золотой. Не серебряный. Черный. Темнее ночи в штольне. Мерцающий тусклым, зловещим блеском в свете лампы, как масляная пленка. Он лился не просто сыпуче. Он струился, как темная кровь горы, густой, тяжелой волной, заполняя выемку, осыпаясь на сапоги Хайса, опутывая их вокруг как голодный змей, с тихим, шелестящим звуком, похожим на смешок. Запах… Сладковато-гнилостный, с примесью серы и чего-то древнего, запредельного. Он ударил в ноздри, заставив задохнуться.

На секунду Хайс замер, завороженный. Блеск, движение, шепот, слившийся в торжествующий гул… Он протянул руку, не свою, каменную, к струящейся тьме…

И тут как обухом по голове: инструкции! Вбитые в голову каждому шахтеру, они вгонялись с каждым новым инструктажем всё глубже: «Признаки магической жилы: неестественный блеск, аномальное течение субстанции, посторонний запах, звуки… НЕ ПРИКАСАТЬСЯ! НЕ ВДЫХАТЬ! НЕМЕДЛЕННО ПОКИНУТЬ ЗОНУ И ДОЛОЖИТЬ!»

Ужас, чистый и леденящий, смыл наваждение. Он ринулся назад, зажимая рот и нос грязной рукавицей. Глаза жгло. Он спотыкался о рельсы, падал, вставал, бежал сквозь мрак, гонимый шелестящим смехом Чёрного Песка в ушах.

Он вывалился из штольни на свет, ослепленный, задыхающийся, покрытый черной пылью. «Жила!» – хрипло закричал он стражнику, дремавшему на своём посте, тыча пальцем в седьмую штольню. «Черный Песок! Доложить! Сейчас же!» В его глазах читалась такая дикая смесь ужаса и исступленной надежды, что стражник, не раздумывая, бросился к сигнальному колоколу.

Геологический центр Стилмонта был похож на умирающего ученого – пыльные карты на стенах, сломанные приборы, запах плесени и разочарования. Геологи, мужчина и женщина в засаленных халатах, сначала отнеслись к истощенному, черному от пыли шахтеру с презрительным скепсисом. «Черный Песок? Бред. Миф. Выдумка отчаявшихся». Но когда Хайс, задыхаясь, описал мерцание, течение как жидкость, запах и шепот, их лица побледнели. Допрос стал жестче, детальнее. Они тыкали пальцами в его каменную руку: «Это из-за него? Ты трогал? Вдыхал?» Хайс отрицал, но в их глазах читались трепет и азарт. Азарт могильщиков, нашедших кладбище сокровищ.

– Останься здесь и жди указаний! – бросила женщина-геолог, лихорадочно собирая приборы в рюкзак. Мужчина же заблаговременно отправил гонца в мэрию, который уже успел вернуться: «Управляющий требует тебя. Немедленно».

Дорога в мэрию была кошмаром. Весть распространялась со скоростью пожара. «Канарейка нашел Жилу! Черную!» Люди высыпали на улицы. На Хайса смотрели как на призрака, на мессию, на прокаженного. В глазах читалось: надежда, зависть, страх. Он шел сквозь толпу, чувствуя себя выставленным напоказ уродцем, его правая рука горела под взглядами. И тут он увидел Его.

В толпе зевак, у входа в трактир «Ржавый Котел». Лицо, знакомое до боли, но изменившееся. Рен. Брат. Дорогая одежда, уже слегка поношенная, модная стрижка, но глаза… Глаза были огромными, полными немого удивления, а под ним – животного, первобытного страха. Он смотрел не на Хайса-брата. Он смотрел на Хайса-вестника, на Хайса-ключ. Их взгляды встретились на долю секунды. Рен не кивнул, не улыбнулся. Он резко отвернулся и растворился в темном проеме трактира, как крыса в нору. Предатель. Должник. И теперь… Свидетель. Холодный комок обиды был проглочен и упал ему в желудок.

Кабинет Управляющего Вейна был островком былой роскоши в море упадка: дубовый стол, кожаное кресло, портрет какого-то важного предка в пыльной раме. Сам Вейн сидел, опершись лбом на сцепленные пальцы. Он выглядел изможденным, но глаза горели лихорадочным огнем.

– Рассказывай, Харроу. Все. Каждую деталь. – голос был тихим, но со стальным стержнем внутри.

Хайс рассказал. Снова. О воде. О зове. О страхе. О полости. О Черном Песке, струившемся как кровь. Он умолчал только о шепоте и гуле в голове – это звучало бы как безумие. И о Рене. Вейн слушал, не перебивая. Его взгляд сверлил Хайса, ища слабину, ложь, скрытую угрозу.