Плач погребённых Богов

– Твоя рука… – спросил он вдруг. – Это из-за него?

– До него. – буркнул Хайс, пряча руку в рукав. – Старая шахтерская хворь.

Вейн долго смотрел на него. Казалось, взвешивает каждое слово. Потом откинулся в кресле. Огонь в глазах стал холоднее, расчетливее.

– Через три дня. На площади. В полдень. Ты получишь Золотую Кирку Героя Стилмонта. Постоянный титул. Пенсию. Дом получше. – Он говорил ровно, но в голосе слышалась стальная хватка. – Ты станешь символом, Харроу. Символом того, что Стилмонт выжил и вновь воспрянет! Что наша вера была не напрасна! И мы немедленно объявим всем о твоей находке. О нашем… будущем. – Он встал. – Теперь отдыхай. Скоро наступит твой день.

Это был не совет. Приказ. Хайс кивнул, оглушенный. Герой? Символ? Ему хотелось зарыться в землю. Стоило ему подойти к двери кабинета, как она отворилась сама собой, резко, как искра из-под удара кайла, чуть не ударив его по носу.

– Гоподин Вейн! Мне донесли чудесные новости, ресурс вновь найден – я немедленно запускаю производство и…

Краем глаза Хайс заметил лицо управляющего и палец, прислонённый к его губам. Из-за створки двери выглянуло знакомое лицо. Человек в длинном белом халате, пахнущем формалином и чем-то химически резким. Поверх которого свисал чёрный плащ с золотой вышивкой герба Империи. Торн. Главный учёный города, приставленный сюда нашими покровителями для развития «прогресса города»., лаборатория которого была кошмаром для суеверных шахтеров. Его глаза, увеличенные толстыми линзами очков, жадно впились в Хайса, как щупальца. На его смуглом лице проступила хищная улыбка.

– А-а! Харроу! Минуту! – голос Торна был шипящим, полным нездорового возбуждения. Он схватил его за рукав, чуть выше каменной руки. Хайс едва сдержал вскрик – прикосновение было холодным и цепким, как у голодного ястреба. – Песок… Черный Песок… Опиши его точно! Тек как вода? А блеск? Он был… живой? Чувствовал ли ты… присутствие? – Торн наклонился ближе, его дыхание пахло металлом и горечью.

Хайс отшатнулся, вырвал руку. Безумные глаза ученого были отвратительнее возбуждения геологов.

– Я… я уже все сказал Управляющему. Мне нужно идти к матери.

Он почти выбежал из мэрии, чувствуя на спине пристальный, голодный взгляд Торна, словно учёный видел в нем не человека, а интересный образец, который нужно вскрыть, растереть, растворить – изучить. Задокументировать и поставить на полку с остальными исследованиями.

Дом. Узкая улочка. Покосившаяся дверь. Хайс вошел, захлопнув дверь, как щит от внешнего мира. Облегчение было кратким.

«Мама!» – его голос дрожал от нахлынувших эмоций – остатков гордости, страха, усталости. «Мама, ты не поверишь! Управляющий… он… я Герой! Через три дня! На площади! Золотая Кирка! Пенсия! Дом!» Он говорил быстро, захлебываясь, пытаясь вдохнуть в холодную кухню хоть каплю тепла этой невероятной вести. «Я нашел! Нашел Жилу! Черную! Они сказали… Стилмонт наконец-то спасен! Мной! Мы…»

Айла сидела у очага, спиной к нему. Она не обернулась. Не вскрикнула от радости. Ее плечи были неподвижны.

И тут дверь распахнулась.

Сквозняк погасил пламя в камине, впустив промозглый сумрак улицы. В проеме, залитый грязноватым светом умирающего дня, стоял Рен. Его дорогой камзол был в пыли, волосы растрепаны. В руке он сжимал ещё один конверт с орлиной печатью. Его лицо, когда-то красивое и самоуверенное, было бледным, искаженным. Но не радостью встречи. В глазах, широко раскрытых, горели неуемная жадность и первобытный, леденящий страх. Он смотрел на Хайса не как на брата. Он смотрел на источник неведомой силы и невероятной опасности.

«Брат…» – прохрипел Рен. Голос был чужим. – «Ты… ты нашел её? Правда?» Его взгляд скользнул по каменной руке Хайса, и страх в его глазах вспыхнул ярче. Он сделал шаг внутрь, дверь захлопнулась за ним с гулким стуком, отрезая последний путь к обычной жизни.

Тишина в доме стала гробовой.

3. Разговор

Тишина в доме Харроу была не отсутствием звука, а отрицанием жизни. Она висела плотным, спрессованным пластом, впитывая треск угасающих углей, скрип половиц под ногами Рена, даже собственное биение сердца Хайса – все глушилось этим вакуумом отчаяния. Айла, застывшая у очага спиной к сыновьям, казалась еще одной Стеклянной Статуей – хрупкой, прозрачной, вечно застывшей в позе немого вопроса. Рен стоял у порога, пальцы впились в конверт с орлом так, что ногти побелели. Его взгляд, мечущийся от каменной руки брата к острым лопаткам матери, выдавал внутреннюю бурю: страх тонул в болоте жадного любопытства, стыд горел углями под пеплом расчета.

Он открыл рот. Воздух с хрипом заполнил легкие, губы дрогнули, обнажая белесую кайму напряжения. Первое слово – оправдание, ложь, мольба – застряло в горле.

Хайс перебил. Голос – низкий, сдавленный, как скрежет вагонетки по ржавым рельсам в мертвой штольне:

– Почему?

Пауза повисла тяжёлой гирей между двух братьев. Луна за окном, пробиваясь сквозь гарь, бросила холодную полосу света на каменные костяшки его правой руки.

– Почему именно сейчас? После всех этих лет молчания, изредка прерывающимися письмами с твоими извинениями и достижениями? После долгов? После похорон отца в пустом гробу, на которых тебя не было? – Он сделал шаг вперед. Тень от его фигуры накрыла Рена, как саван. – Я видел твой взгляд у «Ржавого Котла». Ты смотрел не на брата. Ты смотрел на… на добычу. На вещь. Как всегда!

Рен отпрянул, будто его ударили по лицу. Страх в его глазах вспыхнул, сгорел, оставив пепел гнева:

– Ты ничего не понимаешь! Я лишь пытался…

Хайс вскинул левую руку – резкий, рубящий жест, заставивший брата замолчать. Его каменная правая рука бессильно дернулась:

– Не понимаю? – Хриплый смешок сорвался с его губ, похожий на звук лопаты о щебень. – Я понял, когда ты уговорил маму и отца продать последнее, фамильные сережки, даже дедову кирку – все, что могло быть продано хотя бы за крохотную цену! Чтобы отправить тебя в столицу! «Учиться!» – Хайс передразнил высокомерный тон брата. – «Великое будущее для всех нас!» А знаешь, сколько стоило твое «великое будущее»? Больше, чем ты только можешь себе представить!

Он шагнул еще ближе. Запах пота, пыли и горечи «плачущей воды» ударил Рена в лицо.

– А через полгода после твоего отъезда… В тот день перед обедом была тряска, содрогнувшая весь город, через пару часов после которой пришло извещение от геологического центра. «Обвал до самого основания. Гибель всей смены. Тела не подлежат извлечению». Нам пообещали, что ты тоже получишь извещение – помнишь эти строки, братец? Отец навсегда остался в «Сверхглубокой». Его раздавило, как жука. А вместо тела нам прислали клочок бумаги. Даже не его личные вещи. Бумагу с «искренними» соболезнованиями. – Голос Хайса набрал силу, стал звонким, как удар кирки о сланец. – И знаешь, что ТЫ прислал? Записку! «Мне очень жаль. Учеба чрезвычайно важна. Не могу прервать её и вернуться сейчас». И подпись! Каракуля!

Рен попытался вставить слово, но Хайс был неумолим. Его каменная рука вырвалась из кармана, тяжело опустилась на спинку стула – дерево затрещало:

– А потом пришли долги! Твои долги, Рен! Конверты с орлами! Один за другим! Как вестники чумы! За жилье в столичной трущобе! За книги, которые ты, наверное, даже не открывал! За твои «необходимые материалы»! За твою проклятую, никчемную, эгоистичную «судьбу»!

Хайс задохнулся. Грудь ходуном ходила под засаленной рубахой. В углу Айла содрогнулась. Тихий, леденящий душу стон вырвался из ее сжатых губ.

– Я… я пахал на Имперских шахтах, как вьючное животное! Отправили в Штольню №3 – «Душную бездну». Туда, куда и каторжников не гонят! Копал по восемнадцать часов в узких норах! Дышал пылью, что крошит легкие в труху! Но твои долги… они росли, как плесень на хлебе! Быстрее, чем я мог заработать! Мама… – Голос Хайса дрогнул. – Мама стирала чужое белье в ледяной воде. До крови. До костей. Руки… ее руки…

Он не смог договорить. Посмотрел на скрюченную спину матери.

– А ты? Ты пировал в столице? Играл в кости с такими же бездельниками? Строил воздушные замки из наших костей? Пока не пришел Вейн.

Рен нахмурился. Его пальцы разжали конверт, оставив на нем влажные вмятины:

– Вейн? Новый управляющий? При чем тут он?

Хайс плюнул на пол. Слюна, черная от пыли, легла звездочкой на грязные доски:

– Он пришел, когда Имперские стервятники уже кружили над нашим домом. Когда пришли люди в серых мундирах с пустыми глазами и бумагами о выселении. Он выкупил твой долг. Весь. Гора бумаг с орлами… – Хайс сделал жест, будто смахивал паутину. – Исчезла. Но цена… – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Я. Моя свобода. Моя жизнь. Я бросил Имперские штольни и деньги что мог там заработать. Стал копать городские могилы – вроде Седьмой. Жить на подачки Вейна. Стал его тенью. Его пугалом для таких же отчаявшихся, как я. – Хайс горько усмехнулся. – Вот цена твоей «великой учебы», братец. Вот чем ты нам отплатил. Моим рабством. Моей превращающейся в камень плотью.

Айла содрогнулась снова. Не просто вздрогнула – ее худое тело затряслось в немом припадке горя. Плечи ходили ходуном, челюсть сжалась так, что выступили желваки. Звука не было – лишь беззвучный вопль, разрывающий тишину изнутри. Стул под ней заскрипел жалобно.

Рен замер, глядя на мать. Его лицо исказилось – стыд, ужас, беспомощность. Он протянул к ней руку, но не сделал и шага.

Хайс стиснул зубы, чувствуя, как камень в руке пульсирует в такт ярости:

– На улицу. Сейчас же. Здесь… здесь нельзя.

Они вышли, хлопнув дверью. Звук гулко прокатился по улочке. Ночной воздух ударил в лицо – холодный, влажный, пропитанный вездесущей гарью заводов и сладковатой гнилью Полей Обещаний. Но после удушья дома он казался нектаром. Братья отошли к покосившемуся забору из шпал. Луна, бледная и тощая, как лицо голодающего, пробивалась сквозь вечную дымку Стилмонта.

Молчание повисло снова, но теперь оно было другим – тяжелым, усталым, липким от невысказанного. Не враждебным, но и не родным. Пропасть между ними зияла глубже любой штольни.

Рен заговорил первым, его голос потерял напускную уверенность, стал глухим, земляным:

– Рука… – Он кивнул на скрытую в кармане правую руку Хайса. – Это… из-за штолен? Или… – Он запнулся, в его глазах мелькнул тот самый «азарт ученого», что так пугал Хайса у трактира. – …из-за того, что ты нашел?

Хайс уперся взглядом в черную громаду ближайшего завода. Трубы изрыгали в небо желтоватый дым:

– До того. – Отрывисто. – Началось давно. Сначала – просто тяжесть. Будто камень привязали. Потом – боль. Тупая, ноющая, как больной зуб. Теперь… – Он выдернул руку из кармана. В лунном свете огрубевшая кожа, темные вкрапления, неестественная бугристость костяшек выглядели чужеродно, страшно. – Теперь это часть меня. Камень. «Каменная немощь». Проклятие шахтера. – Он горько усмехнулся. – Ирония судьбы? Нашел Жилу – источник жизни для города? А сам гнию заживо. Но да. Нашел. В той самой… проклятой боковой ветке Седьмой. Туда меня… – Он замолчал, подбирая слово. – …потянуло. Как железо к магниту. Сквозь страх.

Рен насторожился. Его поза стала жестче, взгляд – острее, изучающим:

– Потянуло? – Он произнес слово с оттенком научного любопытства. – Что ты нашел, Хайс? Что это за Жила? Геологи в столичной академии… Имперские лаборатории… Никто не говорил ни о чем подобном. В архивах, в библиотеках – ни единого упоминания о «магических жилах» как о реальности. Это миф. Сказка для тех, кто уже отчаялся увидеть свет. Но ты… – Он шагнул ближе, забыв об осторожности. – Ты нашел что-то материальное. Что именно?

Хайс повернулся к брату. Лунный свет падал на его лицо, высекая из него резкую, каменную маску страдания и одержимости:

– Песок. – Выдохнул он. – Черный. Темнее самой глубокой ночи в заброшенной штольне. Он… не просто лежал. Он струился. Как густая, тяжелая кровь из раны горы. И блестел… – Хайс зажмурился, вспоминая. – …мертвым, маслянистым блеском. Как глаза дохлой рыбы. И запах… – Он сморщился. – Сладковато-гнилостный. С серой. С чем-то… древним. Чуждым. И шепот, Рен. – Хайс открыл глаза, в них горел немой вызов. – Шепот внутри черепа. Не смей говорить, что я спятил. Я трезв. Но он… он был живой. Или то, что от него осталось. Оно звало. Оно знало меня.

Рен отступил на шаг. Его лицо в лунном свете стало пепельно-серым. Он долго молчал, переваривая услышанное. Когда он заговорил, в его голосе не было ни насмешки, ни недоверия – только ледяная тревога:

– Черный песок… – Он произнес это словно заклинание. – Ничего. Ни в одном трактате. Ни в одном отчете Имперской Георазведки. Это… – Он оглянулся резким движением головы, вглядываясь в темные провалы переулков. Его голос упал до шепота, едва слышного над далеким гудежом заводов: – …это очень плохо, Хайс. Очень. Что-то происходит. Странное. Опасное. Город… сжимается. Как кулак перед ударом. Стражников на улицах – вдвое больше за последние дни. Не городских – чужих. Наемники с арбалетами и пустыми глазами. Литейные – все дымят, как перед большой войной. День и ночь. Молоты бьют без перерыва. И к каждому цеху – охрана. Не для порядка. Для устрашения.

Рен сделал паузу, его дыхание участилось.

– Мой… источник. Человек, который еще помнит старые времена… Он сказал, что на твою церемонию награждения через три дня съедутся все «сливки». Вейн, его покровители. Торн, этот… жрец в имперском плаще, тоже там будет. Возможно, даже представители Имперского гарнизона из Форта «Стальной Коготь». Это будет не чествование героя, Хайс. Это – смотр. Инвентаризация ресурса. Или… аукцион.

Хайс нахмурился, пытаясь осмыслить:

– «Сливки»? В этом дерьме? Какие сливки? Здесь только грязь, ржавчина и отчаяние.

Рен покачал головой, нервно поправил воротник дорогой, но поношенной рубахи:

– Сила, Хайс. Остатки влияния. Те, кто держит нити. И мне… – Он снова оглянулся, его движения стали резкими, птичьими. – …мне здесь не рады. Эти новые стражи… они следят. Их взгляды – как иголки в спину. Я чувствую, что если задержусь… если меня увидят рядом с тобой в день церемонии… Это принесет беду. Тебе. Мне. Маме. – В его голосе прозвучало искреннее, почти отчаянное сожаление. – Я не могу быть там, Хайс. Прости.

Тишина снова опустилась между ними, но теперь она была пронизана не только горечью, но и нитями тревоги, протянутыми от брата к брату. Рен тяжело вздохнул, словно готовясь к прыжку в бездну. Его пальцы разжали смятый конверт с орлом. Затем, медленно, почти ритуально, он засунул руку за пазуху камзола и вытащил небольшой, плотный бумажный пакет без единой надписи. Он протянул оба предмета Хайсу.

– Прочти, – сказал он, и в его тихом голосе зазвучала стальная решимость. – Оба письма. Сначала то, что пришло на дом. Вчерашнее. Потом… это. – Он легонько постучал пальцем по конверту с орлом. – Потом загляни в сверток. Там… извинения. Надеюсь, ты поймешь. Почему я… почему все так. Прости меня. Еще раз. И еще раз… за то, что ухожу. Сейчас. – Он сделал паузу, глотая ком, подступивший к горлу. Глаза его блеснули влагой в лунном свете. – Обними маму. За меня. Крепко. Скажи ей… скажи, что я…

Хайс перебил. Его голос был как удар обледенелой ветки по лицу:

– …что ты даже посмотреть ей в глаза не смог? После восьми лет? После смерти отца? После ее слез? – Он почти вырвал письма и пакет из рук брата. Бумага конверта с орлом была гладкой, холодной, как чешуя змеи. Пакет – шершавым, неприметным, но тяжелым невесомостью тайны. – Трус. Жалкий, чертов трус.

Рен содрогнулся всем телом, будто его хлестнули плетью. Его лицо исказила гримаса – смесь вины, боли и бессильной ярости. Он открыл рот – губы шевельнулись, пытаясь выбросить поток слов: оправданий, обвинений, проклятий. Но лишь беззвучный стон вырвался наружу. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели, резко развернулся и зашагал прочь. Его шаги по булыжнику сначала гулко отдавались в тишине, потом стали тише, сливаясь с ночным гулом Стилмонта, пока его фигура окончательно не растворилась в грязно-желтом тумане мрачных переулков старого города. Будто его и не было.

Хайс стоял неподвижно, сжимая в левой руке письмо, в правой – таинственный пакет. Камень в предплечье ныл тупой, неумолимой болью, напоминая о своей власти. Он повернулся и толкнул дверь.

Айла сидела там же. Угли в очаге почти погасли, окутывая ее сгорбленную фигуру в зыбкие тени. Трепет ушел, но скорбь, застывшая в каждой линии ее тела, была громче любого плача.

– Рен передавал привет, – произнес Хайс, и его голос прозвучал чужим, механическим, даже в его собственных ушах. – И просил тебя обнять. За него. Крепко.

Он подошел. Запах пепла, немытого тела и старой тоски ударил в ноздри. Он положил свою левую руку – еще человеческую, теплую, но уже отмеченную тенью будущей окаменелости – ей на костлявое плечо. Легкое, почти невесомое прикосновение. И тут он увидел. В тусклом багровом отсвете тлеющих углей: две тонкие, извилистые, уже высохшие дорожки на ее впалых щеках. Следы слез, пролитых в беззвучной агонии, пока он и Рен выясняли отношения у забора. Его зубы стиснулись с такой силой, что боль пронзила челюсти, а в висках застучало. Злоба – черная, густая, как вытекший из Жилы Песок – поднялась комом в горле, горячая и удушающая.

– И зачем он только пришел… – прошипел Хайс сквозь стиснутые зубы, глядя поверх головы матери в черную прорубь окна. – Напугал тебя… всколыхнул старое… набросал слов… и смылся. Как крыса.

Он убрал руку. Бережно, но с неумолимой твердостью помог матери подняться. Ее тело было легким, как связка хвороста. Он проводил ее до узкой кровати в углу, застеленной выцветшим, заплатанным одеялом. Она не сопротивлялась, не произнесла ни звука. Ее глаза были открыты, но смотрели не на него, не на комнату – куда-то вглубь, в бездонный колодец утраты и боли. Он поправил одеяло, потушил последний огарок сальной свечи на тумбоке рядом с ней. Ее дыхание было поверхностным, едва слышным.

Потом он подошел к столу. Положил перед собой конверт и невзрачный бумажный пакет. Подошел к старому комоду, у которого когда-то чинил снаряжение отец. Открыл ящик со скрипом. Запах лаванды и нафталина – слабый призрак прошлого. Он запустил руку глубоко, под грубые холщовые рубахи, нащупал вчерашний конверт – тот самый, с орлом, что лежал на столе после расплесканной похлебки, как неразорвавшаяся бомба. Вытащил его и вернулся к столу. Положил все три предмета в ряд на грубую, исцарапанную поверхность.

Сердце колотилось где-то в горле. Тяжесть в правой руке пульсировала, будто живой камень предупреждал: Не открывай! Он взял нож – старый, затупленный, с костяной ручкой, единственная ценность отца, уцелевшая после распродаж. Лезвие тускло блеснуло в слабом свете. Он поднес острие к краю вчерашнего конверта. Того, что пришел с Имперской почтой. Того, что он боялся открыть больше, чем зов Черного Песка.

Лезвие вонзилось в бумагу. Разрез – резкий, как крик. Хайс вытащил сложенный лист. Развернул. Глаза упали на первые строчки четкого, бездушного почерка.

Пишу с чувством глубочайшей радости и гордости. Академия позади! Диплом с отличием лежит передо мной – ключ к лучшей жизни. Скоро, очень скоро я вернусь в Стилмонт! Обниму вас крепко-крепко, как никогда не обнимал. И мы уедем. Прочь от дыма, копоти и этих… штолен. На южную границу! Где солнце греет, а не слепит сквозь гарь. Где трава зеленая, а не чахлая, как на Полях Обещаний. Я куплю дом. Маленький, светлый. С садом. Мы заживем…»«Дорогой брат, Мама.

Хайс сморщился, будто от удара по лицу. Слова жгли ложью. «Обниму… уедем… дом с садом…» Где объятия Рена сегодня? Где хоть слово об отъезде? Вместо этого – побег в ночь. Взгляд его скользнул к бумажному пакету, манящему тайной, но рука потянулась ко второму конверту – от Рена. Тому, что был ещё теплым от его дрожащих пальцев.

Почерк здесь был иным – нервным, скачущим, буквы сползали со строк, будто писались на ухабах дороги.

«Брат! Я уже близко, всё что я написал ранее… Я лгал. Себе. Вам. Хотел верить, что смогу все бросить, приехать и просто ЖИТЬ с вами. Тихо. Спокойно. Но как только я получил диплом… ко мне пришли. Имперские Наблюдатели. В черных мундирах. Без лиц, только глаза за стеклами очков.

Они спрашивали обо всем. О моих планах. "Куда? С кем? Зачем?" Всё, что я сказал – о маме, о тебе, о юге – их НЕ УСТРОИЛО. Мне "предложили" пути: ученый в Институте Теллура, преподаватель в глубинке, наблюдатель в Новых Землях.

Каждый путь – клетка. Позолоченная, но клетка. Я ошибался, Хайс. Был слеп. Поступая в Академию, я уже попал в зубастую пасть Империи. Они ни за что не позволят знаниям страны утечь сквозь пальцы. Каждый выпускник – их собственность. Работаешь под присмотром до гроба. Без права на выбор. Без права на семью. Я хотел свободы… для нас всех…

Как я рыдал, получив известие об отце! Клянусь! Но я… не мог приехать. Тогда я еще глупо верил, что диплом даст силу что-то изменить. Сломать их систему. Наивный дурак! Прости. Прости меня, Хайс. Прости, мама. Я сделал единственное, что мог – вырвался. Сбежал. Ценой… всего.

– Рен»Возьми содержимое свёртка. Спрячь. Потрать. Но прими это. Хоть какую-то плату за мою глупость. Надеюсь… вы сможете простить. Не ищите меня после того, как я уйду. Это… прощание. Для вашей жизни. Без меня.

Глаза Хайса метались по строчкам, как перепуганные птицы в небе. «Вырвался… Ценой всего… Не ищите…» Сердце бешено колотилось. Он схватил нож, вспорол бумажный пакет. Плотная бумага расступилась, обнажив лицо Императора. Десятки раз. На хрустящих банкнотах самого крупного номинала – по десять тысяч крон. Пачки. Толстые, плотные, пахнущие дорогой бумагой и властью.

Непроизвольно рот Хайса открылся. Сумма… ее хватило бы чтобы купить половину Стилмонта. Вылечить маму. Уехать в любой уголок мира. Жить без страха.

«Кретин! – Мысленный удар был яростным. – Он думает, мы злимся из-за денег? Рен, ты… идиот! Слепой, эгоистичный идиот!»

Он схватил пачки в левую руку. Тяжелые. Холодные. Чужие. Повернулся к очагу. Угли еще тлели розоватым светом. Он занес руку, чтобы швырнуть туда эту кровь Империи, эту плату за предательство…

Но рука не бросила. Она разжалась сама. Пачки скользнули, банкноты, словно осенние листья в шторм, закружились в воздухе и упали на грязный пол, веером мертвой роскоши вокруг его стоптанных сапог.

«Кого я обманываю?» – мысль пронзила ярость, холодная и горькая. Он смотрел на разлетевшиеся деньги. «Рен… Нам… Маме… Они нужны. Чтобы выжить. Чтобы не сдохнуть здесь. Но не такой ценой!»

Он представил Рена, исчезающего в ночном тумане у южных ворот. «Если бы ты сказал: "Это прощание. Навсегда. Возьми деньги" – я бы впился в тебя мертвой хваткой! Затолкал бы в дом! Приковал к печке! Силой! А эти бумажки… воткнул бы тебе за пазуху! Так нельзя! Просто смыться?! Бросить мать с ее пустотой? Меня с камнем в руке? Скоро церемония, черт! Надо найти его! Вернуть! Заставить смотреть ей в глаза!»

Стиснув зубы до хруста, Хайс опустился на колени. Собирал банкноты одну за другой. Каждая была как пощечина. Он не считал. Сгреб в пачки. Подошел к старому комоду – тому самому, где хранились рубахи и вчерашний конверт. Отодвинул его со скрежетом. На полу под ним – неприметная половица с чуть темным сучком. Дедов тайник. Старик, переживший три обвала, доверял только дереву и камню.

Хайс надавил на сучок – не вниз, а вбок, с хитрым поворотом. Раздался тихий щелчок. Штифт внутри отозвался. Половица приподнялась. Внизу – неглубокое углубление, выдолбленное в балке, пахнущее столетиями пыли и древесной смолой. Он сунул туда деньги. Все. Сверху прикрыл половицей. Надавил – щелчок. Штифт зафиксировал ее на месте. Комод вернул на место.

Тайник знали только дед, отец… и он. Теперь Рен. «Вот где твои "подарки", брат. В могиле нашего прошлого».

Беспокойство гнало его по комнате. Мысли метались: Рен… церемония… каменная рука… мать… Черный Песок… Имперские Наблюдатели… Зубастая пасть… Он подошел к кровати матери. Она лежала на боку, лицом к стене. Дышала ровно, но слишком тихо. Как кукла. «Спит? Или просто закрыла глаза от мира?»

Изнеможение, тяжелое, как пласт породы, навалилось на него. Он погасил лампу. Повалился на свой тюфяк. Темнота поглотила комнату. Но не мысли.

За закрытыми веками всплывали образы:

· Рен, растворяющийся в тумане у ворот.

· Черный Песок, струящийся из стены, обволакивающий его сапоги змеиной тяжестью.

· Лица Императора на банкнотах, сливающиеся в одно, бездушное, с глазами полными презрения.

· Мать, плачущая беззвучно, а слезы ее – не вода, а мелкие осколки стекла.

Шепот. Не Рена. Не ветра. Знакомый, сиплый, из глубин штольни. «Мар-телл…» – прошелестело в правом ухе. Камень в руке пульсировал в такт, будто вторя. Боль стала глуше, но… умнее. Настойчивее.

Хайс ворочался. Сон не шел. Он тонул в море бумажных банкнот с лицом Императора. Они обволакивали его, как Черный Песок, лезли в рот, в нос, в уши… А сверху, с высоты, на него смотрел Рен, в мундире Имперского Наблюдателя, с лицом холодным, как сланец. «Не ищи меня, брат» – звучал голос, но губы не шевелились. «Ты – ресурс. Я – надсмотрщик. Таков порядок».