Книга Гусыни

– Залезай сюда, – говорила она, хотя знала, что я ни за что не смогу забраться так высоко.

Я глупо улыбалась в ответ. То, что я не могла за ней угнаться, не имело никакого значения. Я жила через нее. Позади оставалась лишь моя оболочка.

Но было нечто, чего я не могла оставить. С весны до лета я помогала ухаживать за моим братом Жаном больше, чем раньше, но он редко притрагивался к еде и питью, которые я приносила ему в комнату. Мать велела мне ходить бесшумно и не докучать ему разговорами, если только он сам не захочет поговорить. Он никогда не хотел. Я знала: мать боялась, что не сможет сохранять при нем молчание и спокойствие. Она легко могла броситься на колени и умолять его есть, говорить, жить. Он не мог и не хотел этого ни ради нее, ни ради кого-либо еще. Я видела страх матери и смирение отца. Им предстояло потерять его во второй раз, и они ничего не могли с этим поделать так же, как ничего не смогли поделать, когда его забрали немцы. Еще я видела, что Жан не испытывал к нам ни жалости, ни теплоты. Мы, как свиньи в свинарнике, воробьи на подоконнике и сверчки в траве, находились по ту сторону от него. С чего ему было беспокоиться о наших чувствах? На его месте я бы относилась ко всем и всему в мире с таким же безразличием. Для этого мне даже не нужно было оказаться настолько близко к смерти, как Жан. В то лето моя семья, соседи, школьные товарищи, месье Дево и все люди в мире находились по ту сторону от меня. На моей стороне была только Фабьенна.

Однажды, когда Фабьенна спросила о Жане, я сказала, что внезапная легкая смерть была бы в десять раз лучше, чем медленная.

– Нет, – возразила она. – Быть живым в сто раз лучше, чем мертвым.

– Мы говорим о разных вещах, не так ли?

– Но почему тебя вообще беспокоит, каково быть мертвой? Мы еще долго не умрем.

– Тогда почему все наши рассказы о мертвых детях? – спросила я.

Я думала о ввалившихся глазах Жана, о его невидящем взгляде и ключицах, так ужасно выпиравших, что иногда мне хотелось обмотать ему шею шарфом, прикрыть любую оголенную часть тела, которое под одеялом, вероятно, напоминало скелет.

– Именно по той причине, что они мертвы, а мы нет, – ответила Фабьенна. – Не будь такой мрачной.

Какое странное обвинение. Фабьенна была в десять раз мрачнее, чем я. Разница между нами заключалась в том, что я уважала смерть, боялась ее и предпочитала не думать о ней без крайней необходимости. Для Фабьенны смерть была розыгрышем. На него покупались только слабаки, глупцы и неудачники.

Потом Фабьенна сказала, что задумала кое-что еще – вторую книгу, но пока не готова продиктовать ее. Ей нужно уложить в голове несколько мелочей.

– Там тоже будут мертвые дети? – спросила я.

– На этот раз никто не умрет, – ответила она. – Обещаю.

Меня это не убедило. Фабьенна постоянно давала обещания. Она знала, я не жду, что она их выполнит. Мы по-прежнему регулярно ходили к месье Дево, а иногда заглядывали на почту, чтобы положить на его стойку букет полевых цветов. Это была идея Фабьенны, что меня удивило. Мы смотрели свысока на девочек, которые украшали себя всякими безделушками – браслетами из красных ягод на запястьях или атласными лентами в волосах. Когда это стало повторяться, я спросила ее, не создадим ли мы у месье Дево ложного впечатления, будто он нравится нам больше, чем на самом деле. Он поставил на стойку стеклянную банку для наших цветов.

– В том-то и суть, – ответила Фабьенна. – С чего бы нам создавать у кого-то верное впечатление о чем-либо? Мы хотим, чтобы он думал, что важен для нас.

– Почему?

– Нам нравится видеть, как люди оказываются неправы, – сказала Фабьенна. – Так ведь?

– О да, – быстро согласилась я.

– Тогда перестань донимать меня всеми этими «почему».

Вид у месье Дево был по-прежнему болезненный, но теперь, когда мы узнали его получше, он казался не таким уродливым. Несколько раз он пытался заставить нас прочитать книги, стоявшие у него на полках. Мне хотелось открыть одну из них, просто чтобы посмотреть, что внутри, но Фабьенна всегда качала головой и отвечала, что у нас есть дела поважнее и что у нас нет времени на его книги. Когда он продолжил настаивать, она сказала, что нам от этих книг никакого толку.

– Никакого толку? – возмутился месье Дево и назвал нас идиотками.

– Мы были бы идиотками, если бы думали, будто эти книги принесут нам пользу, – заявила Фабьенна. – Какая из этих книг может пасти за меня коров? Какая может кормить свиней Аньес?

– Эти книги заставят вас задуматься о чем-то, помимо ваших коров и свиней, – сказал месье Дево и разразился длинной тирадой о философии и поэзии.

– У нас есть своя философия и поэзия, – сказала Фабьенна. – И вы об этом ничего не узнаете.

Месье Дево отвернулся, избегая ее пристального взгляда, и поставил книги обратно на полку, каждую на прежнее место. Он часто выходил из себя, но его гнев редко кипел долго. Он пробормотал, что никто не должен обесценивать чужую философию или поэзию, если даже не знаком с ней.

– Почему? – спросила Фабьенна. – Думаете, кому-то интересна наша философия и поэзия?

Месье Дево, похоже, не нашелся с ответом. Я видела, что Фабьенна его немного пугает. Это было неудивительно. Меня она пугала всегда, но, в отличие от него, я не допускала ошибку, рассуждая о поэзии и философии и используя слова, о которых мы никогда не слышали, как будто это доказывало его превосходство.

♦

То, как мы тогда жили – вонь и грязь, животные, носившиеся в исступлении, и люди, еще более безумные, чем животные, – я не считала все это необычным, пока мне не сказали, что это так. Позже, в Париже и в Англии. Более того, эти слова – «вонь», «грязь», «исступление», «безумие» – принадлежали не мне, а другим людям. В моих книгах описано, как мы тогда жили, хотя я и сомневаюсь, гуляют ли они все еще по миру. Куда попадают мертвые книги? Куда-нибудь на кладбище? В крематорий?

Когда я приехала в Америку, Эрлу нравилось водить меня на званые ужины к своим друзьям, чтобы похвастаться молодой французской невестой. У мужей на этих ужинах был здоровый аппетит, а жены, хлопотавшие на своих мятно-зеленых или кораллово-розовых кухнях, представлялись мне такими же красивыми и загадочными, как золотые рыбки, кружившие в круглом аквариуме, которых я видела в одном парижском издательстве. В тот раз я впервые увидела золотых рыбок, и они с их спокойной и беззаботной жизнью показались мне самыми великолепными созданиями в мире.

Женщины расспрашивали меня о Франции, французской кухне и французской моде, и на их лицах появлялось девчачье выражение. Я отвечала с такой же девчачьей непосредственностью, давая им то, что они, как им казалось, хотели услышать. Хотя иногда я слышала в своем голосе, который по-английски звучал мягче, насмешку: вы уверены, что хотите узнать о моей Франции? Я могла бы рассказать вам кое-что – столько, сколько вы сможете выдержать, – и охотно лишила бы вас аппетита за ужином. И завтра утром, глядя на свой кофе цвета грязи, блестящий бекон и жидкие желтки, вы вспомните червей, выбитых из-под земли проливным дождем, или визг забиваемых свиней, чье тяжелое дыхание сменялось жидким шипением, или цыплят, наполовину вылупившихся, а затем умерших в своих скорлупках. И еще вы вспомните, что мы не тратили впустую ничего, что когда-то жило, после его смерти. Всегда были голодные существа, ожидавшие возможности поесть, чтобы отсрочить момент, когда съедят их самих.

«Les Enfants Heureux» – «Счастливые дети» – так называлась первая книга. Название придумал месье Дево, добавив эпиграф о том, что мертвые дети остаются самыми счастливыми детьми. Позже, когда книга вышла, в прессе говорили о безжалостной честности каждой страницы, а меня называли жестокой юной летописицей послевоенной жизни с мрачным умом. Я – жестокая? Мой ум – мрачный? Это все равно что называть моих кур бандой грабителей.

Мой ум не был мрачным. Никогда. Нужно быть одержимой смертью, чтобы быть мрачной, точно так же, как нужно быть одержимой любовью, чтобы быть романтичной. Я не мрачная и не романтичная.

В этих рассказах дети, не считая того факта, что в конце все они умерли, жили так же, как мы с Фабьенной. Бестолковые журналисты и критики отказывались видеть, что расстояние между жизнью и смертью всегда короче, чем люди готовы понять. Один лишний шаг, пропущенный вдох – не так уж много нужно, чтобы перейти от жизни к смерти.

А от жизни к жизни? Это долгий путь. Кузены моих гусей, дикие гуси, летают через континент. Люди покидают свои дома ради новых домов, новых городов, новых стран. Но кто может сократить расстояние между двумя людьми, чтобы они могли с уверенностью сказать, что достигли друг друга? В этом смысле Фабьенна, возможно, была одной из немногих, кто творил чудеса. Она превратила меня в себя. Она превратила нас в одного человека.

Когда «Счастливые дети» вышли, в прессе спорили о том, что побудило крестьянскую девочку вроде меня написать книгу. «Честолюбие», – утверждали одни. «Нужда», – заявляли другие. Тогда я не понимала, о чем они говорят, но с тех пор видела, как честолюбие и нужда приводят одних к процветанию, а других к отчаянию. Честолюбие и нужда: я никогда не ощущала остро ни того ни другого. Фабьенной двигало и то и другое, хотя миру показалось бы иначе. Честолюбие заставило бы ее поставить на книге свое имя. Нужда заставила бы ее увидеть материальную выгоду в такой славе. Но это мирской взгляд на вещи. Чего Фабьенна хотела, что было ей абсолютно необходимо, так это заставить что-то произойти. Содрать кору с молодого деревца, чтобы посмотреть, как быстро оно погибнет. Погладить собаку, а потом пнуть ее, просто чтобы насладиться растерянностью и ужасом в глазах несчастного животного. Столкнуть меня в воду, когда я повернусь спиной. Превратить меня в звезду или в цирковую уродку, хотя в цирковую уродку превратила меня не только она. К ней присоединились многие другие, начиная с месье Дево.

♦

В мае месье Дево организовал поездку в Париж. Для двоих – он и я.

– А как же ты? – спросила я Фабьенну, и она велела мне не быть идиоткой.

– Когда книгу опубликуют, на ней будет стоять только твое имя. Мы не хотим сбивать людей с толку.

– Почему ты так уверена, что книгу кто-то опубликует? – спросила я.

– Так обещал месье Дево, – ответила она.

Мне не хотелось напоминать Фабьенне, что она сама часто давала обещания, большинство из которых выполнять не собиралась. В деревне у нее была репутация лгуньи, но это потому, что люди не знали ее так, как я. Скажем, кто-то искал сбежавшую козу. Если бы вы сказали ему, будто видели, как коза зашла в чужой сарай, вы бы солгали. Фабьенна ни за что бы так не поступила – не потому, что подобная ложь могла привести к обвинениям, ссорам или даже дракам, а потому, что люди, которых так легко одурачить, доставили бы ей меньше удовольствия. Она бы предложила хозяину свою помощь. Сказала бы, что будет высматривать козу, и пообещала, что приведет ее обратно к концу дня. Люди могли ей не верить, но что им оставалось, кроме как заранее поблагодарить в надежде, что она будет в подходящем настроении, чтобы выполнить обещание? Возможно, Фабьенна и не приведет козу, но они знали: она может заставить козу исчезнуть навсегда.

– Но разве ты не хочешь поехать в Париж? – спросила я.

Фабьенна ответила, что для этого еще будет время. Она никуда не спешила. Ей нужно было кое о чем подумать.

– О чем, например? – спросила я.

– «О чем, например», – передразнила она. – О нашей следующей книге, конечно. Когда месье Дево поможет опубликовать эту книгу, мы напишем еще одну, а потом еще.

– В итоге на нашей совести окажется множество мертвых детей, – сказала я и подумала: «Как у пары убийц».

– Я уже говорила тебе, что с мертвыми детьми покончено, – напомнила она.

– О чем же тогда мы напишем дальше?

– Да о чем угодно, – ответила она. – О почтмейстерах. Или о Париже.

– А что насчет Парижа? Как мне там себя вести? – спросила я.

Она сказала, что об этом позаботится месье Дево. Когда я спросила его, он посоветовал мне просто быть собой. От этого не было никакого толку. Я могла быть собой только с Фабьенной. Может ли стена описать свои размеры и текстуру, может ли стена вообще почувствовать, что существует, если от нее не будет постоянно отскакивать мяч?

Месье Дево сходил к моим родителям. Он сообщил им, что я написала книгу и он разослал ее нескольким издателям в Париже.

Он предложил отвезти меня туда, чтобы я с ними познакомилась. «Это может открыть ей дверь в будущее», – объяснил он моим родителям. Вряд ли они внимательно слушали его. После этого они ни разу не спросили меня о книге, которую я написала.

Я была младшей из пяти детей. Возможно, родители меня и любили, но из-за войны и освобождения, из-за неимоверного облегчения от того, что три мои сестры благополучно вышли замуж, и еще из-за ожидания смерти моего брата Жана у них оставалось мало времени, чтобы возлагать надежды на меня. Я была рада, что не придется им врать. Не то чтобы у меня имелись какие-то принципы, мешавшие лгать, но ложь кому-то сделала бы этого человека важным для меня. В те годы единственным человеком, которому я солгала, стала Фабьенна: я убедила ее, что похожа на пустой дом и в голове у меня нет собственных мыслей, а в сердце – чувств.

Тогда я не осознавала, что лгу.

Я никогда не была в Париже. За день до поездки, принеся Жану ужин, я сказала ему, что на следующий день еду в Париж. «Un voyage d’affaires»[2], – сказала я. Эти слова я почерпнула из объявления месье Дево на двери почтового отделения, в котором говорилось, что в четверг оно будет закрыто.

Я заговаривала с Жаном, только чтобы сообщить ему, что еда готова. Возможно, именно поэтому он повернулся ко мне со странным выражением лица.

– Ты вернешься? – спросил он.

– Да, – ответила я.

Я объяснила, что уезжаю всего на один день. Мы с месье Дево собирались успеть на ранний поезд, а вечерним вернуться обратно.

Жан то ли не понял меня, то ли просто потерял интерес. Он закрыл глаза, и я посмотрела на его бледно-голубые веки. Когда я пришла за посудой, он выпил полстакана молока, а хлеб и суп оставил нетронутыми.

– Обязательно возвращайся, – сказал он перед тем, как я снова вышла из комнаты.

– Конечно, вернусь, – пообещала я.

Его слова показались мне странными, но в Германию, где он пробыл вдали от нас три года, его привело долгое путешествие на поезде. Возможно, он думал, что останется в плену навсегда, но поезд, который его увез, вернул его обратно к нам. По крайней мере, он умрет дома.

На следующий день мы выехали рано утром. Я ездила на поезде всего два раза – на школьные экскурсии. Поезд до Парижа был длиннее и шел быстрее, хотя деревянные скамейки оказались более грязными и облупившимися, чем в медленных местных составах.

– Внимательно наблюдай за людьми и помалкивай, – сказал месье Дево, когда мы уселись друг напротив друга у окна. – Мы хотим, чтобы люди видели маленькую деревенскую девочку, которая мало что знает о мире, но написала книгу, руководствуясь своей интуицией.

Я смотрела в окно на поля и дороги, на церковные шпили, на дома с огородами, на мосты через каналы и реки – все это ожидало наступления нового дня. Я могла бы родиться в любой из этих деревень. Я все равно была бы собой, но не познакомилась бы с Фабьенной. От этой мысли по спине побежали мурашки, как накануне вечером, когда я смотрела на тонкие веки Жана, глаза под которыми оставались неподвижными. Если бы он открыл их, то поймал бы мой глупый взгляд, но он не открывал и не видел ничего, кроме беспросветной серости, которую видят слепые. Как ужасно было бы быть Жаном или родиться в мире без Фабьенны.

– Аньес, ты поняла, что я сказал? – спросил месье Дево.

– Что такое интуиция? – спросила я. – Что такое моя интуиция?

Он пожал плечами.

– Не думаю, что тебе следует задавать этот вопрос, – ответил он. – Девочка с хорошей интуицией знает, когда говорить, а когда молчать.

– А я и молчала, – возразила я. – Это вы не оставляли меня в покое.

– Ты не молчала. Ты притворялась мертвой.

Мне захотелось рассмеяться ему в лицо, как поступала Фабьенна. Неужели он только сейчас понял, что я с самого начала притворялась мертвой, когда мы с Фабьенной проводили с ним время? Месье Дево был невысокого мнения обо мне. Я это видела. Из нас двоих он разговаривал только с Фабьенной. Я задавалась вопросом: возможно, он предпочел бы, чтобы на книге стояло ее имя; возможно, он выбрал бы путешествовать с ней. Так или иначе, ему приходилось выполнять ее план. Мне стало его жаль. Я делала все, чего хотела Фабьенна, но так уж у нас было заведено: я никогда не спорила с ней, а она никогда не считала других девочек достойными своей дружбы. Месье Дево, вооруженному философией и поэзией, тоже приходилось делать то, чего она хотела. А все потому, что он был слабым человеком, лишенным воображения.

Месье Дево достал сигарету и постучал ею по моей руке.

– Излишне говорить, что бо́льшую часть бесед тебе следует предоставить мне, – сказал он.

– Можно мне сигарету?

– Конечно нет.

Я улыбнулась, чтобы показать ему, что заранее знала, каким будет ответ, и совсем не обижаюсь. Давным-давно, когда Джолин была еще жива, мы с Фабьенной украли у нее сигарету. Нам ужасно не понравился вкус.

– Погоди-ка, – сказал он. – Улыбнись так еще раз.

Мое лицо застыло, а потом я ухмыльнулась.

– Теперь ты и впрямь похожа на идиотку, – заметил он. – Улыбнись как раньше. Напусти на себя вид.

– Какой вид?

– Загадочность, скромность, кокетство.

Я понятия не имела, о чем он говорит, поэтому только пожала плечами, отвернулась и стала смотреть на поле за окном. Месье Дево был груб и смешон, но таковы все взрослые, и мне не составляло труда их терпеть. Мы с Фабьенной дружили не просто так. Только позже, когда я познакомилась с другими девочками и узнала своих племянниц и племянников, я поняла, что нас с Фабьенной объединяло нечто, нечасто доступное детям (да если уж на то пошло, и взрослым). Ни одна из нас не испытывала к родителям ни сильной любви, ни сильной неприязни. А мир состоял из людей, которые мало чем отличались от наших родителей, поэтому вполне естественно, что ни одна из нас ни к кому не испытывала ни сильной любви, ни сильной неприязни. Мы держались друг за друга, и долгое время этого было достаточно.

♦

В Париже я улыбалась сначала месье Перре, другу месье Дево, а затем мужчинам, с которыми они возили меня знакомиться в разные издательства. Мать разрешила мне надеть самое нарядное платье, из розовой шотландки, с круглым воротником и рукавами, туго застегнутыми на пуговицы. Оно было у нее еще до замужества, а на мне висело.

Один из мужчин, с которыми мы познакомились в издательстве, долго смотрел на меня и спросил месье Дево, действительно ли я написала книгу сама. «Ну конечно», – сказала я, прежде чем месье Дево успел ответить. Это был первый раз, когда я заговорила, не считая приветствий.

Мужчина попросил месье Дево и месье Перре подождать в его кабинете, а меня отвел в другую комнату.

– Вот, – сказал он, пододвинув ко мне лист бумаги и карандаш. – Я собираюсь выкурить сигарету. Пока я буду это делать, ты напишешь для меня абзац.

– О чем? – спросила я.

– О чем хочешь, – ответил он. – Нет, давай уточним: о мужчине, курящем сигарету.

Это было испытание, которое я не могла провалить. Я смотрела, как он чиркнул спичкой, и его чисто выбритое лицо приобрело более теплый оттенок в отсветах маленького колеблющегося пламени. Я взяла карандаш и недолго думая начала писать. Единственное, что придавало мне уверенности, – это мой почерк. Даже месье Дево, который был обо мне невысокого мнения, однажды сказал: никто не ожидал, что девочка вроде меня будет так писать.

Позже, в поезде, когда мы ехали домой, месье Дево спросил меня, что я делала в комнате с тем мужчиной, и я ответила, что мы говорили о том, как я сочиняю рассказы, а еще этот мужчина хотел убедиться, что я умею писать на правильном французском. Я записала то, что он продиктовал из книги на полке, сказала я. Нет, я не помню, из какой книги, но он сказал, что ему понравился мой почерк. Я не была уверена, поверил ли мне месье Дево, но в мои обязанности не входило завоевывать его доверие или симпатию.

Вот что я написала в тот день для курящего мужчины и что впоследствии было напечатано в предисловии к «Счастливым детям»:

Джонни Американец плакал. Он обхватил голову руками, а гигантскими локтями уперся в гигантские колени. Ему наверняка было неудобно сидеть в этой детской позе. Я спросила его, что случилось, но сегодня он, похоже, решил, что не понимает моего французского. Он не мог перестать плакать, поэтому я подняла пиджак, который он бросил на землю. В правом кармане лежала пачка сигарет. Я видела раньше, как он ее доставал. В другом кармане я нашла спичечный коробок, чиркнула спичкой и прикурила. Мне потребовалось несколько попыток, и я сунула сигарету в рот и затянулась, как делают мужчины. Мне удалось закурить, но пришлось пару раз сплюнуть, поскольку мне не понравился привкус гари во рту. Джонни не поднимал головы. Я просунула свою руку под его и попыталась сунуть сигарету ему в рот. Он взял ее и отшвырнул подальше. Какое расточительство. Я хотела пойти потушить ее и отнести отцу, но прежде чем успела пошевелиться, Джонни схватил меня за руку с такой силой, что я едва не ударилась об него. Его глаза были налиты кровью, и впервые с тех пор, как мы познакомились, он выглядел пугающе. К счастью для меня, рядом с нами стояла Кларабель и жевала что-то, как будто ей было невдомек, что я вот-вот закричу. Я попыталась вырваться, а когда Джонни не отпустил меня, направила его руку к вымени Кларабель. «Ну вот, – сказала я ему, – так ведь лучше?» Его лицо скривилось, но рука жадно обхватила вымя Кларабель. Я медленно высвободила свою руку. Джонни был не так уж плох. Будь я постарше, была бы не прочь выйти за него замуж.

Впервые я написала что-то своими словами. Хотя называть эти слова моими было бы неправильно. Это были слова Фабьенны. По правде говоря, еще до этой поездки, когда Фабьенна диктовала мне свои истории, я иногда догадывалась, что она скажет дальше. Иногда перед сном я подражала голосу Фабьенны и рассказывала себе всякие выдумки. Это было лучше, чем молиться, что, как все еще надеялась мать, я стану делать.

– Сколько тебе лет? – спросил мужчина, прочитав мои слова.

– Тринадцать, – ответила я. – В июле исполнится четырнадцать.

Он кивнул и закурил еще одну сигарету. Я поняла, что ему понравилось прочитанное, потому что на этот раз он курил не от скуки, а чтобы не выдавать волнения.

– Почему ты решила написать эти рассказы? – спросил он.

– Не знаю, – ответила я.

Это было близко к правде.

– Почему ты решила, что эти рассказы следует напечатать в виде книги?

– Так считает месье Дево, – ответила я.

Ни он, ни Фабьенна не учили меня, что говорить, но мне не понадобилась помощь, когда пришло время притвориться озадаченной. Возможно, именно интуиция подсказала мне притвориться обоснованно и обезоруживающе озадаченной, словно мир – непостижимая тайна, которую я безропотно принимаю, как и то, что я тоже часть тайны, недоступной моему пониманию.

♦

Некоторое время – две-три недели – жизнь шла своим чередом. Жан умирал, хотя и медленно. Джолин умерла, лишь день промучившись в родах. Иногда мне хотелось помолиться, чтобы бог поскорее прекратил страдания Жана, но мать все еще молилась о его выздоровлении. Я знала, что бог уже принял решение и, даже если я ничего не скажу, в конце концов он встанет на мою сторону. Поэтому я жалела мать.

Брата часто навещали мои сестры, Марселла и Розмари. Они были на два года и на год младше Жана, поэтому знали друг друга задолго до моего рождения. Он позволял им оставаться рядом и разговаривал с ними, когда находил на это силы. Иногда даже смешил их. В такие дни у моей матери, казалось, появлялась надежда, хотя ей самой никогда не удалось бы снова вселить в него жизнь.

Теперь я понимаю, что матери выпала участь быть изгнанной из мира Жана. В этом изгнании была одновременно и жестокость, и доброта: Жан спасал ее от унизительного поражения. И Марселла, и Розмари были замужем, у каждой был выводок детей, но ни одна из них не была матерью Жана. Мы многих прощаем за то, чего они не могут для нас сделать, но только не наших матерей; но мы защищаем наших матерей сильнее, чем защищаем других. Иногда я думаю: возможно, и к лучшему, что у меня не может быть детей. Всего того, что я не смогла бы для них сделать, я могу назвать больше, чем того, что смогла бы. И я предпочла бы идти по жизни без тщетных попыток моих детей защитить меня. Люди часто забывают, что материнство – это всегда риск; я не склонна к риску.

Жизель, старшая из моих сестер, в те годы часто по несколько дней оставалась прикованной к постели из-за какой-то хронической болезни, хотя никто не говорил мне, что это за болезнь. Она не умирала, или, возможно, ей требовалось больше времени, чтобы умереть, чем Жану. До того как ухудшение состояния превратило его в полного инвалида, мать навещала Жизель, но в последнее время перестала. Я задавалась вопросом, будет ли она молиться и за Жана, и за Жизель. Не решит ли она, что в том, чтобы просить бога пощадить обоих ее детей, слишком много алчности? Готова ли она променять одного на другого? Будь я справедливым богом, забрала бы Жана; у Жизель пятеро детей, и все они в ней нуждаются.