Книга Гусыни

♦

Когда нам было тринадцать лет, у меня имелись перед Фабьенной некоторые преимущества. Я лучше читала и писала. Я была выше, и мое тело, не такое костлявое, как у нее, уже начало слегка округляться. Мой лоб был шире, а щеки имели более красивый контур. В целом внешность у меня была приятнее. И я была не прочь поулыбаться людям, или отнести корзину для старухи без лишних просьб с ее стороны, или слушаться любого, кто имел надо мной какую-то власть. Фабьенна всего этого терпеть не могла.

Тогда я не знала, что это преимущества. Фабьенна могла забраться на дерево за несколько секунд, пока я еще висела на нижней ветке. Она умела задерживать дыхание под водой до тех пор, пока не начинало казаться, что она никогда не вынырнет. Я всегда всплывала, будто рыба-урод со слишком большими плавательными пузырями. Коровы боялись ее – они вздрагивали еще до того, как она замахивалась палкой. Ее не кусали собаки. Пчелы в лесу жалили только меня.

Некоторые рождаются с особым кристаллом вместо сердца. Нет, я говорю не о колдовстве, но остается загадкой, как такие люди, внешне ничем не отличаясь от других, плывут по жизни без болезней, травм или разбитых сердец. Их немного, и Фабьенна – одна из них. Была одной из них. Была, пока не попала в ловушку деторождения.

Кристалл вместо сердца творит чудеса. Для других.

Но тогда я этого не знала. В день, когда мы в темноте постучались в дверь месье Дево, я всего лишь пыталась удержаться от смеха. Невежливо смеяться в лицо мужчине в день похорон его жены.

Месье Дево открыл не сразу. Фабьенна велела мне снять одно из моих сабо. «Зачем?» – спросила я, но я часто задавала вопросы машинально, не ожидая ответа. Я протянула сабо ей, и она заколотила в дверь твердой резиновой подошвой.

Месье Дево спросил из-за двери:

– Кто там?

– Это мы, – отозвалась Фабьенна.

Я не была уверена, знает ли месье Дево, кто мы такие, но, возможно, все живые показались бы ему в тот день на одно лицо, когда он ждал призрак умершей жены, а призракам стучаться не обязательно. Говорили, что он любил свою жену. Если мужчина любит женщину, а она умрет, будет ли он так же сильно любить ее призрак? Пока мы стояли там, мне хотелось задать этот вопрос Фабьенне. Это был один из таких вопросов, над которыми нам нравилось размышлять.

– Чего вы хотите? – спросил месье Дево.

– Мы хотим с вами поговорить, – ответила Фабьенна.

– О чем?

– Сначала впустите нас, – сказала Фабьенна. – Это секрет. Нельзя, чтобы кто-нибудь нас услышал.

Вот как это сохранилось в моей памяти. Возможно, все было не совсем так, но, выбирая между фактами и воспоминаниями, я всегда доверяю последним. Почему? Потому что из фактов не возникает легенд. А этот визит превратил меня во второстепенный персонаж легенды. Если бы я сказала, что когда-то имела отношение к появлению легенды, мне бы никто не поверил. Но разве задача легенды или предания – убеждать людей в их истинности? Легенда говорит: «Хочешь – верь в меня, хочешь – не верь». Вы можете пожимать плечами, можете смеяться, но ничего не можете с ней поделать. Можете изменить свое мнение или не менять его: в любом случае легенда – это нечто важное, существенное, а вы, не имеющие к ней отношения, – просто ничтожества.

Никто не рождается, чтобы стать легендой. Все младенцы, и неважно, появляются они на свет в сарае или во дворце, нуждаются в одном и том же, чтобы выжить. Позже некоторым хватает ума войти в легенду. Некоторые превращают в легенды других. Но что такое миф или легенда, как не завеса, скрывающая отвратительное или скучное?

Люди часто бывают отвратительными или скучными. А иногда и теми и другими. С миром так же. Мы бы не нуждались в мифах, если бы мир не был отвратительным и скучным.

♦

– И что за секрет вы бережете от чужих ушей? – спросил месье Дево.

В дом он нас не пригласил. Его худощавая фигура идеально заполняла щель приоткрытой двери.

– Мы пишем книгу, – ответила Фабьенна. – Нам нужна ваша помощь.

– Что вы знаете о книгах? – удивился месье Дево.

– Их пишут люди. Разве нет?

– Не такие люди, как вы.

– Это вы так думаете.

– Вы должны уметь писать свое имя и записывать фразы, – сказал месье Дево.

– Она все это умеет, – заявила Фабьенна, обнимая меня за плечи.

Я слегка согнула колени, чтобы не казаться выше. С тем же успехом она могла бы сказать: «Эта корова хорошо доится» – месье Дево было бы все равно.

– Кто пишет книгу? – спросил он.

– Мы обе, – ответила Фабьенна. – Как будто мы один человек.

– Тогда вам нужен псевдоним.

– Что? – спросила Фабьенна.

– Нельзя хотеть написать книгу, не зная, что такое псевдоним, – сказал месье Дево.

– Аньес Моро, – решила Фабьенна. – Мы будем использовать для нашей книги имя Аньес.

– А почему не твое? – спросила я.

– Потому что написать книгу – моя идея, – ответила Фабьенна. – Ты тоже должна что-то дать.

Все это время месье Дево смотрел на нас с нескрываемым презрением. Он был поистине уродлив. С пучками волос, торчащими по бокам головы, с круглыми глазами, прикрытыми тяжелыми веками, он походил на старую изголодавшуюся сову.

– Я собираюсь ложиться спать, – произнес он, а затем пожелал нам спокойной ночи.

Фабьенна просунула ногу в дверь, чтобы он не смог ее закрыть.

– Мы еще не закончили, – возразила она. – Вы поможете нам или нет?

– Я не знаю, как вам помочь.

– У меня все распланировано, – сказала Фабьенна. – Я сочиню истории, Аньес запишет их, а вы сделаете из них книгу.

Месье Дево что-то пробормотал, обращаясь то ли к богу, то ли к покойной жене. Но Фабьенна не убирала ногу, пока он не согласился прочесть то, что мы напишем.

– Видишь, ему просто нужно отвлечься, – сказала Фабьенна позже, перед тем как мы расстались возле моего дома.

– Отвлечься от смерти жены? – спросила я.

– От скуки, – объяснила Фабьенна. – Грустные люди часто не знают, что им грустно и скучно.

♦

– Почему ты хочешь написать книгу? – спросила я Фабьенну.

Мы лежали на травянистом склоне над картофельном полем папаши Гимлетта. Он был так любезен, что разрешал Фабьенне пасти там ее коров и коз при условии, что они не будут топтать его поле. «Добрый христианин» – так называла его Фабьенна, и всегда с насмешкой.

Был государственный праздник, но коровы, козы, свиньи и куры праздники не отмечают. Иногда их по случаю праздника убивают. Но не в этот день. Это был один из тех второстепенных праздников, которые не требуют кровопролития.

– Нас это развлечет, – ответила на вопрос о книге Фабьенна.

Многое развлекало нас в течение одного дня, а на следующий – надоедало.

– Как? – спросила я. – Не вижу, с какой стати написание книги могло бы нас развлечь.

– Ты много чего не видишь, – сказала Фабьенна. – Мы пишем книгу, чтобы другие люди узнали, как мы живем. И поняли, каково это – быть нами.

Обе коровы стояли рядом и жевали так медленно, как будто в их распоряжении было все время в мире и трава никогда не кончится. Их звали Бьянка и Милли, из-за них Фабьенна перестала ходить в школу. Каждый, у кого есть рот, которым он ест, должен был отрабатывать свое содержание – дети, оставшиеся без матери, сталкивались с суровой реальностью раньше других. Никто не считал это необычным, и меньше всех мы с Фабьенной. Два ее старших брата работали на их ферме. Джолин когда-то получала от своего парня блоки американских сигарет. Если у вас были американские сигареты, вы могли обменять их на что угодно, так что Джолин, хоть и не любила работать на ферме, тоже отрабатывала свое содержание.

Одна из коз отбилась от остальных и приближалась к ручью. Я собиралась предупредить Фабьенну, но передумала. Она бы только рассмеялась и оглушительно свистнула, сложив губы. У нее было много способов заставить животных выполнять ее приказы.

Пчела села на цикорий, заставив головку цветка склониться. Вскоре пчела перелетит на другой цветок. Я не могла понять, о какой части нашей жизни стоит знать другим людям. Все мои дни в школе были одинаковыми, да и жизнь Фабьенны с ее коровами и козами мало менялась день ото дня. Взросление требует терпения, но даже если бы у нас было все терпение в мире, к чему бы это привело? Когда-нибудь мы выйдем замуж. Придется растить детей, если нам повезет и мы не умерем при родах, как Джолин. Придется больше работать, чтобы кормить больше ртов. Сможем ли мы с Фабьенной по-прежнему проводить столько времени вместе? Раньше я думала, что мы с ней могли бы найти двух братьев и выйти за них замуж, чтобы никогда не расставаться, но, возможно, было бы лучше, подумала я, если бы мы остались незамужними.

– Почему мы хотим, чтобы люди узнали, как это – быть нами? – спросила я.

– А почему бы и нет?

– Кто эти люди? – спросила я.

«Никто», – подумала я, но моя роль заключалась в том, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.

– Пока не знаю, – ответила Фабьенна. – Но людей всегда можно убедить в том, что они чего-то хотят.

– Как?

– Разберемся с этим позже, – пожала плечами Фабьенна. – Пока что мы должны писать. У тебя с собой карандаш и тетрадь?

Я принесла свой школьный портфель, как она велела. Я сказала родителям, что сделаю уроки, проводя день с Фабьенной. Может, они мне поверили, а может, и нет. Но в целом их устраивало, что я не слишком часто бываю дома. Мой брат Жан умирал. С тех пор как шесть лет назад он вернулся из немецкого трудового лагеря, здоровье не позволяло ему выполнять тяжелую работу на ферме, но за последние несколько месяцев ему стало хуже. Он целыми днями лежал в постели, уставившись в потолок, если не кашлял кровью. По сравнению с ним я выглядела слишком здоровой, слишком толстой, слишком счастливой. Иногда мои сестры, все три замужние, навещали его и проводили с ним время. Родители спокойно подпускали к Жану сестер, а значит, вероятно, считали, что со мной что-то не так, но меня это не беспокоило. Я не разговаривала с родителями без необходимости. Я выполняла всю свою работу по хозяйству без их указаний, поскольку не хотела давать им возможность нарушить покров тихой таинственности, в который я облекалась дома. Я была не из тех детей, которые могут кого-то утешить, и не испытывала такого желания.

– Хорошо. Записывай то, что я говорю, – велела Фабьенна. Более глубоким голосом она проговорила: – Le jour où bébé François est mort… В день, когда умер малыш Франсуа…

– Кто такой Франсуа? – спросила я.

У маленького мертвого ребенка Джолин не было имени, но мы всегда называли его Оскаром.

Фабьенна проигнорировала меня и продолжила тем же зловещим тоном. Несколько раз я поднимала глаза, желая убедиться, что это все еще та Фабьенна, которую я знала. Она говорила как кто-то другой, и кем бы ни была эта женщина, она была уже мертва и произносила фразы с театральным отчаянием, которое обычно казалось нам с Фабьенной комичным. Но она не улыбалась своей обычной насмешливой улыбкой. Когда она – нет, женщина, от имени которой она говорила, – спросила бога, почему он послал ее ребенка на землю только для того, чтобы тот умер, я отложила карандаш.

– Смешной вопрос задает эта женщина, – сказала я.

– Что тут смешного?

– Все люди посланы на землю умирать, – ответила я. – Бог даже собственного сына послал на землю умирать.

Фабьенна лишь шикнула на меня.

Не стану притворяться, что помню каждое слово, которое она продиктовала, но первые несколько предложений навсегда врезались мне в память. Я буквально вижу слова Фабьенны, написанные моим аккуратным почерком. У меня был неплохой почерк. А у нее неплохо получалось говорить как мертвая женщина.

Мертвой женщиной в том рассказе была не Фабьенна, но, как ни странно – я думала об этом последние несколько дней, – однажды она ею стала.

Мы не закончили рассказ к концу дня. Я спросила Фабьенну, нужно ли ей больше времени, чтобы сочинить остальное, и она ответила, что, конечно, нет. Она знала историю наизусть, но знать историю наизусть – не то же самое, что потратить время на ее написание.

– А в чем разница? – спросила я.

Фабьенна на мгновение задумалась и сказала, что не понимает, почему я веду себя как идиотка и задаю глупые вопросы. Я легла и прикрыла лицо портфелем.

Со стороны могло показаться, что я надулась. Но правда заключалась в том, что под холщовым портфелем я улыбалась. Фабьенна была права насчет того, что я задавала слишком много вопросов, но она разозлилась на меня, только когда не смогла дать хороший ответ.

В чем разница между тем, чтобы знать историю, и тем, чтобы записать ее? Вот вопросы, которые мне следовало задать, – но я не знала этого, когда мы были младше: разве недостаточно просто знать историю? Зачем тратить время, чтобы написать ее?

Теперь у меня есть ответ – как для нее, так и для себя. Миру не важно, кто мы и что нам известно. Историю необходимо написать. Как еще мы можем отомстить?

(Отомстить за что и кому?

Аньес, не попадайся в ловушку, не отвечай на этот вопрос.)

♦

Закончив рассказ о малыше Франсуа, мы показали его месье Дево. Он спросил, сколько еще у нас таких рассказов. «Семь», – ответила Фабьенна. «И все о мертвых младенцах?» – спросил он. Она сказала, что не все о мертвых младенцах, но все о мертвых детях. Он кивнул и заметил, что так и думал. Как вышло, что он понял это, а я нет? Я решила, что недолюбливать его недостаточно. Я должна его ненавидеть.

Месье Дево увлекался поэзией и философией. Он рассказал нам, что написал несколько неудачных пьес, которые так и не увидели сцены, и по-прежнему сочиняет по стихотворению в день, когда возвращается с почты. Фабьенна спросила, нельзя ли почитать его стихотворения, но он ответил, что нас следует пощадить и он читает их вслух только своим голубям.

– Лучше бы вам держать попугаев, – посоветовала Фабьенна. – Они могли бы читать вам ваши стихи в ответ.

Месье Дево странно посмотрел на нее.

– Вы же знаете, что я шучу, – сказала Фабьенна.

– Я не люблю шуток, – заявил месье Дево. – Шутки бывают колкими.

– Рыболовные крючки тоже колкие, – возразила Фабьенна. – А все-таки рыбам нравится их глотать.

– Я не люблю рыб. Они не разумны, – пояснил месье Дево.

Будь я вспыльчивой, я бы вмешалась и сказала месье Дево, что он глуп, как рыба. Мне не понравилось, как Фабьенна с ним разговаривала – слишком похоже на то, как она разговаривала со мной. Но я не стала им мешать. В доме месье Дево было много углов, куда не достигал свет висящей лампочки; я предпочитала сидеть в одном из таких углов и, пряча лицо в полумраке, разглядывать месье Дево и Фабьенну. Ни тот ни другая не были хороши собой. Наблюдать за его лицом и сознавать, что он уродлив, доставляло мне некоторое удовольствие. Наблюдать за ее лицом и сознавать, что не имеет значения, хорошенькая она или нет, тоже доставляло мне удовольствие.

– Вы называете рыб неразумными, но это потому, что они животные, – сказала Фабьенна. – Животные глупы.

– Некоторые животные умны, – возразил месье Дево. – Например, мои голуби. Я уважаю их так же, как уважаю талантливых людей.

– Ума им хватает, чтобы ворковать над вами.

– Нет, у них очень развитый мозг. Если бы они хотели жить в дикой природе, я бы им позволил.

– Глупо позволять животным решать, чего они хотят, – сказала Фабьенна.

– Осторожно, мадемуазель, – предупредил месье Дево. – Если следовать этой логике, скоро вы договоритесь до того, что глупо позволять людям решать, чего они хотят.

Фабьенна пожала плечами:

– Но что, если ваши голуби однажды решат не возвращаться к вам?

– Этого не случится. Я их знаю, – ответил месье Дево. – А они знают меня.

Фабьенна рассмеялась, и я задрожала от радостного волнения. Другим этот смех мог бы показаться таким же глупым, как смех любой девочки, но никто не знал ее лучше, чем я. Фабьенна смеялась так, только когда собиралась поразвлечься – забросить кошку на крышу, раздавить птичье гнездо в ладони или отпустить гадкую шутку о своей умершей сестре Джолин. Однажды, когда я встречалась с ней после школы, она подкараулила меня и столкнула в ручей, когда лед еще не сошел, и ее звонкий смех был последним, что я услышала, прежде чем прилившая кровь и тающий ручей наполнили мои уши рокотом. Я выбралась на берег, чуть не плача от ярости, но она шикнула на меня и указала на стопку старой одежды, лежавшую у корней дерева. Мой гнев тут же утих. Когда она забросила кошку на крышу, ей хотелось посмотреть, как та дрожит от страха. Когда она задумала уничтожить птичье гнездо, то сделала это потому, что ей хотелось посмотреть, как яйцо падает с высоты ветки, на которой она сидела. Но все-таки она достаточно заботилась обо мне, чтобы подготовить сухую одежду. Судя по тому, что блузка оказалась ниже моих бедер, а штанины волочились по земле, эти вещи принадлежали Джолин.

– Я рада, что ваши голуби вам преданы, – сказала Фабьенна.

Месье Дево кивнул. Он еще не знал, что она может причинить ему боль. Она могла поймать одного из голубей, свернуть ему шею и принести трупик месье Дево, просто чтобы посмотреть на выражение его лица. Чем дольше я думала, тем больше убеждалась, что в этом и состоит план Фабьенны. Мысленно я даже предложила зажарить птицу, чтобы ее смерть не стала напрасной. Принести кости и перья месье Дево было бы достаточным наказанием за его глупую гордость за своих голубей.

Но шли недели, а птицы прилетали и улетали, как обычно.

♦

Начался новый год, и у нас с Фабьенной было уже восемь рассказов. Восемь мертвых детей и несколько мертвых животных. Все мертвые дети, кроме одного, были похоронены, но когда книгу в конце концов опубликовали, единственный непогребенный ребенок привлек гораздо больше внимания, чем все остальные. Это был младенец одного дня от роду, появившийся на свет живым и умерший, потому что его матери, девушке не старше Джолин и тоже незамужней, необходимо было скрыть факт его рождения. Казалось логичным, что такое несчастное создание не удостоилось надлежащих похорон. Тем не менее должна признаться: записывая то, что диктовала Фабьенна, я чувствовала тошноту и покалывание в горле. Я не стала возражать против того, как она избавилась от младенца, но потом некоторое время кормила наших свиней торопливо и не задерживалась у корыта ни секундой дольше необходимого.

В этих рассказах также фигурировали мертвые мужчины и женщины, но кем они были и как встретили свою смерть, не имело особого значения. Подобно взрослым в нашей жизни, они были не более чем деревянными столбами на обочине дороги. Но их призраки, как и кладбище, вызывали у нас интерес.

«Сколько людей вы убиваете в своих рассказах», – ворчал месье Дево. Но как он мог не видеть того, что мы уже знали? Математика мало что значит, когда речь заходит о смерти.

(Возможно, математика не так уж важна и в жизни. Нужно только уметь считать и складывать. Да и эти навыки могут оказаться лишними. Если бы бог сказал, что отнимет у вас что-нибудь – зрение, слух или способности к арифметике, – что, по-вашему, было бы лучше – остаться слепым или глухим или разучиться считать? Кто-то наверняка со мной не согласится – например, лежавший в могиле старик Паскаль, которого месье Дево часто цитировал, как будто они были друзьями, ежедневно совершавшими совместные прогулки. Если бы не месье Дево, я, возможно, прожила бы все эти годы, так и не узнав о Паскале. Как это было бы досадно. Кстати, Паскаль – идеальное имя для одного из моих гусей, менее легкомысленного, чем трое его товарищей. Даже будучи гусенком, Паскаль держался с достоинством. Он следует за другими гусями, когда те проказничают, но видно, что душа у него к этому не лежит. Он бросается на почтальона и пугает кур только потому, что должен исполнять гусиное предназначение. Полагаю, он философ.)

Месье Дево называл эти рассказы макабрическими, но неизменно открывал нам дверь, когда бы мы ни приходили. Он не стеснялся в выражениях, говоря о нашей работе: незрелая, путаная, мрачная, однообразная, сумасбродная, небрежно выполненная. Иногда он шипел на страницу. Или стонал. Но мы видели, что он ждет наших рассказов с интересом. Даже с жадностью. Если мы не появлялись несколько дней, он жаловался, когда мы приходили в следующий раз.

– А чего вы ожидали? – спросила Фабьенна. – Мы не куры и не несем яйца каждое утро, не носимся туда-сюда с кудахтаньем.

Месье Дево ответил, что предпочел бы, чтобы мы были такими же надежными, как куры.

– Только не болтайте слишком много, – добавил он.

Однажды он сказал, что некоторые люди обратили внимание на наши частые визиты к нему домой. Фабьенна ответила, что было бы странно, если бы никто этого не заметил.

– Единственное занятие, которое всем нравится, – это мешать другим, – сказала она.

Месье Дево добавил, что объяснил им: по мере своих сил он дает нам образование, поскольку ему невыносимо видеть, как мы растрачиваем жизнь впустую. «Я хожу в школу», – возразила я, а он сказал: «Да, но Фабьенне тоже нужно учиться». Я ожидала, что она опровергнет этот довод и скажет ему какую-нибудь гадость, но она только пожала плечами и сказала, что мы его ученицы, поскольку сами так решили.

– Или… – Она оглядела дом, а затем предложила: – Вы можете сказать, что мы приходим к вам, потому что голодны. Вы можете сказать, что еда – лучшая приманка для молодых девушек.

Лицо месье Дево вспыхнуло и приняло оскорбленное выражение.

– Мадемуазель, я отношусь к вам почтительно, поскольку уважаю ваш ум.

– Так же, как уважаете ум ваших голубей?

Я засмеялась, хотя ни месье Дево, ни Фабьенна меня не услышали. Они пристально смотрели друг на друга, как два козла, готовящиеся к драке. Но такие моменты приходили и уходили. Часто именно Фабьенна находила другую тему для разговора, и тогда они вели себя так, будто никакой неловкости не было. Только однажды месье Дево не выдержал взгляда Фабьенны и сменил тему, сказав, что он не знает, слышали ли мы, но Сталин умер. Когда Фабьенна помедлила с ответом, я сказала тоном, почти таким же резким, как у нее, что не понимаю, какое отношение эта новость имеет к нам. Так я привлекла внимание их обоих: месье Дево назвал меня невежественной, а Фабьенна шикнула и велела перестать вести себя как идиотка. Меня не столько обескуражило их презрение, сколько вдруг поразила собственная глупость: раньше мне удавалось помалкивать, пока я сидела в углу и наблюдала за ними; следовало быть умнее и не давать им возможности найти между ними что-то общее.

Будь месье Дево проницательнее, он бы научил нас кое-чему, связанному с геометрией. Мы трое составляли нестабильный треугольник. Меня, Аньес, вполне устроило бы, если бы в моей жизни была только Фабьенна, но ей нужно было больше, чем я могла дать. Месье Дево не представлял собой ничего особенного, но предлагал Фабьенне то, чего не могла предложить я.

Нам и в голову не приходило задуматься, чего от нас хочет он. Месье Дево, вероятно, понял это и решил, что, как бы мало мы ему ни давали, это лучше, чем ничего.

Когда Фабьенна сообщила, что мы закончили работу над книгой, он нахмурился.

– Закончили? Это только начало, – заявил он и сказал, что мы толком не умеем писать. – Ты даже не можешь написать ни одного правильного предложения, – обратился он ко мне.

– Но это не мои предложения, – возразила я. – Это предложения Фабьенны. Я только записала то, что она мне велела.

– Что ж, тогда вам лучше начать все заново. И на этот раз ты будешь записывать то, что скажу я. А ты… – Он повернулся к Фабьенне: – Продолжай придумывать истории.

– Не учите курицу нести яйца, – отозвалась Фабьенна.

♦

Когда мы – месье Дево и я – закончили вторую версию книги, рассказы стали отличаться от тех, которые продиктовала мне Фабьенна. Я не понимала, что именно произошло, но новые рассказы казались меньше похожими на ее и больше похожими на мои. Не то чтобы это я их сочинила – я лишь записывала то, что диктовал месье Дево. Но сравнивать новую версию с версией Фабьенны было все равно что сравнивать меня с ней. Фабьенна была жестокой. Я была просто неотесанной.

Месье Дево неспроста сделал рассказы более похожими на мои. Будь я хорошей ученицей, положила бы два комплекта тетрадей рядом, чтобы посмотреть, как месье Дево изменил по несколько слов в каждом предложении. Но меня это не интересовало. По правде говоря, игра в писательство меня утомила. Всю весну мое тело было тяжелым и вялым. Я думала о своих внутренностях, о странных формах с их странной мягкостью, и не могла понять, что заставляет меня просыпаться посреди ночи, обливаясь потом, – страх или отвращение. Когда мне не удавалось снова уснуть, лягушки и совы по очереди передавали мне какое-то послание. Иногда мальчики постарше, которые уже окончили школу, свистели мне вслед или говорили какую-нибудь непристойность мне в лицо, а потом разражались смехом. Несколько лет назад они бросали камнями в нас с Фабьенной, но теперь, похоже, потеряли к ней интерес.

Я не рассказывала Фабьенне обо всем, что меня тревожило. Рядом с ней я могла быть прежней Аньес. Тело становилось тяжелее, замедляя разум, который и без того не был быстрым, но меня все еще поддерживала легкость и бойкость Фабьенны. Иногда я лежала у подножия дерева и смотрела на ее свешивающиеся надо мной ноги.