Полная версия
Майор неожиданно добавил пару тонн металла в голос, но так что яйца сжались у всех присутствующих.
– Что молчите, подследственный Конев? Первая же малява или запрещенка – и вы отправитесь в карцер, а телевизор в другую камеру – в «восьмерке» его очень ждут. А в целом, – начальник повернулся к прессе, – телевизоры подарили, все санкционировано там, – майор многозначительно поднял палец к потолку, – а вот право смотреть надо заслужить и то, в четко ограниченные часы и только те каналы, которые максимально нейтральные, новостные. Никаких боевиков, эротики и прочей чернухи. Да, Конев? – в голос вернулся метал.
– Так точно, гражданин начальник, – спокойно, с легкой ноткой сарказма отреагировал заключенный, старик лет 60-65. – Смотрим исключительно на то, как проходят реформы в Новой России и «Спокойной ночи, малыши» перед сном. Медитируем на тёту Таню.
Остальные заключенные улыбнулись, но тут же моментально погасили усмешки от греха подальше.
Так они и ходили от камере к камере. Жалоб не было нигде. Перенаселенности тоже – в среднем по 4-6 человек на камеру. Но тема телевизоров всплывала постоянно. Камеры, которым приемников не хватило, очень просили как-то порешать вопрос, чтобы все могли смотреть тв-программы по очереди – хотя бы неделя через неделю.
– Ну, что ж, а теперь – в карцер, – широким жестом пригласил всех майор. – Кто там у нас сейчас, Сергей Васильевич?
– Кто-кто, – пожал плечами капитан, – все тот же – Коляда… тоже мне – банда малолетних отморозков – пили какую-то дурь и потом бегали прохожих били да ножами мал-мал полосовали – несильно, к счастью, но все ж… Другого места не нашли, где дурь свою выплеснуть можно – прямо перед горисполкомом, фактически, на виду у патрульной машины милиции. Сейчас у нас прописалась вся троица. Двое-то без дури, вроде, тихие спокойные, а этому все чёт неймется, приключений хочется.
Группа проверяющих спустилась вниз. Коридорный отворил дверь длинным ключом. В виду размеров карцера, все внутрь войти не смогли. ОН остался снаружи и наблюдал всю картину через бреши между стоящими впереди НЕГО людьми. Внутри в малюсенькой коморке стоял щуплый бритый налысо пацанчик, явно несовершеннолетний на вид. Вся обстановка состояла из «очка» и прикрученного металлического табурета, который в ночное время служил опорой для опускаемой кровати. С 06 до 22 часов кровать обязана была находиться в поднятом положении. Заключенный в дневное время мог или стоять или сидеть на табурете. Никакого комфорта, это – «карцер, детка». Для тех, кто нарушает режим режимного объекта.
– Жалобы есть? – донесся до НЕГО баритон прокурора.
– Это, гражданин начальник, – послышался блеящий голос, – все хорошо, только вот хлебушек, хлебушек-то мокрый, влажный. Вот, сами посмотрите, а хотите – пощупайте!
Судя по всему заключенный сунул свои полбуханки прямо под нос проверяющих – ибо тут же раздался рык майора:
– Подследственный Коляда, отставить! То есть, это излишне. Еще жалобы есть?
– Никак нет, – ответил тот невинным голосом.
– Ну и ладно, обход окончен, – махнул рукой начальник тюрьмы, – хотя нет – еще же одна камера у нас осталась. Давайте поднимемся наверх. И все друг за другом стали подниматься по лестнице.
ОН видел, как журналист специально поравнялся с капитаном и спросил вполголоса:
– А зачем в коридоре сделаны, как бы, двойные стены? Ниши какие-то…
Капитан мазнул взглядом в направлении руки корреспондента.
– А, это… это – боксики.
– ??
– Ну, мы их так называем. Например, поступает новая партия подследственных. Их нужно принять и правильно распределить по камерам. А где им в этот момент находиться, пока решаются организационные моменты? Просто стоять или, не дай Бог, шляться по коридору они не могут. Инструкция, знаете ли. Вот их и загоняют временно или в боксики друг за другом, где они только боком могут стоять. Или в «растяжку» ставят.
– Растяжка? Как граната??
– Растяжка, – терпеливо пояснил капитан, – это когда заключенного ставят лицом к стене, руки за спиной, а ноги в раскорячку. Максимально. Не шпагат, конечно, но максимально.
– Зачем?
– Как это зачем? – хмыкнул замнач, – безопасность превыше всего. У нас режимный объект. Представляете, что при желании могут учинить какие-нибудь безбашенные отморозки? С растяжки быстро не встанешь, особенно после 10-15 минут пребывания. Все затекает, еле стоят в таком положении. Звучит смешно, понимаю, но вот для интереса сами дома попробуйте и поймете. Ну или вот, боксики, где можно только бочком перемещаться друг за другом. В таком положении они максимально безопасны.
Журналист с любопытством заглянул в узкий проход боксика – там, действительно, можно стоять только боком, лицом практически упираясь в стену. Ад для клаустробофа, особенно, если он стоит самый первый, а сбоку ему перекрывают выход еще несколько таких же потных и жадно сжигающих кислород бедолаг.
– Ой…, – как-то по-женски вымолвил представитель четвертой власти, – а если, вдруг, не дай Бог, какой-то бунт, ну или там – неповиновение?
– То дальше этого коридора бунтовщики не уйдут, – четко отрубил майор, который, как оказалось, внимательно прислушивался к их разговору. – видите – трубки высокие около каждой камеры, прикрытые бумагой? Так вот, при малейшей опасности, коридорный ключом прорывает бумагу и сбрасывает свой ключ в трубу. Все, его оттуда не достать без подручных средств. Никак. Ключ универсальный, одинаковый у всех сотрудников, отпирает все двери. Без ключа замыслившие недоброе остаются запертыми в отдельно взятом отсеке коридора. Ни другие камеры им не открыть, ни из коридора не выйти. Только срок автоматом себе намотают.
– А дежурный?
– А что дежурный? – поморщил лоб майор, – ах, да – к сожалению, сотрудник тоже остается запертым вместе с ними. Но, обращаю внимание – только один сотрудник! Последствия были бы ужасными, если бунтовщики смогли бы завладеть ключом. И благо, что сотрудники, по инструкции, не вооружены. Ну, а если не хватит мозгов и в такой патовой ситуации рискнут взять заложников из числа сотрудников – все, считай, отбегались – лоб зеленкой намажут и все, отправят к праотцам.
– Зачем лоб зеленкой? – не понял журналист.
– Ну, это образно, так говорят…
– Зачем?
– Приговоренным к высшей мере лоб зеленкой мажут, чтобы при расстреле не промахнуться.
– Серьезно?
– Ну, не знаю – говорю же, так говорят, – отмахнулся начальник тюрьмы.
ОН покачал головой с усмешкой. Просто фраза кому-то понравилась и прижилась со временем. ОН всегда приводил приговор в исполнение строго в затылок осужденного. Для этого не зачем пачкать лоб какой-то зеленкой. И они не в тире, чтобы помечать мишень.
– Кстати, – не унимался репортер, – а зачем трубы бумагой закрывают? Без нее ключ же проще, наверное, в трубу кинуть, не?
– Эк, вы, Георгий Георгиевич, любознательный, – усмехнулся майор, – у нас все правила, почитай, пишутся потом и кровью. Все на практике проверено. Если трубу оставить с открытым верхом, то через неделю заключенные исхитрятся и забьют ее доверху всяким мусором – так, что ключ не пройдет. Это, конечно, если у них будет на то злой умысел. Но лучше не провоцировать – контингент, все же, специфический, жизнью тертый.
Так за разговорами они и подошли к последней на сегодня камере. Именно здесь проживал последние дни своей жизни ТОТ. ТОТ еще не знал, сколько ему осталось дней, часов, минут… Знал лишь, после встречи со своим адвокатом, что его прошение о помиловании отклонено и приговор оставлен в силе. Теперь ТОТ только ждал. И только ОН знал, с точностью до минуты, сколько ТОМУ отмеряно.
Коридорный привычно посмотрел в глазок, зафиксировал местоположение заключенного. С лязгом провернул ключ в замке и с грохотом отворил серую дверь. ОН невольно замер, традиционно пропуская всех остальных вперед. Нераскрытая папка с делом так и осталась лежать на столе в кабинете. ОН знал только фамилию, имя и отчество – бесполезная здесь информация. Кто же ты, убивец? По своему богатому опыту он знал, что это далеко не обязательно должен быть брутального вида мужик, с крепкими руками и тяжелым острым взглядом, о который можно порезаться. Придумки кинематографистов – им же важно как-то выделить этот персонаж, заставить зрителей испытывать ненависть, ужас… это можно достичь только через гипертрофированный образ преступника, в котором все будет кричать о его жестокости и виновности. Тут еще недавно вышел в видео-прокат американский фильм «Молчание ягнят» – говорят, по книге какого-то журналиста, собрата по профессии местного Георгия Георгиевича. Вот там маньяк показан импозантным старичком-медиком, каннибалом-любителем сырого мяса и красного вина с садистским взглядом и вкрадчивым голосом, который черной гадюкой вползает в мозг и разрушает его своим ядом, раскладывая на молекулы, ввергая в первобытный ужас. С таким ЕМУ было бы интересно столкнуться вживую. Очень интересно. В ментальном поединке. Да и в драке тоже. Интересно. ОН непроизвольно сжал крепкий кулак, на предплечье заиграли тренированные мускулы. С ЕГО точки зрения, актер сыграл очень хорошо – именно классно, грамотно, подал психологическую сторону персонажа, а вот в физическом плане подкачал – то, как доктор Лектор в исполнении британского актера Энтони Хопкинса несуразно размахивал отобранной у полицейского дубинкой – вызывало у НЕГО улыбку на грани смеха. Ну да ладно – Лектор или накачанный «бычок»-беспредельщик без тормозов? Кто там? Остались секунды до кульминации.
Все зашли внутрь. ОН последний. Почему-то повисла тишина – то ли проверяющие устали уже, то ли еще что. И в этой тишине прозвучал чистый высокий и спокойный мужской голос:
– Я. ТЕБЯ. Ждал.
ОН сразу понял, к кому ТОТ обращался. Внутри все сжалось. Как бывало, зимой ОН ходил купаться на Крещение в купель – первое погружение в ледяную воду просто переворачивало сознание, захватывало дух, прочищало мозги похлеще нашатыря. Так и здесь. Эти три простые слова словно окунули его в прорубь. Все мышцы судорожно напряглись, рот приоткрылся – как будто ОН хотел набрать побольше воздуха после нырка. Затем по телу прокатилась волна жара. Спины сопровождающих загораживали обзор. ОН сделал шаг в сторону. ТОТ искал взглядом ЕГО. Нашел. Улыбнулся. Не усмехнулся, а именно улыбнулся, как будто обрадовался. И зафиксировал контакт глаза-в-глаза. ОН практически перестал дышать.
– Заместитель межрайонного прокурора Большаков, – вдруг вспомнил свою роль Игорь Александрович, – имеются ли жалобы, нарекания на условия содержания?
– Нет, – ТОТ продолжал, не отрываясь и не мигая, смотреть на НЕГО. – Нареканий нет. Всем доволен. Хотя…
ОН внутренне сжался. ТОТ продолжил:
– Нареканий нет. Есть вопрос. К «доктору». Экзема на руках кровоточит, беспокоит, – и ТОТ показал свои ладони, на внешней стороне которых были неровные кровяные коросты. Как будто от распятия.
В белом халате поверх костюма, с лицом цвета январского девственного снега, ОН был похож на приведение. Колыхнулись в движении полы халата – ОН шагнул к ТОМУ.
ТОТ стоял в углу у кровати, опустив вниз тощие, похожие на ветки, руки с синими прожилками пульсирующих вен. Стоял вполоборота, не двигаясь, повернув в ЕГО сторону свою юношескую голову с отрощенной челкой, которая свисала вдоль правой щеки, изуродованной длинным шрамом от переносицы до подбородка. Едва ли больше 20 лет. Скорее, 18-19. Под бесцветными бровями сидели глубоко посаженные глаза. Ярко синие. Спокойный, ничего не выражающий взгляд. Чуть курносый нос. Немного нескладная, еще в процессе роста и формирования худощавая чуть сгорбленная фигура. Память услужливо напомнила ему виденную ранее программу «В мире животных», где показывали жизнь табуна лощадей и рождение жеребенка – как тот, липкий от слизи, выпал из чрева кобылицы и все пытался встань на свои тоненькие длинные несуразные ножки, которые никак не хотели держать это маленькое новорожденное тельце. Так и здесь. Пацан. Совсем еще пацан. Ребенок – вчера, смертник – сегодня.
ОН срисовал образ ТОГО за доли секунды. Ничего не почувствовал. Совсем. Ничего. Пусто. Одно бесконечное безбрежное море спокойствия. Безмятежность.
ОН подошел вплотную к ТОМУ. Взял его руку. Приподнял. На удивление, теплая ладонь, мягкая, гладкая на ощупь. Странно. Прикосновение ничего не изменило. Пусто.
– Ясно. – ОН внимательно рассмотрел пятна экземы. – авитаминоз. Выпишу мазь. Завтра придете на процедуру.
ОН говорил кратко, рублеными фразами, не смотря ТОМУ в глаза. Отпустил руку. Развернулся. Сделал шаг к группе проверяющих. Остановился. Чуть полуобернулся.
– Еще жалобы есть?
– Все то же самое и на ногах, – ТОТ улыбнулся, казалось, чуть виновато.
– На ступнях?
– Да. А еще под левым соском на груди. Не болит. Просто кровоточит. Неудобно. – ТОТ снова улыбнулся. Глазами. – Понимаю, что мне должно быть уже все равно, учитывая вынесенный приговор. Но просто неудобно.
ОН молча вернулся к своим.
– Товарищи офицеры, – майор взял инициативу в свои руки. – На этом предлагаю закончить. Вернемся ко мне в кабинет.
Они вышли из камеры. Обход завершен. Сейчас проверяющие еще пойдут на кухню и пекарню. Но ОН там уже не нужен. Можно вернуться в кабинет к тому самому оставленному на столе делу. ОН снял белый халат и вместе с благодарным кивком вернул его дежурному.
– Товарищ майор, если вы не против я бы вернулся к своей работе, – проговорил ОН, поправляя воротник пиджака.
– Да-да, конечно.
– В таком случае, товарищи офицеры, честь имею, – и развернувшись по уставу через левое плечо, ОН последовал в свой временный кабинет.
В тот день ОН к делу так и не притронулся. До самого вечера просидел на стуле, положив руки на стол по обеим сторонам от папки с документами. Молча, глядя на обложку. С каждой минутой, проведенной в этой комнате, ОН все сильнее и сильнее понимал, что НЕ ХОЧЕТ открывать папку. ОН не хочет знать тайны, которые она скрывает. ОН не желает рассматривать фотографии с места преступления. ЕМУ противно читать заключение судмедэксперта о результатах вскрытия. НЕ ХОЧЕТ. Резким движением ОН убрал руки от папки, разведя их в стороны. Откинулся на стуле. Достал из кармана L&M, вытряхнул в ладонь сигарету – еще две ее товарки выскользнули следом из пачки, упали на пол и тут же раскатились в разные стороны. Старым наработанным полузабытым движением ОН вставил сигарету между губ. Чуть прижал. Другой рукой достал коробок спичек с девственно чистыми черкашами по обеим сторонам. Головка мгновенна вспыхнула, рождая пламя, которое с жадностью принялось пожирать деревянную тушку спички, оставляя в воздухе аромат серы. Аккуратно раскурил, несколькими резкими движениями руки затушил почти догоревшую спичку. Первая неторопливая глубокая затяжка. Дым железным скребком прошелся по горлу и рубанул нокаутирующим ударом по легким. ОН моментально тяжело и надсадно закашлял. В рту стояла неприятная горечь смолы и табака. Кровь, обогащенная в бронхах никотином, моментально донесла все в мозг. Голову повело, мир накренился. Вот, черт – тут даже пепельницы нет. ОН загасил сигарету, прижав ее к полу каблуком. Начал глубоко дышать, закачивая в организм побольше кислорода. Столько лет без табака. Надо же. Продышался. Чуть полегчало.
Из блокнота с улыбающимся Юрием Гагариным ОН аккуратно расчетливыми движениями выдрал страницу, в которую старательно завернул оставшийся бычок. Упаковка откровенно воняла. ОН поморщился. Вырвал еще одну страницу – обернул сверху. Стало чуть лучше. Надо не забыть выбросить на обратном пути.
На сегодня все. Надо остановиться. Спокойно дома проанализировать сложившуюся ситуацию и спланировать завтрашний день. А перед глазами все стоял дрожащий нескладный жеребенок на тонких неказистых ножках.
***
Ночь, на удивление, прошла спокойно. ОН быстро заснул и спал до самого будильника, не просыпаясь. Снов не было. По крайней мере, при пробуждении ОН их не помнил. Заткнул будильник и сразу же поднялся с кровати. Не любил тянуть время и нежиться, как это делали другие. Прислушался к себе – настроение было ровное. Впечатления вчерашнего дня померкли и уже не казались такими яркими и поглощающими. Они были, но, как бы, в стороне.
Теперь легкая зарядка – размялся, потянулся и, поставив таймер на 1 минуту на обратный отсчет, принял упор лежа. В свое время тренер по борьбе им приводил в пример почему-то нормативы американской армии, где за 2 минуты необходимо было отжаться от пола 80 раз. Тогда они, 12-13-летние пацаны, никак не могли даже приблизиться к этому нормативу. Сейчас, в свои 40+, ОН это делал за минуту с небольшим. За 60 секунд успевал 65 – 70 раз. При этом, старался все делать максимально четко, касаясь грудью пола и полностью выпрямляя руки наверху. Сегодня получилось 68 отжиманий до сигнала таймера. Неплохо, в принципе. Поднялся. Теперь – гири. В углу стояли две черные тушки 16-килограммовых снарядов. Из стандартных упражнений гиревиков – рывка и толчка – ОН всегда отдавал предпочтение первому. Взял в правую руку гирю, чуть качнул, принял исходное положение и сделал первых замах. Гиря за счет натяжения спины и движения ног вылетела вверх как из пушки. И-раз… и-два… Тридцать рывков одной рукой, потом еще 30 второй. Немного, но для утренней зарядки самое оно. Кровь побежала по кровеносной системе, дыхание участилось, мышцы сокращались и наливались энергией. Кайф. Теперь – душ. Максимально холодный, который только можно было выжать из водопроводной системы в это время года. Не такой ледяной, как зимой, но все равно достаточно холодный и бодрящий. ОН стоял под обжигающими струями воды ровно до момента появления первых болезненных покалываний. Минуту или две. Выключил воду, постоял какое-то время, раскинув в стороны руки. Организм лихорадочно в стрессе гонял кровь к внутренним органам и кожным покровом, пытаясь защититься от переохлаждения. Кожа порозовела. Стало тепло. Не вытираясь полотенцем, ОН вышагнул из ванны. Побрился и почистил зубы под радостные звуки утренней музыки из радиоприемника.
Теперь – самое интересное – завтрак. Хотя это сложно было назвать завтраком по своему содержанию. ОН просто заваривал себе крепчайший черный кофе и садился на диван перед телевизором. По утрам ОН всегда так завтракал под традиционную и жизнерадостную передачу «120 минут». Сначала, ОН помнил, она называлась «60 минут», потом «90 минут», и вот сейчас, на волне популярности превратилась уже в полноценную двухчасовую передачу.
10 минут. Ровно столько ОН отводил себе на завтрак. Затем мыл кружку – это обязательно – терпеть не мог оставлять грязную посуду. Тщательны вытирал кружку и чайную ложку, которой насыпал кофе, и убирал все в навесной кухонный шкаф.
Одежда, готовая еще с вечера, ждала его на вешалке в гардеробе. Одевшись и надев ботинки, ОН пару раз, для проформы, смахнул щеткой невидимую грязь с идеально начищенной обуви. Глянул на себе в зеркало в прихожей. Кивнул удовлетворенно и вышел из квартиры, заперев за собой дверь на два сувальдных замка.
По пути зашел в кожвендиспансер и прихватил салицилово-цинковую пасту от экземы. А вот и знакомый сквер, за которым высились белые стены следственного изолятора с рядами колючей проволоки наверху. Весна, тем временем, все набирала обороты. Солнце еще не жарило, но уже хорошо грело – лучи света безошибочно находили открытые участки кожи и, фиксируясь на эпидермисе, активно помогали вырабатывать такой важный и нужный для хорошего настроения витамин Д. ОН остановился, поднял голову и подставил лицо солнцу, зажмурясь от удовольствия. Ранним утром на улицах было мало машин и прохожих, и этот небольшой провинциальный городок Ш. олицетворял собой неспешность жизни, тишину и покой. Умиротворение. Слово-то какое «умиротворение» – творить мир. Мягкое, пушистое, доброе. Но сам по себе мир твориться не мог – всегда должны быть те, кто это делал, выполняя, иногда, не самую благодарную и престижную работу. ЕГО ремесло было именно таким – исправлять чужие ошибки и очищать этот мир.
В истории человечества профессия палача никогда не пользовалась любовью или уважением других людей. Мастеров заплечных дел сторонились, избегали, в средневековой Европе они даже в церкви могли находиться только в последних рядах в стороне от остальных прихожан. Ими пугали детей. Никто им не подавал руки. У детей палача не было других вариантов, кроме как тоже становиться палачом или женой другого палача, если это была девочка. Но в то же время, горожане тайком бегали к экзекутору за врачебной помощью (никто лучше них не знал человеческую анатомию) или с целью прикупить какие-нибудь сувениры на память, типа, пряди волос казненной знаменитости или куска веревки, с помощью которой приговоренный был отправлен в мир иной. Лицемерие во всей красе. В свое время на волне движения аболиционистов (противников смертной казни) Чарльз Диккенс оставил описание одной публичной казни. Больше всего его поразила публика, толкающая друг друга в попытке пролезть в первые ряды, смакующая все кошмарные моменты экзекуции, доведенная до пика возбуждения при виде крови, радостно орущая и упивающаяся чужой болью. «…я не увидел ни одного лица, – писал Диккенс в газету «Дейли Ньюс», – исполненного жалости или печали… ни ужаса, ни отвращение, только выражение безграничных глупости, грубости, кровожадности и тысячи других человеческих пороков». А ведь на публичные казни ранее ходили как на праздник – целыми семьями. Детей садили на плечи или поднимали на руках вверх чтобы те смогли лучше рассмотреть муки приговоренного. И эти люди отказывались подавать руку палачу. Лицемеры.
Да, сейчас сложно представить, что кто-то может вполне осознанно выбирать такую профессию. Раньше нередко в нее шли патологические садисты, как, например, один английский палач по прозвищу «йомен с веревкой», который, по свидетельству очевидцев, любил повесить приговоренного, а затем вскакивал ему на плечи и с диким хохотом раскачивался вместе с ним как на качелях. Были и другие, как например, Джеймс Берри, который специально разработал свою систему, чтобы минимизировать мучения жертвы. Он специально с ювелирной точностью рассчитывал длину веревки для виселицы, исходя из веса осужденного, таким образом, чтобы при повешении происходил разрыв шейных позвонков, который вел почти к мгновенной смерти. Знаменитый создатель печально известной гильотины, кстати, тоже закладывал гуманистическую основу в свое творение. Но человечество сделало ее олицетворением террора. Какой бы ни была идея, но люди каждый раз стараются найти ей самое мрачное, страшное применение. Ричард Гатлинг, изобретатель пулемета, искренне верил, что его смертоносная машина покажет людям бессмысленность кровопролития и положит начало конца всем войнам. Но его современники решили по-другому: Отлично! Сейчас можно убивать врагов не единицами, а десятками и сотнями одномоментно – да прольется еще больше крови! А потом, выкосив под ноль коренное население и захватив новые территории, тут же объявляют, что любое посягательства на их земли будет считаться агрессией и преступлением против человечества и гуманизма. Страшные, кровавые лицемеры.
В студенческие годы профессор по психологии объяснял ЕМУ значение термина «сублимация», когда садисты и маньяки выбирают ремесло, которое придает законность их низменным инстинктам, покрывая их и нередко придавая налет героизации. Так патологоанатом или военный могут скрывать свои потребности резать, убивать доставлять боль, сублимируя их в защиту страны от врага или в социально значимую профессию. Это исключения из правил. Но такие есть. Каждая война притягивает к себе скрытых садистов, которые боятся наказания в обычно жизни. Легальная возможность пролить кровь всегда привлечет тех, кого это возбуждает.
ОН тоже проливает кровь. Четким отточенным движением подносит дуло пистолета к затылку осужденного и нажимает на курок. Сначала ОН закрывал в этот момент глаза. Потом перестал. Как в замедленной съемке ОН видит, как пуля пробивает тонкую затылочную костью и входит в голову, разбрасывая веер мелких костей, каплей крови и серых сгустков мозга. Удовольствие? Нет, это не то чувство, которое ОН испытывал. Пожалуй, это было удовлетворение от грамотно сделанной и нужной работы. Каждая экзекуция была для НЕГО стрессом, испытанием на прочность. Каждую ночь перед казнью ОН проводил без сна, сотни раз прокручивая в голосе мельчайшие детали. Ни взглядом, ни голосом, ни жестом ОН не мог показать приговоренному, что тому остается жить считаные минуты. Уход должен быть максимально гуманным, безболезненным. Осужденный, каким бы злодеем не был, не должен мучиться. Поэтому ОН просто приходил к заключенному и вел его на «плановый» осмотр. По инструкции, осужденный всегда идет впереди, сопровождающий – сзади. Никаких подозрений. В специальном отсеке коридора, в другой части тюрьмы, ОН доставал проверенный Макаров уже с патроном в стволе, снимал его с предохранителя, подгадывая так, чтобы щелчок сливался с металлическим скрежетом закрывающейся за ними двери и нажимал на курок. Молниеносно. Доли секунды. Все, дело сделано. Далее врач фиксирует наступление смерти. Прокурор и представитель тюрьмы составляют протокол. Родственники официально уведомляются об исполнении наказания. Тело для погребения не выдается. Таков закон.