Война

Вдруг рядом с церковью взорвался снаряд. Стало слышно, как внизу осыпаются кирпичи.

– Могилёв, Могилёв! – закричал Сашка в телефонную трубку, – мы обнаружены, нас обстреливают.

– Днепр, возвращайтесь, – приказал Могилёв.

Майер и Власов, сворачивая телефонный провод, бросились вниз. И тут же в колокольню попал снаряд.

– В десяти секундах были от смерти! – радостно сказал Костя, когда они были уже далеко от церкви. – Бог сегодня был на нашей стороне.

Прорыв из окружения

Ночью противник высадил десант в тылу наших войск, и окружил их. Новый день начался с налёта бомбардировщиков, во время которого в атаку пошли немцы, удачно отражённые вчера мощным ударом артиллерийского полка.

Пехота не удержала позиции, оставила Грудиновку, и, неся большие потери, в беспорядке стала отходить из села к лесу, на опушке которого окопалась батарея первого дивизиона артиллерийского полка.

Майер только что восстановил нарушенную связь батареи с командным пунктом дивизиона. В лесу было шумно. С южной его окраины винтовочные выстрелы и пулемётные очереди сливались в сплошную какофонию, в которую с разными интервалами вплетались выстрелы наших орудий и взрывы вражеских снарядов.

– Первый, первый! – кричал в телефонную трубку Шведов. – Докладываю: материальная часть исправна, убитых четверо, погиб командир третьего орудия Рыжов, шесть человек ранено. Нуждаюсь в пополнении.

– Шведов! – отвечал ему Андрюшин. – Знаю! Но у меня людей нет! Бери кого хочешь из пехоты! Но рубеж ты должен отстоять! Ставь пушки на прямую наводку, останови танки во что бы то ни стало!

– Слушаюсь! – с досадой в голосе произнёс Шведов и бросил трубку. – Майер! К третьему орудию наводчиком! Там Рыжова убили. За мной, Саша, я тоже туда!

И Сашка, надев каску, побежал за комбатом к третьему орудию.

Чем ближе они были к южной окраине леса, тем чаще свистели мимо них пули, смачно щёлкая в стволы деревьев, осыпая солдат сбитыми ветками.

На самом краю леса, прячась за стволами берёз, на тощей лесной траве лежала пехота, выставив вперёд длинные ружья, и стреляя в невидимого Сашке врага.

В промежутках деревьев наспех были вырыты артиллерийские окопы, из которых высовывались длинные стволы дивизионных пушек.

– Третье орудие крайнее справа, – сказал Шведов, – давай туда!

Майер побежал в указанном направлении и увидел сломанную, будто через колено переломленную сказочным богатырём, берёзу и вырытый перед ней окопчик, на дне которого на залитой кровью глине лежал сержант Рыжов. Под подбородком вместо горла кроваво чернела бесформенная масса. Над окопом стоял высокий пень с торчавшими вверх длинными, острыми, как ножи, сколами.

Рядом, обхватив руками голову со слипшимися от крови волосами, сидел, раскачиваясь, заряжающий Давид Губер. Чуть поодаль поджав ноги, корчился и зажимал руками живот замковый Пшеничный.

– Снаряд имел попасть в этот дерево, а от дерево осколки брызгали вниз в окоп, прямо на нас, – сказал Губер. – ему на горло, Пшеничный на живот, мне на голова и рука.

За лесом Сашка увидел поросшее разнотравьем широкое поле, распростёртое до едва видимой вдали Грудиновки, оставленной сегодня утром.

По полю ползли серые немецкие танки, за ними, скрытые по пояс в траве, следовали автоматчики. Они падали, приседали, вставали в густом белоголовнике и казалось, что они собирают ягоды.

– К орудию! – заорал Сашка, испугавшись, что немцы так близко. – Снаряд! Бронебойный!

Он на мгновение удивился, что снарядный Генка Кульков опрометью кинулся выполнять его команду.

– Давид, заряжай!

Губер оторвал руки от окровавленного лица, встал к пушке и открыл затвор. Его большая как лопата ладонь, рассечённая осколком, подхватила принесённый Кульковым снаряд и, оставив на нём кровавые разводья, вогнал в казённик.

Майер прильнул к прицелу, сам себе скомандовал: «Огонь!» и выстрелил. Он ещё раз удивился, что снаряд ударился в гусеницу головного танка и не понарошку, а по-настоящему взорвался, потом радостно наблюдал, как свалилась с направляющего колеса гусеница, и танк развернулся бортом к орудию. Он снова крикнул: «Снаряд!», но в голосе его уже слышались уверенность и торжество. Пока танк разворачивал башню с нацеленной в их сторону грозной пушкой, Давид вогнал в казённую часть второй снаряд, и Сашка выстрелил снова, уже уверенный, что попадёт в подставленный танком борт.

Так и случилось: за башней вспыхнул огонь, и над танком словно нехотя поднялась струйка серого дыма и, становясь черней и гуще, столбом поднялась над полем, из танка выбирались танкисты и прыгали на землю под защиту брони. Пехота залегла в траве за подбитым танком. Туда строчил наш пулемёт, но не доставал – пули, высекая искры, попадали в броню и отскакивали. Откуда-то били миномёты, но Майер не мог определить откуда, и поэтому дал несколько выстрелов осколочными снарядами по местам, где могли по ему мнению быть скопления немцев.

Между тем оставшиеся танки широким фронтом обходили лес, немецкая пехота приближалась, её было много. Наши пехотинцы поднимались и отходили в глубь леса, оставляя батарею без прикрытия.

– Куда, мать вашу! – услышал Сашка.

Это был начштаба дивизиона старший лейтенант Ларионов верхом на вороном коне по кличке Антрацит:

– Назад! Застрелю!

В руке у него действительно был пистолет. Отступающие смешались, остановились.

– Кто старший?!

Подбежал лейтенант с забинтованной головой:

– Товарищ капитан, зам командира роты лейтенант Чесноков.

– Слушай приказ: будешь прикрывать отход дивизиона. Отойдёшь только по сигналу ракеты! Уйдёшь раньше, расстреляю! Понял?

– Так точно! Рота! За мной!

Сначала нерешительно, один за другим, а затем дружно красноармейцы побежали за своим командиром.

Рядом с Ларионовым появился Шведов.

– Первая батарея! С позиции сниматься, отходим! Прорываться в северном направлении! Совхоз В…, – кричал он и побежал с этим приказом к другим орудиям.

Из глубины леса ездовые бегом подводили лошадей.

Зацепив пушку за передок, расчёт Майера по аппарели1 вытащил её из окопа, на передок положили Пшеничного и погнали по едва видной, ещё до войны проторённой между деревьями, дороге на север. Впереди на Антраците скакал Ларионов. Орудие подпрыгивало на корнях и в выемках. Пшеничный, стиснув зубы, едва слышно стонал. Губер, сидя на лафете, перевязывал руку.

Их перегнал расчёт Ивана Максимова. Ездовой Креер, сидя верхом, бешенно настёгивал лошадей, и от его упряжки шестёриком с дороги шарахались солдаты: кто с одной винтовкой, кто с пулемётом, кто с противотанковым ружьём одним на двоих.

Наконец лес кончился. Впереди лежало чистое поле, в полутора километрах от опушки пересечённое дорожной насыпью. Кругом взрывы, свист пуль.

Ларионов с Андрюшиным спешились, передали ординарцам Алима и Антрацита.

Вокруг комдива и его адьютанта собрались все три комбата. К ним подскакал незнакомый всадник – по званию майор.

– Капитан, – закричал он Андрюшину, – немцы закрепляются за дорогой. К ним танки подходят. Медлить нельзя! Надо прорываться. Проложи мне дорогу, поджарь их как следует, не то погибнем!

Это понятно. Стрельба уже гремела со всех сторон.

– Товарищи командиры! – сказал Андрюшин командирам батарей. – Задача ясна? Командуйте!

Орудия развернули и выпрягли лошадей.

– Ребята! – вскрикнул Кульков. – Витька умер!

Действительно, Пшеничный лежал вверх лицом, бледный и спокойный. Июльский ветер едва заметно шевелил его волосы. Низ гимнастёрки был мокрым от крови.

Губер и Кульков сняли его тело с передка и положили на траву под порослью молоденьких берёз. Хоронить было некогда.

Через пять минут три батареи дивизиона изготовились к открытию огня.

Майор пошёл к своему батальону. Проходя в нескольких шагах от Сашки, он снял фуражку и вытер рукавом пот со лба. На голове его холодно блеснули серебряные волосы. Это был тот самый майор, принявший его с Власовым в своём блиндаже две ночи назад, и на участке которого они корректировали огонь по немецкой переправе на Днепре.

Прибежал Власов:

– Шведов прислал к вам установщиком! Слушай, Саш, он сказал, что ты танк подбил. Правда?

– Правда, правда.

В это время они услышали вой не вой, свист не свист, и рядом взорвалась мина. Власов отлетел назад, смешно перевернувшись в воздухе вниз головой. Штык винтовки, висевший у него за спиной, вонзился в землю, и пришпилил его к дёрну. Он засучил короткими ногами, как упавший на спину жук.

– Ты цел? – кинулся к нему Майер.

– Проклятая немчура! Сегодня третий раз меня с ног сбили! Что смотришь? Выдерни штык.

– Орудия, к бою! Заряжай! – раздалась команда. – Огонь!

На дороге и перед дорогой выросли столбы взрывов наших снарядов.

– Огонь!

Наши пушки грохотали четверть часа. Над немецкими позициями стояли клубы пыли и дыма.

Последовал приказ перенести огонь дальше за дорогу, и в атаку пошла пехота. Впереди красноармейцев бежал седовласый майор.

Вот они добежали до дороги, поднялись по насыпи, скрылись за ней.

– Прекратить огонь! – приказал Шведов. – Запрягай! Вперёд, ребята! За мной! На прорыв!

Ездовые вывели лошадей, запрягли, понеслись за пехотой. Шведов вскочил на лафет их орудия, справа параллельно мчалось второе орудие сержанта Максимова, слева четвёртое старшего сержанта Ефремова. Впереди скакал на Алиме Андрюшин.

Немцы не ожидали атаки и побежали на запад и восток, расступаясь перед красноармейцами.

Пушки перемахнули через дорогу.

– Товарищ, политрук! – закричал Власов. – Креера нет! На той стороне дороги остался! Сбежал, гад!

– Может убит? – предположил Майер.

– Ну конечно! Стрельбы не было, а он убит! Сбежал, сволочь! Я знал, я предупреждал!

– Некогда, Костя, некогда, потом разберёмся! – сказал Шведов. – Ничто ещё не кончилось!

И только он это сказал, как все услышали знакомый сверлящий вой, и чёрные тени понеслись по полю. Самолёты! Взрывы, взрывы, в самой гуще почти прорвавшихся красноармейцев! Крики людей, вой, грохот – такие, что собственной езды не слышно.

Почти догнали седовласого майора – слетела с него фуражка – в руке винтовка – подобрал у убитого – что-то кричит, но не слышно.

– Сашка! Ведь это тот самый! – узнал Власов. – Который…

И вдруг бомба попала прямо в седовласого. Взлетела к небу земля, и майор исчез в этом чёрном крошеве. А человек был и нету – на землю вместе с опавшей землёй он уже не вернулся.

А сзади другой самолёт, и третий – и все на их орудие. Кульков вцепился в станину ногтями: «Господи помилуй, господи помилуй! Только не сейчас, только не сейчас!» И Давид Губер: «Марья унд Йозеп!»

«Неужели всё это действительно происходит?! Неужели это происходит со мной?! – проносилось в Сашкином мозгу. – Как случилось, что я оказался на этом поле, и вокруг меня творится такое?! Как мы ещё живы? Нас всех давно должно было поубивать, а мы всё мчимся, и кони наши живы и мчатся, вытягивая шеи как взлетающие журавли».

Точно также справа от первого орудия неслось второе сержанта Максимова, правда уже без Креера. Сзади на него свалился в пике самолёт. Треснул взрыв, и бомба попала точно в лошадей. И грянулись они о землю со всего расскока, заржали тонко, жалобно, предсмертно. Еще бились они раненые, окровавленные, но уже неслось на них по инерции тяжёлое орудие, перевернулось и рухнуло сверху вместе с расчётом, давя и погребая под собой и их и людей.

– Стой! – закричал Шведов. – Стоой!

Они остановились и бросились спасать товарищей, и никто из них не глянул в небо.

– Руби постромки! – командовал Шведов.

Скользя в конской крови и слизи, освободили пушку и вытащили из-под неё людей. Трое были уже мертвы, а двое, в том числе Максимов, покалечены, но живы. Их отнесли на передок своего орудия. Пушку подняли и поставили на колёса.

– Ребята! Нельзя оставлять пушку врагу! – сказал Шведов. – Выпрягайте пару наших лошадей!

И побежал вслед за расчётом исполнять собственную команду.

В этот миг за спинами артиллеристов раздался взрыв. Это последний «Юнкерс» сбросил последнюю бомбу. Жаркий воздух ударил Сашку в спину. Он полетел кувырком, а, поднявшись, увидел лежащего ничком Шведова.

– Костя, – комбат! – крикнул он Власову.

Шведов был ещё живой, но в позвоночнике у него торчал зазубренный осколок в ладонь величиной. Его подняли и потащили в воронку от бомбы, опасаясь возвращения «Юнкерсов». Но они больше не вернулись, а комбат через пять минут умер.

Не внушающие доверия

Полк вырвался из окружения. В тот же вечер командир первого дивизиона Валерий Кузьмич Андрюшин написал следующее донесение, то сокращая слова, то выводя их полностью:

«11 июля первый дивизион …-го лёгкого артиллерийского полка с …-м стрелковым полком 148-ой стрелковой дивизии заняли боевые порядки и приступили к выполнению поставленных боевых задач. Противник предпринял атаки на Грудиновку, бросив в бой не менее пятнадцати танков и до батальона пехоты. Бой продолжался непрерывно с 15.00 до 18.30. Противник был остановлен артиллерийским и ружейно-пулемётным огнём. Уничтожены два танка, не менее пятнадцати мотоциклов и до роты пехоты.

12 июля в 8.00 после налёта авиации противник открыл сильный ружейно-пулеметный и артиллерийский огонь, который длился в течение всего дня. Ввиду превосходства сил пр-ка отстоять Грудиновку нам не удалось. Второй батальон …-го полка, неся потери от руж.-пулем. огня и авиации, отошел к лесу в квадрате …. Затем под натиском танков продолжил отход к северной окраине урочища Широкое. Д-н был оставлен без пехоты на огневой позиции и находился в окружении в течение 2-х часов… Д-н вступил в неравную схватку. Орудия прямой наводкой шрапнелью и гранатами оскол. действия отражали атаки пехоты. Бронебойными снарядами был уничтожен один танк.

Искл. героизм проявила 1-я бат. под командованием политрука Шведова. Точно был выполнен приказ ком. д-на не отступать, а поставить ор. на прямую наводку. Громили пр-ка во всех напр-ях шрапнелью и гранатой.

Отважно действовал начальник штаба ст. л-т Ларионов. Получив сведения о состоянии дивизиона, принял меры для вывода д-на из окружения на новый рубеж, заставив собранные им подразделения стрелкового полка прикрывать отход д-на.

Д-н организованно вышел из окружения в районе Слободка для перегруппировки сил. Мат. часть исправна. Обеспечен вывод полковой и противотанковой артиллерии …-го сп, которая находилась в руках пр-ка без ком. состава и бойцов. Под прикрытием огня д-на были вынесены с поля боя раненые пульроты и стрелки …-го сп. и отправлены в ПМП.

Потери.

Геройски погиб и.о. командира первой батареи политрук Шведов – исключительно стойкий, умелый, беспредельно преданный Родине командир, большевик.

Убито: на первой батарее 5 человек, ранено 6 человек; на второй батарее 3 человека убито, 5 ранено; на третьей: 2 человека убито и 2 ранено.

Потеряно 2 автомобиля с боеприпасами.

Прошу представить к правит, награде: ст. адьют. д-на л-та Ларионова Алексея Семёновича, Шведова Степана Ильича, командира орудия сержанта Рыжова Ивана Сергеевича, кр-ца Савичева Ивана Васасильевича (взв. упр.), наводчика 3 ор. кр-ца Губер Давид. Давид., к-ра отд-я разведки с-та Карпова Фед. М., мл. политрука Анохина Викт. Мих. (4 бат.).

Прошу объявить благодарность в приказе по полку отличившимся в бою 11/07: к-цу Майер А-ндру Эд., к-цу Власову Конст. Мак., кр-цу Кулькову Ген. Александ. – оруд. номер, Хасамутдинову Зайнуле Гумаровичу – кр-цу, езд., кр-цу Дитрих Ив. Ив. – ор. номер.

Пропали ездовые Креер и Гуцелюк».

Комдив подумал, подумал и приписал: «По некоторым сведением ездовой Креер Вальтер Эммануилович перебежал к врагу.

К-р первого дивизиона …-го ЛАП2 капитан Андрюшин».

Андрюшин и сам не знал, зачем он дописал это предложение. Минуту назад он не хотел его писать, потому что, как честный человек, не мог сообщать командованию сведения, в которых не был уверен, но будто кто-то свыше водил его рукой. Так часто бывает: человек иногда говорит то, чего не хочет, о чём вскоре очень пожалеет. И при воспоминании о том миге, когда говорил это, ему покажется, что говорил кто-то другой, а не он.

Между тем, эта фраза круто изменила судьбу Александра Майера. И не только его судьбу.

Дело в том, что в полк несколько дней назад пришла директива № 002367 от 30 июня 1941 года, которая предписывала изъять из Красной Армии военнослужащих, не внушающих доверия. Но кто они, эти не внушающие доверия, было сказано как-то расплывчато: «высказывавших пораженческие настроения, недовольство Советской властью, желание сдаться в плен».

Командование попало в затруднительное положение: кто же высказывает пораженческие настроения, недовольство Советской властью и желание сдаться в плен? С другой стороны, в голову каждому не залезешь: может он громче всех кричит «Наше дело правое, победа будет за нами!» и клянётся быть верным присяге, а при случае застрелит командира и убежит к немцам. Такое бывало. Уж на что Тухачевский, Блюхер, Егоров, – а оказались проклятыми троцкистами, омерзительными шпионами, а тут… Есть над чем задуматься! Вот если бы какой внешний признак неблагонадёжности, очевидный, так сказать! Да и некогда выявлять скрытых врагов, когда от явных не успеваешь отбиваться! Но не выполнить приказ нельзя. А вдруг и правда: проявится такой неблагонадёжный, взорвёт что-нибудь, своих постреляет, к врагу переметнётся! А сверху скажут: мы же вас предупреждали! Почему не выполнили директиву, не избавились от не внушающих доверия? Придётся отвечать по безжалостным законам военного времени.

И вдруг такое донесение! Немец перебежал на сторону врага! Как же мы раньше не догадались! Они и есть неблагонадёжные. От греха подальше, на всякий случай вычистим их из полка, тем и директиву выполним.

Утром следующего дня Майера, Губера, Келлера, Дитриха и ещё несколько человек из первого дивизиона вызвали в штаб полка, который располагался в лесу, километрах в трёх от фронта, в блиндаже.

Утро было солнечное, свежее, и только глухой рокот, доносившийся с северо-востока, напоминал о войне.

Около штаба собралось человек сорок, и Майер обратил внимание, что все были немцами. Под деревьями стояли два грузовика. На подножках сидели шофёры и курили самокрутки.

Вышел подполковник – заместитель командира полка – и зачитал им приказ: красноармейцев немецкой национальности с фронта снять и отправить на тыловые работы.

Повисло удивлённое молчание.

– Это как же? – спросил Сашка. – Вы нам не доверяете?

– Товарищи, я лично в вашей верности и храбрости не сомневаюсь – ответил подполковник, – вчера вы дрались очень достойно, но приказ есть приказ, я обязан его выполнить. Командованию виднее, возможно вас хотят использовать для каких-то более важных целей. Во всяком случае приказ обсуждать мы не будем. Вы должны сдать оружие и отбыть в тыл на новое место службы.

– Товарищ подполковник, – сказал Сашка, – если мы встретимся по дороге с противником, как же без оружия? Мы не сможем оказать сопротивления.

– Товарищи! Нахождение где бы то ни было вооружённых лиц, не являющихся военнослужащими, категорически запрещено! А вы с этого момента не являетесь военнослужащими. Так что отказ немедленно сдать оружие будет считаться неподчинением приказу. Понятно?

– Понятно, – сказал Сашка, снял с плеча винтовку и бросил перед собой на траву.

Немцы сдали оружие и полезли в кузова двух полуторок, ждавших в тени деревьев. В кабину первой полуторки сел младший политрук, которого им дали в сопровождающие, и они отправились.

– А Власов утром сказал: «Интересно, зачем вас вызывают. Наверное, за вчерашнее награждать», – сказал Майер.

– Да уж! Наградили, нечего сказать! – ответил ему Дитрих.

– Власову есть за что нам завидовать, – сказал ездовой Келлер. – Ведь мы едем в тыл, а он остаётся на фронте.

– А где тыл? У нас с утра было тихо, а там, куда мы едем, такой грохот…

Действительно, чем ближе они подъезжали к Могилёву, тем отчётливей слышались орудийные выстрелы, взрывы снарядов и ружейная трескотня, тем чаще встречались им уходящие направо и налево от насыпи противотанковые рвы, окопы и щели, уже занятые, а чаще ещё не занятые нашими войсками. И далеко, и близко от насыпи несколько сот гражданских, в основном женщин, продолжали их копать, не обращая внимания на гремящую неподалёку стрельбу.

Перед въездом в город дорога была настолько разбита, изъязвлена воронками от бомб, что пришлось остановиться. Чтобы проехать, надо было засыпать их землёй и глиной.

Несколько сот гражданских, в основном женщин, продолжали копать противотанковые рвы, не обращая внимания на гремящую неподалёку стрельбу

Из кабины выскочил младший политрук, смешно разбрасывая в стороны длинные голени, сбежал с насыпи. Он что-то кричал и призывно махал руками. Человек десять, закинув на плечи лопаты, подошли к нему. Он махал руками и показывал на их машины. Люди с лопатами последовали за ним и поднялись на шоссе. Среди них был только один мужчина – старик лет шестидесяти в галифе, с зачёсанными назад совершенно седыми волосами.

Женщины были не старыми – от двадцати до сорока лет, повязанные белыми платками, из-под которых выбивались мокрые волосы. От них пахло перегретой солнцем кожей и горячим потом.

– Это они час назад бомбили, – сказала одна, самая красивая и большеглазая с толстой русой косой, свисавшей на грудь.

– И вам не страшно? – спросил младший политрук.

– Мы привыкли. Немцы уже с третьего числа стоят на окраине – у рабочего посёлка. А такая пальба только со вчерашнего дня.

– Давайте, бабы, за работу! Надо обеспечить товарищам проезд! – сказал старик.

Женщины разбежались по дороге и стали засыпать воронки.

– А вы, товарищи, куда направляетесь? Позвольте представиться, Василий Данилович Столбов, учитель, участник гражданской войны. С кем имею честь.

– Младший политрук Матвей Арютов.

– Объясни мне, младший политрук Матвей Арютов, что происходит? Ведь мы недавно пели: «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью могучим ударом».

– Василий Данилович! Как вы думаете, у нас есть танки и самолёты?

– Думаю, должны быть… Но я их ещё не видел.

– А почему вы их не видели?

Старик ошарашенно пожал плечами.

– Вы их не видели, потому что они не здесь, а в другом месте.

– Так, так, так, – сказал, оживляясь Василий Данилович, – понял вас, понял! Признаюсь, давно такая мысль в голове торчит. Я так понимаю: Сталин нарочно заманил их сюда. А основные силы у нас на севере в Прибалтике, и на юге на Украине. И в урочный час ударом с севера и юга навстречу друг другу эти две группировки срубят немецкий клин и окружат их основные силы здесь, в центре. Правильно я понимаю?

– Правильно, Василий Данилович. Детали я конечно не знаю, но в общем, замысел, действительно такой.

– Господи! Я знал, я знал! Всегда думал: «Не может быть, чтобы товарищ Сталин позволил обмануть себя какому-то сумасшедшему Гитлеру! Ну успокоил, успокоил! Спасибо, сынок! Уж так обрадовал! Гора с плеч! А когда, когда начнётся?

– Что начнётся?

– Ну решающее наступление?

– Этого я не знаю, потому что военная тайна.

– Ты не бойся, я ведь никому не выдам.

– Думаю, недели через две. Ведь организовать такие удары не просто: надо подвезти продовольствие, горючее, боеприпасы.

– Да, да, я понимаю. А это кто с тобой, пополнение? Мобилизованные?

– Да нет, это… Как вам сказать…

В это время сердобольная девчушка обратила внимание на Давида Губера, у которого были забинтованы голова и рука.

– Вы уже были в бою, вы ранены?

– Да, я имел быть ранен, – ляпнул Давид. – В нас стрелял танк. Снаряд имел попасть в дерево, а от дерево осколок мне на рука и голова.

У девчушки глаза округлились от ужаса, она выронила лопату и попятилась. Пятилась, пока не упёрлась спиной в Василия Даниловича.

– Что с тобой, Любушка?!

– Дедушка! Это не наши! Это немцы! Немцы! Немцы! Спасайтесь! Это немцы! Диверсанты! – закричала Любушка и скатилась с шоссе.

За ней с криками и визгом бросились бежать другие женщины.

– Стойте, стойте, – закричал Арютов. – Это не немцы! Это наши немцы, с Поволжья! Стойте! Я политрук, я сопровождаю их в тыл на работу, на строительство дорог! Вот мои документы! Василий Данилович! Сами подумайте! Какие они диверсанты?! У них даже оружия нет! Разве бывают диверсанты без оружия?! Василий Данилович! Вы ведь старый солдат, в гражданскую воевали! Ну скажите им!

– Как вы напугали нас! Бабы! Ээээй! Остановитесь! – завопил Столбов и закашлялся. – Не бойтесь! Свои они! Наши!

Но было поздно, никто его не услышал. И уже далеко от дороги белели платки и трепались на ветру подолы платьев.