Война

Александр Вегнер

Война

Похвала комкора

В середине июня тысяча девятьсот сорок первого года части 148-ой дивизии, в которой служил Александр Майер, стояли в летних лагерях. После бесконечных зимних марш-бросков по продуваемой пронзительными ветрами ледяной степи, с извивающимися по ней снежными змейками; после весёлой весны, расписавшей степь от края до края сочной зеленью и яркими полями жёлтых, белых, красных тюльпанов, наступило жаркое лето заволжской степи.

Солнце жгло нещадно, травы стали жёсткими, весенняя синь поблекла, и на горизонте плескалось и дрожало марево.

У полковой коновязи беспокойно толок пыль гнедой красавец Алим. Голова его была маленькой, шея длинной, ушки тонкими и острыми.

Майер в застёгнутой на все пуговицы гимнастёрке с одной полоской на петлицах и краснолицый долговязый красноармеец первого года службы Давид Губер, выкатывали из сарая лёгкую рессорную двуколку. Красноармейцы Костя Власов и Вальтер Креер чистили навоз вокруг почти стометровой конюшни. Из неё неожиданно появился командир дивизиона капитан Андрюшин, вошедший, вероятно, через ворота с дальнего торца:

– Креер! Широкова не видел?

– Никак нет, товарищ капитан! – ответил тёмно-русый, худой Креер.

– Чтоб его черти! Опять, наверно, по бабам всю ночь шастал! Губер! Если явится, передай, что он мудель!

– Есть передать, что товарищ сержант есть мудель!

– Будь здесь! Если не найду его, повезёшь меня в штаб!

– Есть, товарищ капитан!

Андрюшин ушёл так же, как пришёл – через конюшню.

Через четверть часа прибежал запыхавшийся ординарец комдива сержант Широков.

– Сейчас ругаться будет, – тихо сказал по-немецки Губер, кося светлыми глазами из-под рыжих бровей.

Он не ошибся:

– Губер, мать твою! Тебе было приказано вычистить Алима!

– Я его вычистить.

– Вычистить, – передразнил сержант, – а почему он весь в пыли?

– Я вычистить, а он имел упасть и кататься на пыль.

– На пыль! Зачем же ты дал ему упасть?

– Он не стал меня спрашивать. Он хотел покататься, упал и покатался на своя спина. Я не виноват. Спина его, а не моя!

– Ну ты ещё поумничай! Капитан приказал, чтоб Алим был чистый! Нам в штаб ехать, а Алим грязный как поросёнок. Давай, чисть заново! Да смотри, чтоб опять не вывозился.

– Зачем чистить… Пыль совсем немножко есть, – пробурчал Давид Губер, зажимая в клешнистой ладони дужку ведра. – Можно и на пыльный конь ехать, пыль ему не мешать бегать.

– Порассуждай у меня! Твоё дело телячье: получил приказ – выполняй! Понял?

– Понял…

– Не «понял», а «так точно!»

– Так тоочно, – лениво протянул Губер и вразвалку, пыля сапогами, направился к колодцу.

– Губер, ты забыл! Тебе капитан велел что-то передать товарищу сержанту, – сказал Власов, ухмыляясь.

– А что молчишь? – накинулся сержант на Давида.

– Товарищ сержант, товарищ капитан имел сказать…

– Ну что он сказал: телись скорей!

– Товарищ капитан имел приказать передать вам, что вы есть мудель.

– Кто? – побагровел сержант.

– Мудель, товарищ сержант.

Власов и Майер покатились со смеху.

– А ты, дурак, и рад повторить. Ты хоть знаешь, что это такое? Болван!

– Товарищ сержант, – вступился за Давида Власов, – он же не мог не выполнить приказа старшего командира.

– Да, – подтвердил Губер, – товарищ капитан имел сказать: «Обязательно передавай ему, что он есть мудель».

– Передал и проваливай! Свободен! Кругом! Шагом марш Алима чистить!

– Ух и жарища! – сказал сержант Широков, сняв пилотку и вытирая рукавом ранние залысины. – Неужто всё лето так будет?

– Это ещё не жара, – ответил Сашка, – вот в июле будет настоящая жара! Ночью не заснёшь. Только если простыню холодной водой намочишь, да на дворе ляжешь. Тогда кое-как заснёшь. А утром просыпаешься опять мокрый, только уже от пота.

– Что за жизнь. Сейчас только понимаю, в каком райском месте жил: небо низкое, серенькое, дождик сыплет, и воздух лёгкий, грибами пахнет. А рядом лес и река: хочешь грибы собирай, хочешь – рыбу лови.

– А вы откуда, товарищ сержант?

– С Белого моря, из-под Архангельска.

– А-а.

– И как вы тут живёте?!

– Привыкли. Живём помаленьку.

Через пять минут вернулся Губер с ведром воды:

– Зачем чистить конь? Он через пять минут снова пыльный стать, – ворчал он.

Давид ещё не успел приступить к чистке, как прибежал командир дивизиона капитан Андрюшин:

– Широков, давай со мной! Ты, Майер, остаёшься за командира отделения. Не забудь сводить ребят на обед! Губер, запрягай!

– Товарищ капитан, товарищ сержант имел приказать, ещё раз почистить Алим, – сказал Давид, хлопая рыжими ресницами.

– Отставить! Некогда! Уже опаздываем!

Коляска, наконец, была заложена, Широков с капитаном сели рядом на сидение, и стройный Алим, приплясывая и высоко задирая голову, дёрнул с места и помчался крупной рысью в штаб по какой-то надобности своих седоков.

– И зачем гонял? – сказал, вновь переходя на немецкий, Губер, снял гимнастёрку и вылил ведро воды себе на голову.

– Тебе, Давид, ещё долго служить?

– До мая сорок третьего.

– А мне только полгода. Ты после службы куда?

– В колхоз вернусь, куда ж ещё?

– Ты в колхозе кем работал?

– Кузнецом.

– У тебя девушка есть?

– Есть.

– Красивая?

– Раз есть, значит красивая. А у тебя?

– У меня тоже есть. У меня и сын есть. Но я его ещё не видел – он родился, когда я ушёл служить.

– Ты меня обогнал. Я только собираюсь жениться.

– Я тоже не женат.

– Как не женат? А сын?

– Разве обязательно быть женатым, чтобы иметь сына?

– Не знаю. Это нехорошо.

– Что нехорошо.

– Что ты сейчас сказал.

– Да что же нехорошего? Вернусь домой и поженимся.

– Как её зовут?

– Алиса.

– Городская?

– С чего ты взял?

– В сёлах нет такого имени. У нас в селе Эммы, Амалии, Марии, Берты, Гермины. Никогда не было Алис.

– А твою как звать?

– Ханна. Но до свадьбы нельзя.

– Она тебя провожала?

– Конечно.

– И даже не поцеловала на прощанье?

– Я её поцеловал, но знаю, что это грех.

– Да что ж ты такой отсталый? Будто и не при Советской власти живёшь!

– Мои родители так жили. Они не дурнее нас.

– Конечно не дурнее, но у них мало знаний. Мы не умнее их, но мы больше знаем, мы сильны наукой. Наука – это такая мощь! Электричество, машины… Вернусь домой, женюсь на Алисе, пойду учиться. Меня ведь в институт посылали, да родители не пустили. А сейчас не буду никого слушать – пойду!

– А кто тебя с Алисой и сыном кормить будет?

– Прокормимся! Буду работать и учиться. Переедем в Сталинград. Хочется не просто ремонтировать готовые трактора, а создавать новые. Слышал, небось, про Сталинградский тракторный завод?

– Слышал. Я газеты читаю и радио Коминтерна слушаю.

– Давид, скажи: тебе чего хочется?

– Чтобы на марш-бросок не послали. Устал я за месяц по степи бегать как суслик. Хочется поспать – долго-долго, целый день.

– Эти марш-броски и мне надоели, но… «тяжело в учении – легко в бою», «больше пота в учении, меньше крови в бою». Был бы ты здесь зимой! Нас чуть не каждую ночь по тревоге поднимали! А знаешь, что такое в мёрзлой земле орудийные позиции долбить?

– Слышал. Их и летом в немёрзлой земле не легко копать. А что, Александр, как ты думаешь, будет война?

– С кем?

– С Германией, конечно.

– У нас с немцами договор о ненападении.

– Ну и что?

– Да ничего…

– Есть хочется. Соскучился я по нашим галушкам, по креплям, по нудельзуппе. Я, если галушек не поем, так будто и вовсе не ел – совсем голодный.

– Ничего, привыкнешь.

Майер посмотрел на часы:

– Обед ещё не скоро. Терпи. Пойдём в часть.

Через два часа Сашка Майер вёл отделение в столовую.

Навстречу шёл сухощавый подтянутый чёрноусый военный. Из-под козырька офицерской фуражки внимательно смотрели тёмные блестящие глаза. Гимнастёрка была перетянута наискось ремнём портупеи, а в петлицах рубиново блестели три ромба комкора.

– Отделение, смирно! – скомандовал Майер, печатая шаг, подошёл к военному и доложил: – Товарищ комкор! Отделение следует на обед!

– Что будет на обед? – весело спросил комкор.

– Не знаю, что будет на обед, но знаю, что будет вкусно! – задорно чеканя слова, ответил Сашка.

– Молодец! Следуйте дальше на обед!

– Отделение, шагом марш!

– Кто это? – спросил Костя Власов, шедший рядом с Майером.

– Командир нашего корпуса.

– Видно, хороший человек, – сказал Власов.

У столовой отделение уже ждал вернувшийся с комдивом из штаба Широков.

– К нам комкор приехал, – сообщил сержант.

– Мы его только что встретили, – ответил Майер.

– То ли что-то случилось, то ли чего-то ждут. Выступать будет. Его фамилия Петровский. Комдив мне сказал, что его отец был первым наркомом внутренних дел, соратником Ленина.

– Ух ты! А сын его с нами так… Запросто! Спросил, что будет на обед. Я сказал: «Что будет – не знаю, но знаю, что будет вкусно».

После обеда труба сыграла общее построение. Полк построился на плацу.

– Товарищи, – сказал командир полка, – перед нами сейчас выступит командир нашего корпуса, товарищ Петровский Леонид Григорьевич.

– Товарищи! – сказал Сашкин знакомый. – Международная обстановка становится всё напряжённей. По Европе расползается война. Она совсем близко подобралась к нашим границам. На Дальнем Востоке нам угрожает Япония. С каждым часом можно ждать внезапных изменений на театрах военных действий. Это требует от нас, во-первых, постоянной бдительности, а, во-вторых, готовности к быстрым действиям. Возможно, в ближайшее время потребуется наша передислокация. Нам следует быть к этому готовыми, не впадать в панику, а точно, спокойно и уверено выполнять поставленные командованием задачи. Час назад командир отделения, следовавшего в столовую, на мой вопрос «что будет на обед?» ответил: «Не знаю, что будет на обед, но знаю, что будет вкусно!» Уверен, что он сказал бы: «Не знаю, какой поступит приказ, но знаю, что мы его выполним с честью!» Вот так и держать!

Ночью опять протрубили тревогу, и артиллерийский полк ушёл из лагеря в степь на учения.

Война началась

В воскресенье двадцать второго июня красноармейцы отдыхали. На импровизированном стадионе намечался спортивный праздник. Сначала должны были соревноваться легкоатлеты, потом гиревики и штангисты, а на десерт, во второй половине дня, футбольный матч между командой артиллерийского полка и автомобильного батальона. Высокий рыжий Губер в команде артиллеристов играл защитником, а Майер нападающим.

Настроение было прекрасное. Накануне Сашка получил письмо от Алисы.

«Дорогой мой Александр! – писала она. – Сегодня получила от тебя долгожданное письмо. Уложила спать нашего малыша и пишу тебе ответ. Он уже большой. Пытается встать на ножки. Делает это так забавно, что мы смеёмся и радуемся, глядя на него. Когда ты придёшь домой, он уже будет ходить и, наверное, что-то лепетать. Я сейчас в отпуске до августа, то есть, до начала августовских педагогических совещаний. В Павловке, в колхозе имени Калинина, весенние работы закончены, вот-вот начнётся сенокос. Родители уедут в степь на бригадный стан. Я останусь с маленьким Сашенькой одна. Забыла тебе написать, что в прошлом году мой двоюродный брат Андрей Юстус окончил музыкальный техникум. Он хотел учиться дальше, поступил в Саратовскую консерваторию на дирижёрский факультет, но его тоже призвали в Красную Армию. Профессор Никитанов очень сожалел, но Андрею сказали, что он может начать учёбу сразу после службы, место в консерватории за ним сохранится. Саша, посылаю тебе немного денег. Сфотографируйся и пришли мне фотографию в военной форме. Ты, несомненно, очень красив в ней. Я буду ждать с нетерпением».

В письме лежало двадцать пять рублей, и Майер обдумывал, как бы ему смотаться в город и сделать фотографию. Весёлые мысли кружились в его голове. Он повторял про себя каждую фразу письма, и все они вызывали в нём радостный отклик. Через полгода он вернётся домой, они с Алисой, наконец, поженятся и будут жить долго и счастливо. Впрочем, он и сейчас уже счастлив. Об этом он тут же подробно написал ей в ответном письме и слегка пожурил за деньги, ведь он ежемесячно получает на карманные расходы десять рублей.

И день был необыкновенным. Из степи налетал лёгкий ветер, тёплый, но не жаркий и не душный, напоённый запахами чабреца, земляники и ещё каких-то трав, не известных ему по запахам.

Вокруг степного стадиона собралось много народа, наехавшего и из соседних сёл, и из самого города Пугачёва. И все казались Майеру такими же счастливыми, как и он. Люди были празднично одеты, улыбались и радовались друг другу.

Сашка подошёл к капитану Андрюшину:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться!

И капитан улыбнулся ему как близкому человеку и сказал:

– Обращайся, обращайся товарищ ефрейтор!

– Товарищ капитан! Вы поедете завтра в город?

– Есть такие мечты.

– Возьмите меня с собой.

– Что же тебе там надо?

– Жена просит прислать мою фотографию.

– А вот представь себе, и моя жена просит то же самое! Так что вместе поедем и сфотографируемся.

– Спасибо, товарищ капитан.

– Да не за что? Ты ведь сегодня играешь?

– Играю.

– Забей им пару голов!

– Постараюсь, товарищ капитан.

Вот встали на старте бегуны. Дана команда:

– Внимание!

И вдруг вместо стартового выстрела пронзительный сигнал трубы: боевая тревога! Забегали офицеры: Слушайте все! Общее построение!

Что это?! Что случилось?!

– Стройся!

Сбегались и строились красноармейцы – прямо на футбольном поле! Вышел комиссар полка:

– Товарищи! Только что по радио передано важное правительственное заявление… – пауза, но у Сашки уже бегали мурашки по спине, он всё понял. – Сегодня в четыре часа утра, без предъявление каких-либо претензий, без объявления войны германские вооружённые силы напали на нашу страну и атаковали наши границы во многих местах.

– Ну что, Александр, вот и поженились мы с тобой! – сказал Губер.

– Поженимся после войны!

– Доживём ли до после войны?

На следующий день стали собираться: сворачивали палатки, грузили на автомобили и подводы разное имущество, ковали лошадей, проверяли орудия. Через день выступили к Пугачёву.

Поступил приказ о передислокации их сто сорок восьмой стрелковой дивизии в район боевых действий. На железнодорожной станции артиллерийский полк, в котором служил Майер, грузился в эшелоны. Красноармейцы устанавливали на платформы орудия, накрывали их брезентом, загоняли в вагоны лошадей. Ранним утром тридцатого июня отправились навстречу войне.

Но Сашка с капитаном Андрюшиным всё же побывал в фотографической мастерской, и по почте отправил Алисе фотографию вместе с поспешно написанным письмом.

«Пугачёв. 27 июня 1941 г.

Милая Алиса. Есть возможность написать тебе несколько слов. Завтра мы уезжаем. Куда – я тебе сказать не могу. Посылаю тебе две фотокарточки на вечную память. Береги себя и нашего малыша. Привет всем, кто обо мне спросит».

Навстречу войне

Вечером Майер и Костя Власов стояли у открытой двери вагона. Мимо проплывал всё ещё мирный пейзаж: в стелящихся лучах заходящего солнца будки с вытянувшимися перед ними путевыми обходчиками, полустанки, сёла вдали, голые до пояса колхозники на конных косилках, замахивающиеся кнутом на лошадок с натужно выгнутыми шеями, редко между ними встречался колёсный трактор – всё знакомое и милое Сашке, малые кирпичики, из которых он был сложен сам. И надо всем – блёкло-голубое небо с застывшими на распростёртых крыльях степными орлами.

– Как ты? – спросил Майера Власов.

– Да ничего. Просто как-то необычно, тревожно. Не верится, что я еду на войну.

– И мне тревожно. Не боюсь, но нервы натянуты. На душе тяжело. Ехал бы, ехал вот так, пока война не кончится.

– А может и кончится, пока доедем.

– Нет, не кончится. Я чувствую. Достанется и нам. Но я так отношусь: что всем, то и мне. Надо будет драться – буду драться, надо будет умереть – умру. А ты как?

– И я так же, хотя умирать не хочу.

– Сашка, скажи: вот ты немец, не трудно тебе будет своих убивать?

– Какие они мне свои?! Мои немцы уже двести лет в России. Да и не немец я, а советский гражданин по национальности немец. Чувствуешь разницу? А ты зачем спрашиваешь?

– Да так…

– Не доверяешь? Боишься перебегу?

– Ну зачем ты так? Я тебе верю. Слушай, Саш…

– Что?

– Тебе верю, а Крееру нет. Странный он. Всё молчит, молчит. А недавно я его разговорил: «Мать у меня, – говорю, – передовая колхозница, больше трёх тысяч литров от каждой коровы доит. Ей Калинин в Москве орден Трудового Красного Знамени вручил». А он: «У нас в колхозе тоже орденоноска имеется. Как начнёт чесать языком, не остановишь. Однажды полчаса болтала на собрании. Её уже председатель потихоньку за задницу щиплет: «Хватит, Христина, кончай!» А она: «Кончаю свою речь так: «Да здравствует товарищ Сталин и…, – посмотрела на портреты членов Политбюро, – и все, кто здесь на стене висит!» Как думаешь, он враг?

– С чего ты взял?!

– Как с чего? Ведь он, сволочь, надсмехался.

– Да брось ты! Ну и что, что рассказал про глупую бабу? Из этого делать выводы, что он станет предателем?

– Да нет, не только из-за этого. Он мне ещё весной до войны рассказывал, что его старший брат мечтал стать офицером, и в тридцать девятом году поехал поступать в Киевское танковое училище. Сдал документы, заполнил анкету. Через день его вызвали в приёмную комиссию. На столе документы. Он успел заметить, что в анкете всё подчёркнуто синим карандашом, а национальность красным. Сказали: «У вас, товарищ Креер, обнаружено затемнение на лёгких. Очень жаль, но мы не можем вас принять». И посоветовали лечиться. Брат его не угомонился, и подал документы в Тифлисское горно-артиллерийское училище. Он, Креер, так и сказал – не в Тбилисское, а по-старому, в Тифлисское. И там брату дали тот же ответ: не подходите из-за затемнения на лёгких. Я Крееру говорю: «Так может и правда, у него с лёгкими не в порядке, раз две комиссии одно и то же обнаружили?» А он посмотрел на меня как на дурачка и говорит: «Да нет, у него не на лёгких, а на строке «национальность» затемнение! И не у него одного, а у всех нас». Я у него спросил: «У кого, у нас?» А он ответил: «У немцев». Понял?

– Что?

– Что на Советскую власть он обижен. Дискриминацию по национальному признаку ей шьёт.

– Не думаю. Впрочем, война покажет, кто есть кто, и кто на кого обижен.

– Поздно будет.

В тамбур вышел Губер. На красном лице улыбка Иванушки-дурачка.

– Чему радуешься, Давид? – спросил Власов.

– Погода хороший, поезд едет, я живой.

– Сегодня живой, завтра нет, – мрачно сказал Власов.

– Типун тебе на язык, Костя! – сказал Майер.

– Давай, будем лучше покурить, – предложил Губер.

– Давай покурим. У тебя какие?

– Я имел получить табак из дома в посылка.

– Ну давай покурим табак из дома. Бумажка на самокрутку имеется?

– Иметься. В посылка была. Вот «Роте фане».

– Что такое «Роте фане»?

– «Красное знамя», – сказал Майер.

– Понятно. Э! А Калинина-то зачем рвёшь! Калинина на самокрутку?!

– Я не имел заметить Калинин на другая сторона. А где я рвал, ничего нет. В эта газета ещё мир: про сенокос имели писать.

– Да… Что-то будет на следующий сенокос?! Как думаешь, Сашка?

– Что думать?! Победа будет. Наши им уже дали.

– Ты откуда знаешь?!

– По радио ведь сказали: «Во второй половине дня противник встретился с полевыми частями Красной Армии и был отбит на всех направлениях». А это было неделю назад. Наверное, уже отбросили за границу.

– Хорошо бы. Но я слышал, что он прёт, – возразил Власов.

– Я смотреть, у командир нехорошее лицо. Если бы мы имели их бить, лицо бы был весёлый.

– Возможно где-то он прёт, где-то мы его бьём, – сказал Майер. – Граница большая, всю не перекроишь. Но Молотов сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

– Пойдёмте, в карты что ли поиграем, – сказал Власов. – На войне вряд ли будет время.

Играли до полуночи.

Когда село солнце встали на довольно большой станции и около получаса стояли на запасных путях. Вышли подышать ночной прохладой.

– Що стоим, товарыш сержант? – спросил ездовой Гуцелюк подошедшего Широкова. – Що комдив говорить?

– Так он мне и доложил!

– А ты куда-то торопишься? – сказал Креер. – По мне, чем медленней едем, тем дольше живём.

– Трусишь? – спросил Власов.

– Ты же сам говорил, что хорошо бы ехать, ехать, пока война не кончится, – сказал Креер.

– Говорил, но думал не то, что ты.

– Откуда ты знаешь, что я думаю?

– Я тебя насквозь вижу.

– Товарищ лейтенант, – обратился Креер к комбату Осянину, – прикажите этому дураку не цепляться ко мне по национальному признаку.

– Товарищи красноармейцы! Прекратить ссорится! Мне в батарее вражда не нужна.

По главному пути прошёл состав с ярко освещёнными окнами.

– Ребята, давайте по вагонам! – сказал Осянин. – Сейчас поедем.

– Какой-то штаб проехал, – предположил Креер.

Через несколько минут, действительно тронулись дальше.

Сашка лёг и тут же заснул. Проснулся он в темноте. В вагоне было душно, несмотря на поднятые окна. Но солдаты, утомлённые суетой и волнением погрузки, монотонным движением и качкой вагона, спали крепко. Убаюкивающе стучали колёса. Майер обрадовался, что за окном ночь, до рассвета далеко и можно ещё поспать.

– А я ведь чувствую так же, как Креер, – подумал он. – Разве не естественно бояться войны? Значит ли это, что я трус? Но ведь я еду. Еду на войну А что, если бы мне сказали, что я могу сойти с этого поезда и вернуться домой?

И Сашка почувствовал, что, если бы у него появилась такая возможность, ему пришлось бы перешагнуть внутри себя через что-то важное, что составляет саму его сущность.

– Нельзя, – подумал он, – иначе я перестану быть самим собой. Наверное, будет какая-то жизнь, но это будет чужая, не моя жизнь. Не надо об этом думать – будь, что будет!

И он заснул спокойно и глубоко. А утром с удовольствием осознал, что они не доехали ещё до Воронежа, и жизни у него впереди ещё много.

Воронеж проехали только во второй половине дня.

В ночь на второе июля Майера разбудил Губер, положив ему на плечо шершавую, величиной со сковородку, ладонь.

– Чего тебе? – вскинулся Сашка.

– Слышишь?

– Что?

– Удары.

Майер прислушался.

За окном стояла чернота ночи, на час-другой сменившая бледные летние сумерки. Действительно вдали что-то глухо громыхнуло.

– Гроза. Спи! – сказал Сашка.

– Нет, не гроза, – возразил Давид по-немецки. – Сверкало что-то! Будто огонь.

– Зарницы сверкают. Давай спать!

Прошло минут пять, всё было тихо. Губер успокоился и лёг на место, Майер повернулся на другой бок и заснул.

Он проснулся, когда слепящее, неправильно взошедшее на северо-востоке летнее солнце, било в окна вагона, в котором начиналась какая-то суматоха. Красноармейцы вскакивали, поспешно натягивали снятые на ночь гимнастёрки, засовывали ноги в сапоги, кидались к окнам вагона.

Сашка тоже вскочил и прильнул к окну. Под откосом соседнего пути он увидел лежавшие на боку вагоны, искорёженные платформы, разбросанные брёвна, какие-то плиты, трубы…

Поезд медленно прополз мимо оставшегося на рельсах паровоза с разорванным тендером, сплющенной будкой машиниста и продырявленным котлом, тут же лежали кучи высыпавшегося угля. Вокруг орудовали лопатами железнодорожные рабочие, вдали стояли грузовые автомобили, к упавшим вагонам подбирался хиленький подъёмный кран.

– Что это?! – потрясённо спросил кто-то.

И ответом ему была изумлённое молчание.

За разбомбленным эшелоном началась станция, к которой несчастный состав так и не дополз. Она тоже была разбита, и прямо перед глазами красноармейцев дымились развалины вокзала, складов, пробитая водонапорная башня с вытекающей из неё водой; в образовавшейся луже плескалось ослепительное солнце.

– Я же тебе говорил, – сказал Сашке Губер.

– Это не то. Немцы ночью не бомбят. Во всяком случае, в эшелон бы не попали. Ночью действительно была гроза.

– Нет, не гроза! – настаивал на своём Губер.

В полдень проехали Брянск. Сашку укачало, и он заснул. Ему снилась широкая Волга, меловой берег под Марксштадтом, Алиса в синем купальнике. Она что-то рассказывала ему, он не мог разобрать слов, но чувствовал их необыкновенные аромат и сладость. Наконец он понял их смысл: Алиса говорила о их сыне. И Сашка почувствовал такую радость, такое яркое счастье, каких никогда не знал.