Война

Вдруг незнакомый скрежет вторгся в его мозг. Он вскочил и тут же был сбит с ног резким толчком. Рядом валились друг на друга красноармейцы. Снаружи донёсся сверлящий вой, и чёрный фонтан взметнулся против окна, закрыв солнце. По стенам глухо застучали комья земли и с треском осколки, зазвенели выбитые стёкла.

Поезд остановился. Сашка вскочил и вслед за солдатами бросился к выходу. Из вагонов, как пшено из продырявленного мешка, высыпались красноармейцы и бежали вниз по насыпи, падали, катились кувырком. Впереди поднимался к солнцу тёмный силуэт самолёта. С противоположной стороны эшелона разворачивался и заходил на бомбёжку второй «Юнкерс». Почти над самыми крышами вагонов он просел и тут же взмыл вверх, над головами бегущих. Сашка на миг увидел жёлтый, похожий на цыплячий клюв, нос, зелёное брюхо и чёрные кресты на крыльях. Тут же раздался треск, полетели по воздуху обломки вагона, дико заржали раненые лошади. Ещё две лошади, сорвавшиеся с привязи и выкинутые из разбитого вагона, мчались за красноармейцами. Осянин, выхватив пистолет, стрелял вслед «Юнкерсу».

– В лесопосадку! В лесопосадку, ребята!

Сашка изо всех сил бежал за ним, рядом долговязый Губер, чуть отстав, низкорослый Власов. Развернувшийся «Юнкерс» заходил навстречу из-за лесополосы, строча из пулемёта. Под ногами что-то незнакомо застучало, из земли выпрыгивали фонтанчики почвы вместе с травой, полетели сбитые с деревьев ветки, отколотые щепки.

Майер рухнул у ствола старого тополя, самолёт пронёсся над ними, и за спиной забарабанило по вагонам. Подбежал Власов, сел рядом:

– Кажется задело, – сказал он, морщась и снимая сапог.

Задрал штанину. На белой портянке краснело пятно.

– Майер, перевяжи! – приказал Осянин.

– Чем?

– Возьми мой!

Комбат вынул из кармана гимнастёрки и бросил ему свой перевязочный пакет.

– Не надо! – сказал Власов. – Пустяки, царапина. Портянкой завяжу.

– Не дёргайся, давай сюда ногу, – сказал Майер и перевязал Косте щиколотку.

Рана действительно была пустяковая. Власов даже пошутил:

– Сапог продырявил, сволочь! Как сказал мой дед-плотник, отрубив себе топором палец: «Чёрт с ним, с пальцем, сапога жалко!»

– Когда ж у них горючее кончится! – тоскливо сказал Сашка, прячась за ствол берёзы и глядя, как возвращаются самолёты.

– Когда ж у них боекомплект закончится! – поправил комбат.

Что-то, наверное, и правда закончилось. Оба самолёта развернулись над эшелоном и улетели вдоль него на запад, издевательски помахав на прощанье крыльями.

Бойцы возвращались к вагонам. Два человека было убито и трое ранены.

Бомба, попавшая в вагон с артиллерийскими лошадьми, убила и покалечила почти всех. Пол был залит их тёмной кровью, которая всё ещё стекала и капала на землю, образовав кровавую лужу. Стоял тяжёлый запах крови и горячих внутренностей.

Губер и ездовой Гуцелюк, скользя по лошадиным останкам, отвязали и перегнали в другой лошадиный вагон двух или трёх тяжеловозов, чудом уцелевших после взрыва бомбы.

Ловить убежавших лошадей было некогда да и бесполезно – их уже и след простыл. Повреждённые пути были исправлены, и поезд двинулся дальше на запад всё ближе и ближе к войне.

Через четверть часа прибыли на станцию и поняли, почему «Юнкерсы» не стали добивать раненый поезд: они израсходовали свои бомбы здесь. Станция была разбита, на путях стояли, лежали, горели искорёженные вагоны.

Красноармейцы вместе с железнодорожниками до темна расчищали и ремонтировали дорогу. Путь продолжили уже ночью.

Утром остановились на какой-то станции. На соседнем пути стоял санитарный поезд: на окнах пассажирских вагонов крахмально белели занавески, на зелёных стенках в белых кругах рдели красные кресты. Это был не первый встреченный ими санитарный поезд, но те, что встречались им вчера, промелькнули перед окнами как видения, а этот был реальный, никуда не собирался исчезать, и перед ним стояли, ходили, курили живые раненые.

Один был в исподней рубашке и бережно держал перед собой руку в лубке, другой, поджав одну ногу в гипсе, прыгал на костылях, у третьего было забинтовано полголовы, и он смотрел на белый свет лишь одним глазом.

Артиллеристы, увидев первых людей с войны, гонимые любопытством, выскакивали из вагонов.

– Вы откуда, ребята? – спросил комбат Осянин.

– С Березины, – ответил тот, что на костылях. – Из-под Борисова.

– С Березины? Так значит… Как же Минск? – ошарашено спросил комбат.

– А то и значит, что вы подумали, товарищ старший лейтенант. Силён немец. Танков пропасть, а пехота и не пехота – редко кто пеший, больше на мотоциклах. Один ведёт, другой рядом в коляске из пулемёта строчит. А вы, значит, туда?

Раненый повис на костылях и закурил. Ему было лет тридцать. Он был высок, худ, небрит, на голове залысины.

– Три дня назад ранило, – продолжал он, затянувшись и выпустив облако дыма. – Вчера привезли в Могилёв, ночью погрузили в санитарный поезд. Вот первая остановка. Мне ещё повезло. Здесь в поезде такие едут, что не дай бог. Кто без ноги, кто без обеих, а кто в живот или грудь – это совсем беда! Вот только что перед вами вынесли капитана – под утро скончался.

– Только не пугайтесь, братишки! Помните главное: немец смертный, – сказал раненый в руку. – Я тоже поначалу боялся. Немец мне чуть не Кощеем Бессмертным чудился. Внутри дрожь, пока ждал атаки. И вот попёрли – в касках, с автоматами наперевес, сытые, толстомордые. Я глаза зажмурил и очередь по ним из пулемёта. Думал, пули от них будут отскакивать, Открыл глаза, а они валятся рядами, как трава под косой. «Э! – думаю. – Да вы, черти, такой же тонкой шкуркой обшиты, что и я!» И, как к бабушке сходил! На душе стало спокойно и весело. Можно немца убивать – а куда он против пули! Много мы их положили в тот день, мало кто выбрался с поля. Потом опять попёрли. До окопов добрались. А мы им навстречу в рукопашную. Как они рванули от нас, аж пятки засверкали! Видел я их испуганные морды. Немец не только смертен, он боится смерти не меньше нашего, даже больше. Ему ведь тоже хочется вернуться к жене и детям. Только его семья далеко и ничто ей не угрожает, а моя здесь, рядом. Я её защищаю, поэтому я отчаянней, а значит сильней.

– А как же он прёт, если трусит? – спросил Майер.

– Просто их больше и техники навалом. Они давно воюют, их силы в кулаке, а наши рассеяны. Мы не ждали. Под Борисовом нас, ребят из танкового училища, было несколько сотен, да мужики из железнодорожной охраны. И то мы их держали, никто не сбежал. И я бы там остался, да не повезло мне немного, братишки, осколок в руку попал. Да так неудачно – кость задел. Кабы кость цела, разве бы я ушёл?!

– Нам бы хоть немного самолётов! – сказал подошедший одноглазый. – Их авиация обнаглела, бомбит безнаказанно.

– Всё будет, товарищ лейтенант. Вон какие ребята нам на помощь идут. С пушками! Будут и самолёты, и хорошие танки, не то что наши учебные БТ-эшки! Слышали про Т-34? Ещё увидите! Их танки против них – ерунда!

Из вагона вышла молоденькая сестра в белом халате и косынке:

– Товарищи, заходите, сейчас отправляемся.

Раненый в ногу передал один костыль сестре, одноглазый подсадил его на нижнюю ступеньку, и тот, опираясь одной рукой на костыль и держась другой рукой за поручень, поднялся в тамбур, за ним зашли в вагон медсестра и одноглазый.

Раненый в руку поднялся последним и, стоя в дверном проёме, закричал:

– Удачи вам, братишки! Держитесь!

– Как зовут тебя, друг?! – крикнул Майер.

– Васька! Васька Смирнов!

– До встречи, Василий!

– Я скоро вернусь! Рука срастётся и вернусь! Мы ещё с вами до Берлина дойдём, и Гитлера поймаем! Привезём и поставим на колени перед всем нашим народом! И помните: немцы смертные!

Поезд тронулся.

– Счастливого пути, товарищи! – кричали артиллеристы.

– До встречи, братишки!

– Будьте живы, мальчики! – махала косынкой сестра.

– Будем, будем, сестрёнка!

Поехали дальше. Июльское солнце равнодушно обжигало землю. За окнами эшелона, то приближаясь, то отступая от железной дороги, проносились леса, перелески, а когда они расступались, до самого горизонта открывались тоскливые дали с пыльными дорогами, по которым двигались женщины, дети, старики: на подводах, пешком, очень редко в кузовах автомобилей. Это были убегавшие от войны мирные жители.

Первые бои

Четвёртого июля артиллерийский полк прибыл на станцию Чаусы и стал выгружаться.

– Быстрей, быстрей, ребята! – торопил командир дивизиона Андрюшин. – Немцы подходят к Могилёву!

Скатывали с платформ – семидесяти шести и ста двадцати двухмиллиметровые орудия, выводили коней из скотных вагонов, запрягали в пушки и подводы, на которые грузили пулемёты, винтовки, патроны и прочее воинское имущество. Комдив уже гарцевал на любимом Алиме.

Двинулись на запад к Могилёву. Говорили, что немцы высадили парашютный десант, поэтому шли, как положено в военное время, с боевым охранением.

На душе у Сашки было горько, и, наверное, не у него одного. Как же так? Ведь мы пели «Красная Армия всех сильней» и свято в это верили! Рядом шёл Костя Власов. Его пустяковая рана всё-таки нагноилась, и он заметно хромал.

– Сашка, ты боишься?

– Боюсь. Что убьют боюсь, что не удержимся, тоже боюсь.

– Знаешь, ведь и я тоже. А ещё обидно, что нас бьют. Тебя раньше били? В школе, например?

– Нет.

– А меня в тринадцать лет шпана месила на улице. Их трое, я один, и они старше. Так мне стало обидно, что я вместо того, чтобы бежать, бросился на них со звериной яростью. У меня нос разбит, кровь по бороде льётся, а я схватил первый попавшийся кирпич и по башке ихнего главаря. Так они от меня побежали! Представляешь – шибздик, метр с кепкой ростом, с кирпичом в руке, гонится за тремя амбалами, которые орут от страха и в ужасе на него оборачиваются. У меня сейчас такое же чувство! Попадутся мне немцы, буду зубами рвать их, как тех гадов!

– Я где-то читал, что в сражении побеждает тот, кто меньше себя жалеет.

– Вот это правда! Хоть ты и немец, а понимаешь текущий момент, как русский.

– Костя, ты мне хоть и друг, но всё же дурак! Сколько раз тебе говорить, что я советский! Мой отец, между прочим, служил в Первой Конной армии Будёного. Я поволжский немец, а поволжские немцы – советские люди! Я советский гражданин по национальности немец!

– Так и я о том же, дурья голова! Я русский, и я же советский. А из математики следует, что если А равно Ц, и Б равно Ц, то и А равно Б! То есть, советский немец и советский русский равны друг другу!

– Согласен. Только тогда не говори «хоть ты и немец».

– Не буду, чёрт с тобой! Знаешь, мы может сегодня ещё в бой вступим, щадить себя не будем. Давай обменяемся адресами на случай, если одного из нас убьют, а другой останется жив.

– Записать не на чём и нечем.

– А ты скажи, и я запомню.

Майер сказал адрес Алисы.

– Запомнил. Теперь запомни мой.

Но ни Власов, ни Майер не знали, что запоминали они напрасно, что судьба их сложится так, что никто из них никому ничего передать не сможет.

Шли весь остаток дня и ночь. Как только стемнело, запретили громко разговаривать, курить, зажигать спички. На западе небо было красным и пахло гарью.

В три часа ночи остановились в большом лесу. Осянин сказал, что в двух километрах от них течёт Днепр, и их батарее приказано занять позиции на опушке этого леса. Красноармейцы валились с ног, и была дана команда отдыхать. Майер свалился у ствола берёзы и, подложив под голову вещмешок, мгновенно уснул.

Проснулись от того, что за Днепром будто что-то звонко лопнуло. Так лопался ранней весной лёд на Волге. Небо в просветах зелёной листвы было ярко синим, над землёй поднималось весёлое солнце. Под ногами блестела и переливалась от росы трава. Но утренняя свежесть пахла едкой гарью, а на западе поднимались клубы чёрного дыма. Вслед за первым хлопком тут же раздался второй, и ещё несколько одиночных, которые слились вскоре в сплошной гул и грохот.

Артиллеристы позавтракали сухпайком и поспешно принялись копать позиции для орудий, окопы и ходы сообщений; рубили в лесу ветки и маскировали ими орудия. Майера с телефонной катушкой на спине послали устанавливать связь батареи с командным пунктом дивизиона.

Справа в небе кружила немецкая «рама».

В конце дня на той стороне Днепра, не приближаясь к берегу, появились танки и пехота на мотоциклах. Вечером комдив Андрюшин по проложенному Сашкой проводу приказал Осянину занять позицию в пяти километрах южнее, где немцы, переправившись на наш берег принялись наводить понтонную переправу для форсирования Днепра танками.

Наше командование послало туда батальон пехоты, которому удалось выбить гитлеровцев за реку. Но они успели навести мост, и уничтожить его нашей пехоте было невозможно. Плотный пулемётный и артиллерийский огонь не давал даже приблизиться к переправе. Получив приказ во что бы то ни стало уничтожить вражескую переправу, уже в темноте батареи семидесяти шестимиллиметровых пушек лейтенантов Осянина и Барсукова поспешно снялись с занятых утром позиций и отправились на юг.

Фашисты выбрали для переправы безлесное место, на котором советский берег просматривался на большую глубину и спрятать пушки было непросто. Но километрах в шести от береговой линии лежало покинутое жителями село, в котором по всей видимости был богатый совхоз. Пушки разместили в палисадниках домов, лошадей загнали в пустующие коровники. Осянин послал Майера и Власова в окопы пехотинцев корректировать огонь.

– Ну что, товарищи артиллеристы? – сказал встретивший их командир батальона, когда устроились в его блиндаже. – Как сказал товарищ Гоголь, задаст нам немец завтра пфейферу. По законам гостеприимства должен покормить вас перед боем. Вот хлеб, консервы. Кто знает, даст ли нам супостат потрапезничать завтра.

– Говорят, вы им вчера здорово всыпали.

– Я бы так не сказал. Мы атаковали внезапно. Они перед мостом рыли окопы силой не больше роты, а тут мы со стороны совхоза и нас было больше. Они поставили артиллерийский заслон и убежали. Я так понимаю, пехоты у них не хватает – отстала от танков. Сейчас задача не дать им перебраться на эту сторону – раздолбать этот чёртов мост. Как видите, надежда только на вас.

– Авиацией было бы проще, – сказал Майер.

– А где она авиация? Много вы её видели?

– Мы вчера только прибыли.

– Не обстреляны, значит. Главное, не бойтесь. Будут бомбить, артиллерий бить – это не значит, что убьют. Я на финской был, пуль и снарядов мимо меня пролетело, как мух летом, а, как видите, живой.

– Мы не обстреляны, – сказал Власов, но под бомбёжкой успели побывать.

– Ну бывайте, спите, если сможете. Крепко спите, не бойтесь проспать: враг вас разбудит. А я пойду по своим делам.

Майер и Власов легли на земляные выступы в стене блиндажа, служившие кроватями, и быстро заснули.

Они проснулись от знакомого сверлящего воя. Желтоклювые «Юнкерсы» падали с утреннего, ещё не проснувшегося неба на окопы. Нет! Не на окопы, а прямо на них! Майер и Власов, столкнувшись головами, бросились на дно окопа.

Тут же над их головами рванулся ввысь куст взрыва, раскинув в стороны чёрные земляные ветки, которые распавшись, посыпались им на головы. Не успел Сашка обрадоваться, что они живы, как уже следующий строй проваливался в пике. Земля подпрыгнула под ними и толкнула в грудь. Где-то в окопе закричал раненый.

Потом был третий, четвёртый, пятый заход… Время остановилось. Майер не мог сказать, как долго длилась бомбёжка.

В окоп, словно с неба, спрыгнул комбат.

– Вставайте, вставайте, ребята, некогда валятся! Связь, немедленно связь с батареей! Танки пошли!

Комбат, которого вчера они толком не рассмотрели в темноте, оказался обгоревшим на солнце, очень худым человеком лет сорока пяти, с впалыми щеками, и горящими от возбуждения молодыми глазами, хотя волосы у него были совершенно седыми. Его подбородок был пересечён шрамом, говорившим, что всё же не все осколки пролетели мимо него. На петлицах у него были две шпалы майора.

Сашка бросился к аппарату:

– Бизон, бизон! – завопил он, – я «Тополь»! Как слышите?!

– «Тополь»? Хорошо тебя слышу, – услышал он спокойный голос Осянина. – Пошли?

– Так точно! Колонна танков спускается к переправе! Сколько? – Майер выглянул из окопа. – Вижу пять, но ещё не все вылезли на откос. Координаты? – Сашка назвал координаты.

– Дай сюда трубку! – потребовал майор. – Артиллерия! Видишь «Юнкерсы»? Подожди открывать огонь! Пусть улетят. Огонь только по моей команде!

Первый танк въехал на понтон и осторожно пополз по нему. Навстречу уходили домой довольные «Юнкерсы», помахиванием крыльями сообщая танкистам: «Путь свободен»!

– «Бизон»! Огонь! – скомандовал майор.

Снаряды упали слева от переправы.

– «Бизон»! Двадцать метров правее! Огонь!

Столбы воды взметнулись совсем близко от понтонов.

На мосту было не меньше десяти танков и первый подбирался уже к середине Днепра! А по днепровской круче спускались всё новые и новые танки.

– Товарищ майор! – отчаянно закричал Власов. – Пропустим!

Передний танк выстрелил из пушки. Снаряд взорвался перед окопами.

– Артиллерия! Ещё десять метров левее! Огонь!

На этот раз наши снаряды кучно накрыли мост. Одно звено оторвалось, отъехало в сторону, накренилось и медленно, словно нехотя, перевернулось. Стоявший на нём танк свалился в Днепр. Уже стоявшие на мосту танки остановились.

– Отлично, «Бизон»! Мост повреждён, переправа сорвана. Один танк уничтожен! Возьми выше и бей так! Громи всю колонну! Передаю трубку твоему корректировщику. А вы молодцы, ребята, – сказал он, отдавая трубку Майеру.

– Это не я. Это вы.

– Первый залп пристрелочный. Двадцать метров ошибки для пристрелки – это приемлемо. Давай, так держать. А я пойду к людям. У меня трое убитых и пятеро ранено.

Танки задним ходом стали покидать мост.

Следующими залпами двух батарей были утоплены ещё два танка. Оторванные от моста понтоны сиротливо плыли вниз по течению. Немецкая переправа была полностью уничтожена.

Майер и Власов получили приказ возвращаться на батарею. Едва они выбежали на открытое место, начался мощный обстрел из-за Днепра. Противник понял, что бившая по нему советская артиллерия может скрываться только между совхозными домами.

Возвращаться назад было поздно, и артиллеристы побежали туда, куда летели вражеские снаряды. Один взорвался совсем рядом. Горячий упругий воздух ударил им в грудь и повалил на землю.

Власов быстро очухался и вскочил на ноги. Друг его лежал неподвижно, в нескольких метрах от него дымилась чёрная воронка.

– Сашка! Что с тобой?! Ты жив? – закричал Костя и принялся трясти его за плечи.

Сашка открыл глаза.

– Что?! Что ты говоришь? Я не слышу.

Из носа и ушей медленно текла кровь.

– Сашка! Ты ранен. Можешь встать?!

– Не слышу! – сказал Майер и встал на ноги.

– Бежать надо! Уже близко.

– Голова трещит, в ушах шумит. Ничего не слышу.

– Идти можешь? Давай помогу!

Власов обвил его руку вокруг своей шеи и побежал вперёд.

– Я сам! – сказал Сашка, освобождаясь из объятий друга.

На окраине совхоза за развороченным взрывом глинобитном домом лежало, уставившись в небо стволом, разбитое орудие. Его командир Рыжов сидел рядом, дрожащими руками пытаясь закурить папиросу. Рядом в разных позах лежали трое убитых красноармейцев. Санинструктор Иосиф Гольдштейн заканчивал перевязывать раненых.

Согнувшись и прячась за домами от взрывов, бежали к ним Широков и политрук Шведов:

– Товарищи, Осянин убит. Я назначен вместо него, – сказал политрук. – Раненых несите в центр к школе. Там ждёт машина.

– Майер, ты ранен? – спросил Широков. – Иди в санбат.

– Нет, я немного контужен, но могу воевать.

– Сашка, я сегодня понял, что ты мне настоящий друг, – сказал Власов.

– Почему это?

– Я подумал, что ты убит и по-настоящему испугался.

Гитлеровцы не прекращали попыток форсировать Днепр в этом месте, и вскоре сюда передислоцировался весь Сашкин полк.

Но через несколько дней значительно южнее, в районе Быхова, двадцать четвёртый моторизованный корпус немцев форсировал Днепр и стал развивать наступление на север. Навстречу ему рвался сорок шестой моторизованный корпус, переправившийся у Шклова севернее Могилёва.

Два батальона потрёпанной и разорванной хаотичными перемещениями сто сорок восьмой Энгельской стрелковой дивизии выдвинулись навстречу южной группировке гитлеровцев на помощь попавшей под удар сто восемьдесят седьмой дивизии. Сюда же в полном составе переместился артиллерийский полк, замаскировавший свои орудия в лесу севернее села Грудиновка. Он стал щитом наших войск, а Сашка и Костя Власов первыми из этого полка встретили наступавших немцев.

Командир первого дивизиона Андрюшин отправил их вперёд с задачей занять позицию перед фронтом стрелкового батальона, оборонявшегося на южной окраине села, обнаружить подход противника и сообщить координаты для постановки артиллерийского заслона.

– Корректировать огонь как можно дольше, – провожая их, сказал капитан.

Сашка бежал с катушкой телефонного провода, рядом Костя тащил вторую катушку. Для наблюдения выбрали старую церковь с высокой колокольней, на которой и устроились.

В четырёх километрах от Грудиновки начинался лес, рассечённый пополам широкой дорогой, ведущей к самому Могилёву. По этой дороге и ожидался подход немцев.

Сашка проверил связь с командным пунктом дивизиона. Связь действовала. Сашка назвал свои координаты, направление стрельбы и расстояние до выхода дороги из леса. Прошло два часа.

– Когда ж они пойдут, фрицы проклятые? – сказал Костя.

– Пойдут, куда денутся! Я думаю, им останавливаться нельзя. Остановятся – проиграют.

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю. Чувствую. Они от границы сюда за десять дней дошли, а мы их тут уже пять дней держим. Начнётся война на измор. И они не выдержат, как не выдержали в первую мировую войну.

– Сашка! Внимание! Над лесом поднимается пыль! Кажется, попёрли!

– Они!

– Они, сволочи! Видно много их, смотри какую пылищу подняли!

Клубы пыли над зеленью леса приближались, разрастались, поднимались всё выше, загаживая небесную синеву. И вот уже далёко-далёко, прорезался гул, лязг, скрежет.

– Слышишь? Сейчас появятся. Давай, передавай.

– Могилёв, Могилёв, я Днепр! Наблюдаю высокие клубы пыли над лесом. Слышу шум двигателей.

– Днепр, я понял тебя, – ответили с командного пункта.

– Сашка, передавай: на дороге из леса появились танки, – сказал Власов, глядя в бинокль.

Сашка тут же сообщил об этом на КП. Перед танками встали разрывы наших снарядов.

– Могилёв! Недолёт сто метров. Вижу не менее десяти танков, появляются новые.

Серые машины прибавили в скорости и, расползаясь из леса, как муравьи из муравейника, открыли огонь. Вслед за танками появились мотоциклисты. Следующие пристрелочные снаряды легли рядом.

– Могилёв, есть попадания! Открывайте беглый.

За спиной корректировщиков загрохотали наши орудия, и немцы оказались в лесу взрывов. Поразить танк на таком расстоянии было почти невозможно, а мотоциклистам досталось.

Власов со злорадной улыбкой наблюдал, как снаряды попадали в мотоциклы и разрывали их на части, как другие мотоциклы переворачивало ударными волнами, и сидевшие в них немцы летели вверх тормашками, оставались неподвижными или, раненые, пытались уползти, уковылять подальше от бушевавшей вокруг них смерти. Оставшиеся целыми соскакивали с мотоциклов и, низко пригнувшись, бежали к лесу.

Только немногие – самые смелые – кинувшись в траву, строчили из автоматов, или оставшись в коляске за пулемётом, не видя цели, били куда попало.

Танки остановились и стали отползать к лесу. Прорыва с ходу у немцев не получилось, но на помощь им подходили всё новые силы. Русский лес кишел от фашистской нечисти, которая, получив по морде, видимо, стала готовить обстоятельную, обдуманную, атаку на наши позиции. Наступила тишина.

Майер обо всём сообщил на командный пункт.

– Молодцы, сказал неизвестный им офицер. Мы сообщим о вас в донесении, возможно представим к награде.

Казалось, бой был короткий, а между тем солнце уже низко стояло за Днепром. Стало тревожно.

– Сашка, немцы вышли из леса, и их тут же накрыла наша артиллерия. Если бы ты был на их месте, что бы ты подумал?

– Подумал: «Где-то сидит русский корректировщик. Потом осмотрел в бинокль окрестности и сказал: «Он может сидеть только на колокольне вон той церкви. Лишь оттуда был виден, наш подход».

– И что?

– Будут по нам стрелять. Может даже из пушек.

– Как ты думаешь, мы выполнили задачу?

– Чёрт его знает. Приказа возвращаться всё равно не было.

– Может спросим?

Сашка пожал плечами.