Мальчики, которые обижают, девочки, которые прощают

– Мне не нужны ваши роли, – сказал я, не выдержав. – Ни его, ни твоя. Я не хочу жить по этому сценарию. Я сам напишу свой. Поняли?

Папа кивнул.

– Надеюсь, напишешь лучше нас.

И тогда я понял – он сдался. Не потому, что понял. А потому, что не мог больше тянуть за собой эту пьесу.

А я? Я вышел из кухни. Пошёл в свою комнату. Закрыл дверь.

И начал писать.

План побега.

План жизни.

План, в котором никого не надо спасать.

Только себя. И это – уже немало.

Глава 7.

Я всегда думал, что злость – это что-то резкое. Вспышка. Вулкан. Крик. Но это неправда. Злость – это тихо. Это как ржавчина, которая появляется не сразу, но пожирает всё, к чему прикасается. Она начинается в те моменты, когда ты хочешь закричать, но молчишь. Когда видишь несправедливость – и ничего не можешь сделать. Когда обидно до боли, но слёзы застревают где-то глубоко и превращаются в камни.

Так было в школе. У нас был один – Сидоров. Учитель труда. Он обожал власть. Особенно над теми, кто не отвечал. Он шутил мерзко, громко, и если кто-то из пацанов делал что-то не так – мог ударить по столу, схватить за воротник. Все молчали. Терпели. Считалось, что «Если ты мужик, то не пойдешь жаловаться».

Однажды он схватил за плечо тихого Семёна. Тот что-то не так прибил. Сидоров сорвался:

– Ты что, идиот? Сколько тебе лет, а ты молоток держать не можешь, как девка!

И в этот момент во мне щёлкнуло. Я встал. Подошёл.

– А вы зачем его трогаете?

– А ты что, защитничек? Иди на место, герой. Или сам хочешь схлопотать?

– А хотите – попробуйте. Только потом вы объясните директору, почему полезли к ученику. И вообще – откуда в школах такие, как вы, берутся?

Класс замер. Сидоров побелел. От злости или от страха – не знаю.

Он бросил молоток на стол и вышел. Просто вышел.

Потом была беседа с директором. С мамой. С виноватым Семёном, который шептал «спасибо» и не смотрел в глаза.

А вечером дома папа вяло хмыкнул:

– Что, в героя поиграл? Я в твои годы уже работал, а ты там за всяких слабаков заступаешься.

И тогда я впервые не сдержался. Резко встал из-за стола, стул скрипнул, упал.

– Ты не имеешь права меня учить, понял? Ты у нас не пример. Ты просто… ошибка.

Он даже не отреагировал. Просто отвернулся. Мама молчала.

А я ушёл в свою комнату с колотящимся сердцем. И понял, что я теперь не просто злюсь. Я презираю. И вот в этом – опасность.

Потому что презрение – это не боль. Это ледяная ярость. Она хрустит внутри, как лёд под ботинком. И с ней уже ничего не хочется менять. Только стирать все, что ее вызывает.

Позже, лёжа на кровати, я понял ещё одну страшную вещь. Когда я вставал против Сидорова – я чувствовал себя сильным. Я знал, как управлять ситуацией. Как ударить словами, чтобы не поднять руку. Это было сладко.

Слишком сладко.

Я начинал понимать, что теперь я знаю, как ломать. Я умею быть страшным. Я умею внушать страх.

И вот это знание – вот с чего начинается абьюзер. Не с кулака. А с осознания, что можешь причинить боль – и тебе за это ничего не будет.

Я повернулся лицом к стене и прошептал:

– Я не он.

Но стена молчала. Как будто знала, что ты Стас пока не абьюзер, ты только учишься.

Глава 8.

Мама гладила мне школьный костюм. Я стоял у зеркала, поправлял воротник, и в какой-то момент мне показалось, что отражение не моё. Чужой парень. Слишком взрослый. Слишком прямой. Слишком… похожий…на него.

Я резко отошёл от зеркала.

– Мам, можно я не пойду в этом?

– Почему? – она удивилась. – Ты ведь сам просил костюм. Как у старшеклассников.

– Не знаю. Мне в нём как будто тесно. Не по размеру.

Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Просто аккуратно сложила пиджак на кровать. И я понял – она почувствовала то же. Этот костюм как будто вырос из чьей-то старой кожи. Претенциозный. Чужой. Как образ "мужчины", который мне навязывали с рождения.

Папа снова не пришёл ночевать. Мама молчала. Я не спрашивал. Уже давно никто не ждал объяснений – всё было понятно по чашке, которую она не доставала с полки, и по свету в коридоре, который не включали до поздней ночи.

– Ты ведь всё равно на него похож, – сказала она внезапно. – Взгляд. Когда сердишься.

– Я знаю, – выдохнул я.

– Но есть одно "но", – добавила она. – Ты знаешь, что похож. А он – не знал. И не хотел знать.

Я сел рядом. Гладильная доска поскрипывала, пар от утюга поднимался лёгким туманом.

– Мам, я иногда хочу сделать ему больно. Прямо вот – чтобы понял. Чтобы прочувствовал всё. Это нормально?

Она не ответила сразу.

– Нормально – хотеть справедливости. Но важно – как ты за неё дерёшься. Если в тебе боль – ты можешь научиться говорить. А если в тебе только злоба – ты начнёшь действовать так же, как он. Только с другим лицом.

– Но он ведь не исправится.

– Может быть, нет. Но ты – можешь. Ты можешь не продолжить. Не примерять этот костюм.

Мы замолчали.

В школе я был как обычно, дерзкий, уверенный. Но внутри всё чаще всплывали сцены – его крики, её молчание, мои сжатые кулаки. Они жили во мне, как живет в старых подвалах запах сырости. Сначала не замечаешь, а потом не можешь выветрить.

Вечером я снова подошёл к зеркалу. В костюме. В нем я уже не казался таким чужим. Он уже сидел чуть лучше. Как будто я привыкаю. Как будто я всё-таки в него влезаю.

Я провёл рукой по лацкану и прошептал:

– Только не забудь, Стас. Это не твоя форма. Это примерка.

Ты не обязан в этом жить.

Но где-то в душе я знал, что если задержусь в этом образе, если поверю, что сила – это гнев, а власть – это громкий голос, – я не сниму этот костюм никогда.

Он сядет плотно. Как вторая кожа. Как наследство.

Глава 9.

Это случилось весной. На улице уже таял снег, асфальт был в лужах, и воздух пах чем-то обнажённым, незащищённым. Я шёл домой после тренировки, с рюкзаком за спиной, в голове – тишина. Бывает такое состояние, когда не радость и не тревога, просто равнодушие ко всему. Как будто внутри выключили звук.

Поднялся на этаж, вставил ключ в замок – и… он не повернулся.

Сломан. Или, может быть, с той стороны вставлен другой ключ. Я подёргал ручку. Постучал.

– Мам? Это я!

Тишина. Я знал, что она дома. Знал, что должна быть.

– Мама! – стукнул сильнее.

Снова ничего. Тогда я спустился, сел на ступеньку и стал ждать. Минут через двадцать появилась Инна Ивановна – соседка с первого. С пирогом и вопросами в глазах.

– Ты чего тут?

– Дом не открывается. Что-то с замком.

Она подняла брови, посмотрела на дверь.

– А отец?

– Его нет.

– А мама?

– Дома. Наверное.

Она замялась, потом постучала сама – тихо, почти извиняясь.

Дверь всё же открылась. Щёлкнула осторожно. Мама выглянула в проём. Улыбка у неё была вымученная, как будто её нарисовали на лице.

– Замок заело, – сказала она. – Сейчас, сынок.

Пустила меня внутрь. Я вошёл. Снял куртку. Посмотрел на неё.

Что-то не так.

– Всё нормально?

– Да, конечно. Просто… устала.

На кухне стояла пустая бутылка. В комнате – папина куртка. А в маминой руке – тональный крем. Свежий. С резким запахом.

– Он приходил?

Мама кивнула.

– Но уже ушёл.

– Почему ты меня не впустила?

Она опустила глаза.

– Я испугалась, что это снова он. Я не подумала…

Я сел за стол. Смотрел в пустую чашку. И чувствовал, как во мне опять шевелится ярость. Не огонь – нет. Это уже было что-то другое. Как лёд. Как острое, прозрачное лезвие.

– Ты испугалась меня. Ты думала, что я – он.

Молчание.

– Скажи честно.

Она сжала пальцы на чашке.

– На долю секунды – да. Я услышала, как ты дёргаешь ручку, и… сердце оборвалось. Потому что не знала, кого жду. А потом стало стыдно.

Я встал. Не злился. Но внутри – что-то треснуло.

– Значит, я уже стал угрозой. Не опорой. Не сыном.

– Нет, Стас…

– Да. Ты просто не хочешь в этом себе признаться.

Я вышел из кухни. Сел на подоконник в своей комнате. Смотрел, как дети гоняют мяч во дворе. Кричат, смеются. У них, наверное, в семье тоже бывает сложно. Но у них никто не путает стук сына с возвращением тирана.

Вечером мама постучала.

– Прости.

Я кивнул.

– А ты понимаешь, что сейчас ты меня – заперла? Как он тебя.

Она села рядом.

– Понимаю.

– А ведь я всю жизнь мечтал тебя спасти.

– Ты спас. Просто я не умею быть спасённой. Я всё ещё живу, будто меня надо прятать, а не спасать.

Мы сидели рядом. Два человека, которых никто не научил быть свободными. Только выживать. И я понял, что мы оба – как сломанный замок. Не закрываемся, когда надо. Не открываемся, когда важно.

Я посмотрел ей в глаза.

– А я всё равно уйду. Скоро. Только не убегу. Я просто выйду. Своими ногами. Без злости. Без истерики.

Она улыбнулась. Впервые за день – по-настоящему.

– Вот тогда я поверю, что ты точно не он.

Глава 10.

В тот день я собрал рюкзак. Не в порыве, не от злости, не после ссоры. Просто собрал. Складывал вещи молча, медленно. Книги, блокнот, пару футболок. Зарядку от телефона. Свой плед, тот самый, в котором я когда-то прятался от звуков ссоры. Плед стал тонким, вытерся, но я всё равно взял его – не потому что нужен, а потому что он знал, как всё было.

Папа спал. На диване. Свернувшись, как ребёнок. С бутылкой у ног. Телевизор работал на тихом фоне. Мама мыла окна. Весна. Воздух был свежий, влажный. Такой, каким он бывает только после долгой зимы. Таким, каким он бывает, когда у тебя появляется выбор.

Я закинул рюкзак за спину, вышел на балкон. Подышал.

Мама зашла с тряпкой в руке. Увидела. Не удивилась.

– Ты гулять?

– Нет. Я ухожу.

– Надолго?

– Навсегда – не знаю. Мне уже достаточно, чтобы стало понятно, что я не живу здесь. Я существую. А я не хочу существовать.

Она подошла ближе. Положила тряпку в таз. Села на край кресла.

– Ты не боишься?

– Боюсь. Но если останусь – стану таким, как он. До конца. Я уже вижу это. Уже чувствую, как голос становится громче, чем надо. Как взгляд – жёстче. Как злость – привычнее заботы.

Мама кивнула.

– У меня не получилось. Я знаю. Я держала тебя в этом аду, надеясь, что ты сможешь. Что ты будешь сильнее. Что ты не унаследуешь это. Прости.

– Не надо, – сказал я. – Я всё равно люблю тебя. Даже за то, что ты не ушла. Я просто выбрал иначе.

Она встала. Обняла меня. Сильно. Не как мать – как женщина, у которой в руках ничего не осталось, кроме сына, который научился дышать сквозь дым.

– Я горжусь тобой. Понимаешь?

– Я постараюсь не сломаться. Без криков. Без вины.

– А ты вернёшься?

– Я вернусь не жить. Я вернусь тебя забирать.

Папа что-то пробормотал во сне. Мы оба повернули головы в его сторону. Потом снова посмотрели друг на друга.

– Он больше не страшный, – сказала мама. – Он теперь просто… законченный.

– Да. Но в нём столько боли, что он даже не чувствует, как ею калечит других. Я тоже так умею. Я почувствовал это. Поэтому мне нужно уйти сейчас.

Она молча открыла мне дверь.

На площадке пахло чужими завтраками. Внизу кричали дети. Солнце било в глаза.

– Стас…

– Да?

– Не забудь. Твоя сила – не в том, что ты смог ударить. А в том, что ты теперь выбираешь не ударять.

Я кивнул.

И пошёл вниз.

Каждый шаг отдавался эхом в голове:

«Я не он. Я не он. Я не он».

Но теперь это было не сопротивление.

Теперь это был – путь.

ЧАСТЬ 4.

20 лет

Свадьба… Всем весело, брызги шампанского, быстрее бы все это закончилось! И мы остались вдвоем, боже, какая же красивая моя Светка! Как же светятся от счастья ее глаза....

Отец опять нажрался, полез в драку, хоть бы на свадьбе постеснялся! Видел, как мама тихо плачет в углу…не буду об этом думать…сегодня самый счастливый день в моей жизни…и Светка такая красивая…

Глава 1.

– Горько! Горька-а-а! – несётся по летней веранде, и я не понимаю, то ли меня действительно поздравляют, то ли в этом крике есть некое пророчество.

Светка смеётся. Её щеки румяные от шампанского, глаза сияют так, как не сияли даже в детстве, когда я дёргал её за косички. Я целую её, и в голове вместо свадебного марша бьётся только одна мысль: «Пусть у нас всё будет по-другому».

Мы танцуем. Гости хлопают. Мама в углу вытирает глаза.

И тут – грохот.

Отец.

Он, конечно, не мог иначе. Я не ждал чудес. Просто надеялся, что выдержит до конца, до торта. Но он снова сорвался. С кем-то сцепился – с дядей Юрой, кажется, за что-то вроде «кто кого уважаемее».

Я вижу, как мама отворачивается, прячет лицо. Её праздник закончился, как только он вошёл. Мой – едва начался.

– Стас, не смотри, – шепчет Светка. – Сегодня же наш день.

Я киваю. Проглатываю злость. Не сейчас. Не сегодня.

Мы уезжаем. Только вдвоём. С рюкзаками, простыми кольцами и друг с другом. Я держу её за руку, и она кажется такой маленькой, такой лёгкой. Улыбается, смеётся, кладёт голову мне на плечо.

– Не верю, что ты теперь мой муж, – шепчет.

А я – верю. И страшусь одновременно. Потому что чувствую, что внутри меня что-то клокочет. Странное. Осторожное. Тень.

Как мы дошли до свадьбы….

Всё началось на перемене. Я стоял у автомата с кофе, когда увидел её. Светка. Та самая. Из детского сада. Косички сменились на неудачную чёлку, голос стал чуть ниже, но я узнал ее сразу. Мы начали говорить, будто и не прошло десяти лет.

Она училась на повара. Я – на автомеханика. Её руки всегда были в муке, мои – в машинном масле. Мы как будто сразу встали рядом. Пара. Люди смотрели на нас и говорили: «Они будто давно женаты». И нам это нравилось.

Света слушала меня. Всерьёз. Она кивала, когда я говорил про отца. Про мать. Про то, как уехал, чтобы спастись.

– Ты сильный, – говорила она. – Никто бы не смог так.

А я чувствовал себя нужным. Настоящим. Как будто рядом с ней я – тот, кем всегда хотел быть. Не злым. Не раненым. А нормальным. Тёплым. Мужиком, который бережёт.