Мальчики, которые обижают, девочки, которые прощают

Татьяна Ерофеева

Мальчики, которые обижают, девочки, которые прощают

Мальчики, которые обижают – девочки, которые прощают

Предисловие

В начале двухтысячных я написала короткий текст. Тогда это была просто история. Без амбиций, без жанра. Просто крик. Или, может, попытка его заглушить.

История начиналась с мальчика, который дергает девочку за косички. С папы, который снова ударил маму. С подростка, который клянется, что у него всё будет иначе. А потом – всё так же. Слово в слово. Рука в руку. Поколение за поколением.

Эта история – про нас. Про тех, кто рос в семьях, где кричали, били, плакали – и молчали. Про женщин, которые прощали. И про мужчин, которые причиняли боль.

Тогда я выложила её в онлайн-журнал «Троицкая унция» под псевдонимом e4v3. И она ушла в интернет. Разлетелась. Люди пересылали друг другу отрывки в мессенджерах, публиковали под чужими именами, читали на женских форумах. Кто-то узнавал в ней своих родителей. Кто-то – себя. А я… Я на время забыла.

Прошли годы. Как-то вечером я наткнулась на свою же историю, случайно. Прочитала. Застыла. Больно было до дрожи. Потому что это не просто текст. Это правда. Грязная, щемящая, живая. Та, от которой хочется отвернуться, но нельзя. Потому что если отвернёшься – она продолжит повторяться.

И тогда я поняла – это должна быть не просто история. Это должна быть книга. Книга для женщин, которые сейчас терпят. Которые мечтают, что всё изменится. Которые оправдывают. Боятся. Молчат. Книга и для мужчин – тех, кто повторяет судьбу своих отцов, даже если клялись себе, что «никогда».

Это книга – зеркало. И предупреждение. И шанс. Шанс увидеть паттерн до того, как он затянет. Осознать, что травма может быть наследственной, но сценарий – не обязателен.

Если вы держите в руках эту книгу – значит, внутри вас уже зреет вопрос. А, может, и ответ.

Вот история, с которой все началось:

5 лет

«Нельзя обижать девочек», – говорит мама нашкодившему сынишке, ведя его из детского сада, домой. Мальчишка, соглашается, кивает головой, но на завтра вновь дергает такую симпатичную Светку за косички.

10 лет

Отец опять ударил маму. Почему? Почему он так поступает по отношению к ней, это несправедливо? Мама плачет, ей больно! Мне тоже больно, потому что ей больно! Когда я вырасту, то смогу постоять за нее, я никогда не буду так поступать! Я не такой!

15 лет

Он опять пришел домой пьяный! Замахнулся на мать…ничтожество…ну ты у меня получишь…хлесть…я же поклялся, что больше этого не будет! Отец спивается, он уже не похож на человека! Когда у меня будет своя семья, то я никогда не позволю себе такого! И почему он не понимает, что нельзя поднимать руку на мать… не думал, что я сдачи дам… но я уже большой и сильный, а ты… ты старый и, как видно, дурак… хлесть. Кто же, как ни я, защитит маму от этого пьяного зверя! Урод!

20 лет

Свадьба… Всем весело, брызги шампанского, быстрее бы все это закончилось! И мы остались вдвоем, боже, какая же красивая моя Светка! Как же светятся от счастья ее глаза....

Отец опять нажрался, полез в драку, хоть бы на свадьбе постеснялся! Видел, как мама тихо плачет в углу…не буду об этом думать…сегодня самый счастливый день в моей жизни…и Светка такая красивая…

25 лет

Роддом… У нас родилась дочурка, такая нежная и красивая, у нее мои глаза и курносый носик, прям как у Светки…быстрей бы вас выписали…я вас так люблю…

Ребенок орет круглые сутки, Светка ничего не умеет, носится как заведенная пеленки…бутылочка…распашонки…хоть бы на мужа внимание обратила коза…где были мои глаза, когда я на ней женился? Совсем толстая и страшная стала…времени, видите ли, у нее нет на себя… устала она… фу, дура, и поговорить-то с ней не о чем… филолог, будь она неладна. Не то, что Леська с соседнего подъезда…вот это задница…ух-х-х! Пойду посижу с друзьями, футбол посмотрим… и пусть Светка орет, сама рожала, пусть сама и мучается…а то помоги, посиди, не мужское это дело…

Пришел домой, Светка начала орать, что я ей не помогаю с ребенком, что мало зарабатываю. Ну, не сдержался, врезал, пусть знает как мужика оскорблять…чё ревёшь…больно…ну ладно, это я так сгоряча…нечего неразумной бабе мужика уму-разуму учить…

30 лет

Че вчера было… О Светка, ты что ль к маме уезжаешь…синяк под глазом…неужели я…как же я вчера так нажрался…ничё не помню… да погодь, Светка… да в последний раз…

В голове звенит… хочется спать… всё, точно больше ни-ни…

45 лет

Всё, завязываю…надо кончать с пьянкой…господи, неужели это со мной происходит…

Димка с пятого подъезда свое дело открыл…а я, а чё я?!

Дочка хахаля привела, посидели, выпили…хочешь жениться…давай наливай, дзинь…серьезные намеренья…давай по второй, дзинь…дочка, не лезь, у нас серьезный разговор…что значит хорош пить…ты меня уважаешь?! Отличный ты мужик…а давай еще по одной…

50 лет

Свадьба…брызги шампанского, всем весело, как же красиво смотрится моя дочь в свадебном платье!!! Надеюсь она будет счастлива!

Чок, горька-а-а, за молодых!!!

Да не пьяный я… хлесть…че плачешь Светка…мало…

Светка, ну прости…ну перебрал…дай на пиво…ну знаю что нехорошо, знаю что некрасиво…на пиво-то дай…голова трещит, не могу!

55 лет

Здравствуй, дочка…к нам, а чё случилось…о-о-о. Не плачь, Светка, я ноги переломаю этой мрази, которая посмела поднять руку на МОЮ дочь…эту мразь, что не учили разговаривать, как он посмел…урод…да я ему руки с ногами местами поменяю…

60 лет

Дочка, прошу разводись с ним, он так и будет…нет, не исправится…это не мужчина, если руку на женщину поднял…и чёдети…что значит бьет, значит любит!? Ну да…маму люблю…почему бил…разве я бил, я же любя…уму-разуму твою мамашу непутевую учил…что значит на себя посмотри…что значит не твое дело…отец я тебе или кто?!

65 лет

«Девочек нельзя обижать!» – говорит дедушка внуку, ведя его домой из детского сада.

Каждый возраст главного героя – это не просто отметка времени, а новая точка отсчёта. В книге одиннадцать частей, и каждая из них начинается с очередного возраста – от пяти до шестидесяти пяти лет. Каждый рубеж открывает новую грань абьюза: детство, юность, взросление, родительство, старость. И с каждым витком – всё отчётливее звучит вопрос: можно ли вырваться из круга, если ты в нём родился?

Читайте. Узнавайте. Не оправдывайте. И выбирайте себя.

– Автор

ЧАСТЬ 1.

5 лет

«Нельзя обижать девочек», – говорит мама нашкодившему сынишке, ведя его из детского сада, домой. Мальчишка, соглашается, кивает головой, но на завтра вновь дергает такую симпатичную Светку за косички.

Глава 1.

Светка сидела на самом краешке коврика, поджав под себя ножки. У неё были такие тугие косички, что глаза казались чуть-чуть удивлёнными, как у куколки из маминого серванта. Она жевала губу и рисовала пальцем по полу круги. Я смотрел на неё из-за пирамидки и думал, что косички у неё красивые. Такие… живые. Они шевелятся, даже когда она не двигается. Я не понимал, зачем мне это надо, но рука сама тянулась – дёрнуть. Просто дёрнуть. Легонько. А потом убежать.

Когда я это сделал, Светка взвизгнула, вскочила и побежала к воспитательнице. А я засмеялся. Все смеялись. Ну, почти все. Кроме Ирины Анатольевны.

– Станислав, подойди ко мне, – сказала она. Голос у неё был тихий, как у мамы, когда она сердится не всерьёз, а «по-умному», чтобы я сам всё понял. – Зачем ты это сделал?

Я пожал плечами. Как объяснить, что я не хотел по-настоящему обидеть? Просто захотелось.

– Ты же знаешь, что девочек обижать нельзя, – сказала она. – Ты же хороший мальчик?

Я снова пожал плечами. А потом кивнул. Потому что, ну правда, я же не злой. Просто иногда… так весело становится, когда кто-то кричит. Наверное, это плохо.

Когда мама пришла за мной, я не сразу решился рассказать. Но Ирина Анатольевна всё сказала сама. Я стоял рядом, уткнувшись в её пальто и молча ковыряя носком ботинка асфальт.

– Станислав, – тихо сказала мама, когда мы шли домой, – нельзя обижать девочек.

Я кивнул. Да, нельзя. Я понял. Я даже чуть не заплакал. Мне было стыдно. Но на завтра я снова дёрнул Светку за косички. Просто потому, что захотелось. И потому что мне не сказали, что делать с этим «захотелось». С ним внутри как с шариком, надутым до отказа. Или треснет – или выпустит воздух через чужую слезу.

Дома всё было обычно. Папа ругался, что суп не горячий. Мама молчала. Потом она всё-таки подогрела, поставила на стол. А папа как ударил ложкой по тарелке, так что суп разлетелся на скатерть. Мне показалось, что он сделал это случайно. Ну, не хотел же он специально! Просто устал, наверное. На работе плохо. Да и вообще… он папа. Он может.

Я смотрел, как мама молча вытирает, а потом уносит тарелку на кухню. Папа включил телевизор и стал смотреть футбол. Мама не вернулась к ужину. Я доел свою манную кашу и пошёл к ней. Она сидела на стуле, держась за голову.

– Мам, – сказал я. – А почему папа так делает?

Она вздрогнула. Улыбнулась. Но глаза не улыбались. А потом вдруг наклонилась и обняла меня.

– Ты у меня хороший. Главное – не будь как он. Обещай.

Я пообещал. И не понял. Как это – «не будь»?

Папа ведь сильный. Он идёт, и все расходятся. У него тяжёлые ботинки. Когда он идёт по коридору, даже кошка прячется под кровать. А я смотрю и думаю: «Вот бы тоже так. Чтобы все боялись. Чтобы слушались». Но мама не хочет, чтобы я был как он.

А как тогда?

Я же не знаю, как. Мне всего пять. У меня есть любимая воспитательница, девочка с косичками и папа с тяжёлыми ботинками. И иногда мне страшно. Но никто не говорит, что делать со страхом. Только говорят, каким мне быть нельзя.

Вот и всё.

Глава 2.

Когда я просыпаюсь, всегда тихо. Даже слишком. Тишина – это как будто что-то прячется. Что-то большое и мокрое. Иногда мне кажется, что она капает с потолка. Тик-тик-тик, как капли в ванной.

В эту субботу я проснулся рано. Солнце пробиралось сквозь штору и делало на потолке полосочки. Мне было хорошо. Никто не кричал. Даже кошка не шуршала под кроватью. Я сел, поискал взглядом тапки. Только один был на месте. Второй опять куда-то уполз. Я заглянул под кровать – и там, в самом дальнем углу, сидел паук. Большой, чёрный. Сидел аккуратно в моём тапке. Как будто ждал, когда я полезу.

Я замер. Сердце застучало. Я хотел закричать, но вдруг услышал шаги. Тяжёлые, как всегда. Это папа. Он ещё не ушёл? Может, сегодня выходной? Я прижался к кровати, сделал вид, что сплю. Пусть думает, что я сплю. Тогда он не тронет.

– Вставай, лентяй, – громыхнул его голос из-за двери.

Я не шелохнулся.

– Алевтина! Почему этот балбес ещё в кровати?!

Мама ответила что-то тихо-тихо, я даже не расслышал. Потом открылась дверь, и он вошёл. В майке, со злым лицом, как будто я у него что-то отнял.

– Ты что, глухой?

Он сдёрнул с меня одеяло. Я увидел его руки – большие, с волосами, пальцы – как сардельки. Он схватил меня за плечо, потянул вверх.

– Просыпайся, мать твою, пятилетка, а как жрёт – за десятерых!

Я не понимал, почему он кричит. Я ведь ничего не сделал. Просто спал. Пятница же была. В садик не надо. Мы же обычно остаёмся дома, смотрим с мамой мультики. Я потёр глаза, чтобы не заплакать. Он не любит, когда я плачу. Говорит, что мужчины не ноют. А то в армию меня не возьмут, хахах.

Папа вышел. Я остался один. Паук всё ещё сидел в тапке. Мне хотелось, чтобы кто-то прогнал и паука, и страх, и этот голос. Я взял второй тапок и медленно пошёл на кухню.

Мама стояла у плиты. В халате, с заколотыми шпильками волосами. У неё было такое лицо… будто она уже давно проснулась и сильно пожалела об этом.

– Мам, – я подошёл, прижался к ней. Она вздрогнула. – У меня в тапке паук. Можно я без тапок пока?

Она не ответила. Только кивнула. А потом сказала:

– Пойди мультики включи. Сейчас кашу сварю.

Я включил мультики, но не смотрел. Папа сидел в кресле, листал газету. Потом бросил её, встал, подошёл к маме. Говорил что-то шепотом, но я всё равно слышал. «Ты мне когда рубашку погладишь, а? Почему ты вообще ничего не успеваешь – загадка. Хоть бы раз нормально, как у людей». Мама молчала.

Я смотрел, как она наливает мне кашу – густую, с комками. Я любил жидкую. С маслицем. Но не стал говорить. Я знал, что если скажу – папа скажет, что я балованный. А потом опять начнёт. Лучше промолчать. Так безопаснее.

Когда мы ели, я вдруг подумал, что если бы у меня был друг – настоящий, из мультика, или как робот, он бы точно знал, что делать. Он бы прогнал паука. Сказал бы папе, чтобы тот не кричал. Или хотя бы прикрыл бы меня своим щитом. Большим, железным.

После завтрака я снова пошёл в комнату. Паук исчез. Тапок лежал, как будто ничего и не было. Я надел его и вдруг понял – я же не боюсь пауков. Я боюсь тапков, когда они летят. И громких шагов. И шепота, который звучит как удар.

Иногда мне хочется быть пауком. Залезть в угол и сидеть. Чтобы никто не трогал. Но я же не паук. Я – Стас. Пять лет. Мужчина. Как говорит папа. И мужчины не плачут.

Хотя очень хочется.

Глава 3.

Папа ушёл. В этот день он ушёл рано. С хлопком двери, с топотом по ступенькам, с криком «Где мои ключи, мать твою!». Ключи лежали на полке у входа. Как всегда. И он кричал. Как всегда.

Когда дверь захлопнулась, тишина повисла, будто в доме выключили звук. Мама стояла в коридоре, прижав ладони к лицу. Потом медленно опустила руки, глубоко вздохнула и пошла в кухню.

Я сидел на ковре и строил башню из кубиков. Очень старался. Чтобы не думать. Кубик на кубик, ровно, чётко. Как будто если получится высокая башня – всё станет лучше. Как будто это и есть волшебство. Но башня разваливалась. Снова и снова. А внутри будто жужжала пчела. Беспокойство. Оно не проходило.

– Мам, а папа злой? – спросил я, не глядя на неё.

Она повернулась. Посмотрела так, будто хотела сказать много, но выбрала молчание.

– Он как волк, да? – добавил я. – У него же даже брови злые.

Мама села рядом на пол. Обняла меня.

– Он… просто устаёт, Стасик. Он работает. Это трудно. Иногда… он не справляется.

Я молчал. У меня внутри что-то тянуло. Как будто я должен был согласиться. Как будто мама ждёт, что я пойму. Но я не понимал. Я знал только, что волки устают. И что они кусаются. Даже если у них болят лапы.

– Ты же у меня не такой, – прошептала она, гладя меня по голове. – Ты у меня добрый.

Я кивнул. Я очень старался быть добрым. Я ведь хороший мальчик. Но внутри всё бурлило. Я вспомнил, как папа кричал, как стукнул кулаком по столу. Как мама вздрогнула, и ложка выпала у неё из рук. Я видел. Я запомнил. Даже если она делает вид, что ничего не случилось, я то помню.

В садике я рассказал Светке, что у меня папа как волк. Она сказала: «А мой папа как ёжик. Он ворчит, но колется редко». Я тогда засмеялся. И она засмеялась. И мы сидели на лавочке, ели яблоко пополам и представляли, что наши папы – звери.

– А ты кем хочешь быть? – спросила Светка. – Волком или ёжиком?

Я задумался. Ни тем, ни другим. Я хотел быть деревом. Большим, сильным, с корнями. Чтобы никого не пугать, но чтобы подо мной могли прятаться. Особенно мама.

Но я сказал:

– А я буду драконом. Только добрым.

Светка закивала. Её косички снова дёрнулись. Но я не стал их трогать. Просто смотрел. И было чуть-чуть тепло.

Когда вечером мы с мамой смотрели мультики, я лёг ей на колени. Она гладила меня по голове и вдруг тихо сказала:

– Мальчики не плачут. Так ведь?

Я кивнул. А потом прошептал:

– А если плачут – они всё равно мальчики?

Мама не ответила. Только поцеловала меня в макушку и зажмурилась. Я не видел, но знал – у неё текла слеза. Одна. Тихая. Как те, что в ванной капают ночью.

Мальчики не плачут. А если плачут – плачут внутри. Так, чтобы никто не видел. Даже мама.

Глава 4.

Когда папа дома, в коридоре пахнет его сигаретами. Сухо, как гарь после костра, и ещё чуть-чуть – злостью. Даже не знаю, как злость пахнет, но этот запах щекочет в носу и заставляет что-то сжиматься в животе. Когда он разувается, ботинки летят в разные стороны. Иногда попадают в стену. Или в кошку. Но кошка быстро убегает под диван. Она уже знает, что лучше убежать.

В тот день я играл с машинкой у двери, когда он вернулся. Машинка была красная, с жёлтыми полосками, и я сам ей делал звук: вжжж-вжжж. Я мечтал, что на ней можно уехать в другое место, где папа не орёт, а мама смеётся. И где в холодильнике всегда есть йогурт. Тот, клубничный, с мишкой на крышке. Мне его почти никогда не покупали – дорого.

Папа пришёл раньше обычного. Пьяный. Не очень, но достаточно, чтобы заметить. Я сразу понял – он сегодня ищет повод.

– Ты чего тут растёкся, сопляк? – зарычал он, едва увидел меня. – Машинки свои раскидал, мать твою!

Я быстро собрал машинку, вжал подбородок в плечи. Папа подошёл к холодильнику, открыл дверцу. Постоял. Потом выругался. Хлопнул дверцей так, что я подпрыгнул.

– Что, опять пусто? Алевтина! Где еда, мать твою?

Из кухни вышла мама, вытерла руки о фартук.

– Там суп остался… я думала, ты не скоро…

– Ты думала?! Да ты вообще когда думать то начала?

Он пошёл к ней. Я не видел, что было дальше – спрятался в шкаф. Тот, в коридоре, где висели куртки и лежали старые варежки. Там пахло пылью, мылом и чем-то родным – маминым. Я сжался между обувными коробками и пакетом с ёлочными игрушками. Слышал всё и то, как он кричит, как она молчит, как в раковину падает тарелка. Или чашка. Потом звук пощёчины. Или хлопок ладонью по столу. А может, это кастрюля упала? Я не знал. Но знал, что это больно.

Я сидел в шкафу и дышал в варежку. Так, чтобы не слышно. Чтобы не мешать. Чтобы исчезнуть.

А потом стало тихо. Я не знал – можно ли выходить. Вдруг он ещё злой? Я подождал. А потом дверь шкафа открылась – медленно, скрипя. Это была мама. На лице – красное пятно, глаза – как лужи после дождя. Она не плакала. Уже нет.

– Стасик… ты что тут? – прошептала она.

Я не ответил. Только потянулся к ней. Обнял. Молча. Она обняла в ответ, сильно, почти до боли. Мне казалось, что если мы вот так будем сидеть ещё чуть-чуть, всё закончится. Всё уйдёт.

Но в коридоре снова заскрипели половицы – папа вернулся за сигаретами. Мама резко отпрянула, выпрямилась, улыбнулась так, как будто ничего не случилось. Как будто мы играли в прятки, и я просто плохо спрятался.

– Иди в комнату, – тихо сказала она.

Я пошёл. Машинку убрал. Остался только страх – как пятно на ковре, которое ничем не вывести. Внутри что-то шевелилось. Оно было похоже на маленького мальчика, который орёт беззвучно в варежку, в шкафу, и никто его не слышит. Даже мама.

На следующий день в садике я нарисовал дом. В доме был шкаф. В шкафу – человечек с глазами-кнопками. Воспитательница спросила, что это.

– Это… пряталка, – сказал я.

– От кого?

Я пожал плечами.

Но внутри знал. Очень хорошо знал.

Глава 5.

Я заболел. Не просто кашель – всё сразу: сопли, голова тяжёлая, как будто туда насыпали гвоздей, глаза слезятся. Мама трогает лоб и говорит: «Горячий. Ложись». Я рад. Не потому что болеть весело. А потому что папа на работе, а мама рядом. И когда она рядом – я почти живу в другом доме. Где не кричат.

Она стелет на диване, приносит чай с лимоном, гладит по голове, пока я дремлю. У неё мягкие руки. Они пахнут вареньем и лекарством. И ещё её любимым кремом, от которого даже воздух в комнате становится тёплым. Я болею, и у меня почти праздник.

Вечером она вызывает врача. Я боюсь, что он будет злой, как папа. Или строгий, как медсестра, которая делает уколы и не улыбается. Но приходит дедушка. В голубом халате. С сумкой, как у волшебника. Он садится рядом, просит меня открыть рот, светит фонариком – и мне не больно. Слушает грудь, шутит: «Ого, как у тебя мотор гудит! Ты что, самолёт?» Я смеюсь. И мама смеётся. Впервые за много дней.

– У него вирус, – говорит он маме. – Покой, питьё, любовь. И никаких стрессов.

– Стрессы… – мама усмехается, будто сама себе. – Как будто это очень смешное слово.

Врач смотрит на неё чуть дольше, чем надо. Взгляд у него – как у Ирины Анатольевны в садике, когда кто-то дерётся. Он молчит, а потом неожиданно говорит:

– Женщина, вы тоже не болейте. У вас один пациент – но это надолго. Себя беречь нужно, ясно?

Мама кивает. И вдруг я вижу – она почти заплакала. Совсем чуть-чуть. Губы дрогнули. Но она держится. Улыбается. А когда он уходит, долго стоит в коридоре, прижавшись лбом к дверному косяку. Потом оборачивается и говорит:

– У нас с тобой сегодня пижамная вечеринка. Я варю какао. Ты будешь капитаном, а я – матросом.

Мы пили какао из больших чашек, завёрнутые в плед. Смотрели мультики. А потом я задремал у неё на коленях, а она пела мне что-то тихое. Про птичку, которая ищет своё гнездо.

Когда я проснулся, дома было темно. Папа ещё не пришёл. Я тихо вылез из-под пледа и пошёл на кухню. Там, на столе, стоял листок. На нём – рецепт от врача и слово: «Любовь».

Я не знал, как выглядит любовь. Но если она пахнет какао и мамиными руками – значит, она жила у нас, пока папы не было. Хоть чуть-чуть. Хоть на денёк. Хоть в халате и с фонариком, но она к нам приходила.

Глава 6.

Я стоял у калитки детского сада. Все уже ушли. Дворник сгребал листья, не торопясь. Ветер гонял мусор по асфальту, и даже воспитательница ушла, оставив меня с охранником. Он ворчал, сидел в своей будке и смотрел телевизор.

Я знал, что мама всегда приходит первой. Самой первой. Обычно я ещё не успеваю проснуться с тихого часа, а она уже идет за мной. С сумкой, в которой хлеб, молоко и что-то вкусное – то пряник, то сырок. А сегодня её не было.

Я ждал.

Потом начал придумывать, что случилось. Что автобус сломался. Или она встретила подругу. Или, может, была пробка. Я слышал, как папа говорил по телефону: «Да тут пробка, как на въезде в ад, Алевтина!». Я тогда представил, как машины стоят перед воротами с рогатыми чертями. Страшно и смешно.

Я ждал ещё. А потом сел на лавочку. Куртка жала подмышки, капюшон натирал уши. Я не плакал. Просто смотрел на калитку. И не верил. Что меня забыли. Меня же любят. Я же добрый. Я вон даже Светку не дёргал три дня. И с Машкой поделился конфетой. Разве можно забыть такого хорошего?

Когда я увидел маму – я даже не сразу узнал. Она бежала. Красная, запыхавшаяся, волосы разлетелись. С глазами – круглыми, как пуговицы на зимней куртке.

– Стасик! Прости меня, прости, прости…

Она присела, обняла, поцеловала в макушку. Я вцепился в её шею – сильно, как мог. Но не плакал. Только внутри что-то сжалось.

– Он… он запер дверь, – сказала она, тихо, в волосы. – Я не могла выйти. Он ушёл, и ключ забрал. Телефон отключил. Я не знала, что делать…

Я не всё понял. Но почувствовал – ей тоже было страшно. Так же, как мне. Только она – в квартире, за дверью. А я – на скамейке у детсада. И мы оба ждали. Только никто не открывал.

– Папа не знал, что ты меня забрать должна? – спросил я.

Мама ничего не сказала. Только провела рукой по моему лбу и шепнула:

– Всё хорошо. Теперь всё хорошо.

Но это было не совсем так. Потому что вечером, когда папа вернулся, он швырнул ключи на стол и сказал:

– Надо было подумать, прежде чем так со мной разговаривать, поняла?

Мама кивнула. Улыбнулась. И налила ему чай. А потом убрала со стола мои краски и рисунок. Свернула, будто случайно.

Я смотрел. И чувствовал – дверь может не открыться в любой день. Даже если ты был хорошим. Даже если делился конфетой. Даже если ждал.

А ещё я понял, что быть забытым – это не когда тебя не помнят. Это когда не могут дойти до тебя. Даже если очень хотят.

Глава 7.

Синяк у мамы был фиолетовый. Сначала яркий, как слива, потом стал жёлтым, как старый банан. Он появился в четверг, под глазом. И мама сказала, что ударилась дверцей шкафа. Только я знал – она никогда не хлопала дверцами. Никогда. Она всегда закрывала их ладонью, медленно, с тихим щелчком. Как будто извинялась перед шкафом.

Я слепил из пластилина пирожное. Такое, как в мультике – с вишенкой. Хотел поставить его на тарелочку и сказать маме: «Смотри, какое красивое. Это тебе, чтобы не грустила». Но папа пришёл раньше. Увидел пластилин на столе, рукава закатал и заорал: