Мальчики, которые обижают, девочки, которые прощают

Я не понимаю. Как можно стыдиться правды?

Но мама понимает. Потому что для неё мир делится на «внутри» и «снаружи». Внутри – ад. Снаружи – витрина. Улыбка. Шутка. Пироги. Инна Ивановна. Подъезд.

И если ты покажешь, что у тебя внутри, – витрина треснет. А ты не готова.

А ещё потому, что если рассказать правду – придётся с ней что-то делать. А пока никто не знает – можно верить, что всё не так уж плохо. Что это просто вечер. Просто не та музыка. Просто качели.

– Мам, – спрашиваю я, – а ты счастливая?

Она долго молчит. Потом говорит:

– Я уставшая. Но это почти тоже самое.

Глава 9.

Он пришёл домой с мороженым. Сразу два: мне – пломбир в вафельном стаканчике, а маме – эскимо в шоколаде. Купил «просто так», сказал он и добавил, что «надо же иногда баловать своих любимых». В глазах – лукавый блеск. Тёплый голос. Почти тот, что был, когда я был маленький и он подкидывал меня к потолку.

Мама замерла у раковины, с тряпкой в руках. Потом вымыла ладони, как перед праздником. Приняла мороженое, улыбнулась. Почти искренне. Я даже не сразу понял, что насторожился. Просто в теле было напряжение, как при урагане, его не видно, но ты знаешь – что-то надвигается.

Весь вечер он был спокоен. Обнимал маму за плечи. Наливал чай. Слушал, как я читаю вслух. Смех, тепло, чуть-чуть вина в бокале. И всё будто как в чужом доме. В кино. В мечте, которую мама вырезала из старого журнала.

Он сказал:

– Вот и несложно ведь быть счастливыми, да? Просто надо меньше дурь из головы нести. Надо просто ценить то, что есть.

И мама снова заулыбалась. А потом сказала:

– Миш, а может, мы в выходные съездим куда-нибудь? На день – просто погулять, втроём?

Он кивнул.

– Конечно, поедем. Я же говорю, что всё зависит от настроя.

В тот вечер я заснул с мороженым на губах. Сладость, липкость, тепло – всё перемешалось в один единственный, хрупкий, волшебный момент. Я даже мечтал – что всё будет вот так. Всегда.

А утром проснулся от крика.

– Ты не имеешь права говорить со мной таким тоном!

– Я ничего не говорила, Миша, я просто спросила…

– Да мне плевать, что ты «просто»! Ты вечно найдёшь повод испортить всё! Даже за нормальный вечер – и то не можешь просто поблагодарить! Вечно тебе мало! Всё не так!

Посуда грохнула о плиту. Не разбилась, но зазвенела так, будто проснулась сама смерть.

Я стоял в коридоре. В пижаме. С руками, застывшими в воздухе. Стук сердца бился где-то в ушах. Как в наушниках.

Потом – хлопнула дверь. Мама стояла у мойки. Руки дрожат. На скуле – свежая царапина, тонкая, как линия на бумаге.

Она молчала.

Я тихо сказал:

– Вчера было хорошо…

Мама посмотрела на меня. И в этом взгляде было всё, и боль, и стыд, и желание отмотать жизнь на двадцать четыре часа назад.

– Запомни, – сказала она, очень тихо. – Настоящий хороший день – это тот, который можно вспоминать. А волшебный день, о котором приходится молчать – это всего лишь передышка между бурями.

– Но он старался…

– Да, – кивнула она. – Именно поэтому и страшно. Потому что умеет быть добрым. Потому что каждый раз хочется верить, что «теперь-то точно».

Я тогда понял, что опаснее всего не злость. Не удар. А доброта между ними. Потому что она – как крошка сахара в кастрюле с ядом. Её ждёшь, к ней тянешься. А потом забываешь, что каждый раз – всё сначала. Сначала мороженое. Потом посуда. Сначала чай. Потом крик.

И страшнее всего, что такие дни – вкусные. Их хочется помнить. Но нельзя. Потому что если будешь помнить – не сможешь уйти.

Глава 10.

Это был обычный день. Без крика. Без торта. Без роз. Папа на работе, мама на кухне, я за столом, делаю математику. На плите варится суп. Обычный день. И именно в такой день я решился спросить.

– Мам, – начал я, глядя в тетрадь, – а почему ты от него не уходишь?

Молчание. Даже ложка остановилась в воздухе. Как будто время зависло.

– Что?

– Ну… ты же не счастливая. Ты боишься. Он тебя обижает. А ты всё равно остаёшься. Почему?

Она опустилась на табуретку. Медленно. Как будто ноги стали ватными. Смотрела на меня долго. Я не прятал глаза.

– Ты… уже понимаешь это? – прошептала она. – В десять лет…

Я кивнул.

Она выдохнула. Сильно. Как будто держала этот воздух много лет.

– Потому что уход – это не выход. Это всё. Это другая жизнь. А я… я не знаю, как жить иначе. Я ведь вышла за него, когда мне было двадцать. Я сразу стала «его женой», «его женщиной». Не Алевтина, не просто человек – а приложение. Понимаешь?

Я не понимал. Не до конца. Но молчал.

– Если я уйду – кто я тогда? Где жить? На что? У меня нет подруг. Родители далеко. Я давно… никому не нужна. Кроме тебя. А тебя он любит. Своим странным, кривым способом, но любит. Я… боюсь, что если я уйду – ты останешься без отца. А я – без всего.

Она замолчала. Подошла к плите, выключила газ. Суп остался недоваренным.

– И ещё, Стас, – добавила она тихо, не поворачиваясь. – Потому что я верю, что когда-нибудь он изменится. Потому что если не верить – значит, я зря прожила всю свою жизнь.

– Но ты же знаешь, что он не изменится?

Она медленно повернулась. Улыбнулась. Не глазами, не губами – лицом женщины, которая уже сдалась, но делает вид, что ещё сражается.

– Знаю. Но я не могу признать это вслух. Потому что если сказать это тебе – ты перестанешь верить тоже. А я не хочу разрушить твой мир. Пусть у тебя будет отец. Даже такой.

Я подошёл, обнял её. Она стала хрупкой. Тихой. Как в тот раз, когда держала шкатулку. Только теперь шкатулка – это она сама. Полная обломков, записок, варежек, и запаха его перегара.

Мы стояли так, пока не закипел чайник.

Потом она сказала:

– Ты вырастешь. И, может быть, уйдёшь раньше, чем смогу это сделать я. И это будет правильно. Я просто прошу – не вини меня. Я делала, как умела.

Я кивнул.

И понял, что жертва не уходит не потому, что слаба. А потому что слишком долго верила. Слишком много вложила. Потому что, если уйти, – придётся признать, что все эти годы были не «любовь с трудностями», а просто страх. И всё, что она терпела – зря.

Это невыносимо. Проще остаться. Проще придумать, что это и есть любовь. Что она просто особенная. Со своими правилами. С тортиком после крика. С цветами после пощёчины. С сыном, который всё понял, но делает вид, что нет.

Я запомнил этот день. Не потому, что что-то изменилось. А потому что это был день, когда я перестал ждать, что мама уйдёт.

И начал мечтать, что уйду сам.

ЧАСТЬ 3.

15 лет

Он опять пришел домой пьяный! Замахнулся на мать…ничтожество…ну ты у меня получишь…хлесть…я же поклялся, что больше этого не будет! Отец спивается, он уже не похож на человека! Когда у меня будет своя семья, то я никогда не позволю себе такого! И почему он не понимает, что нельзя поднимать руку на мать… не думал, что я сдачи дам… но я уже большой и сильный, а ты… ты старый и, как видно, дурак… хлесть. Кто же, как ни я, защитит маму от этого пьяного зверя! Урод!

Глава 1.

В школе я был «тот самый Стас»: нормальный, чуть дерзкий, с острым языком, играющий в футбол и не терпящий, когда кто-то повышает голос. Особенно на девчонок. Один раз видел, как учитель физики прикрикнул на Олю из параллельного – она даже вздрогнула. Я встал, громко сказал:

– Мужик на бабу не орёт. Ни при каких условиях.

Меня потом вызвали к завучу. А я смотрел всем им в глаза, не опуская взгляд. Мне плевать было на выговор. Главное – чтобы все знали, что я не такой. Я – не он.

Дома всё становилось другим. Дома мое тело будто сжималось, плечи поднимались, глаза автоматически искали папу. Он всё чаще был дома. Уволили. За пьянку, по-тихому. «Сократили», – сказал маме. Но я знал. Я чувствовал.

Он сидел на кухне. Пил. Молчал. Иногда включал телевизор так громко, что стены гудели. А потом, будто просыпался, шёл выяснять, почему суп не солёный, почему «шторы не постираны», почему мама «выглядишь, как из окопа вылезла».

Она всё чаще молчала. Пожимала плечами. Не оправдывалась. И это злило меня больше, чем его ор.

– Почему ты с ним живёшь? – спрашивал я. – Ну ты же видишь, он дно. Он же… всё. Он не человек. Он тень.

– Стасик, ты ещё не понимаешь…

– Да понимаю я! Просто тебе страшно! Ты привыкла!

Мама тогда отвернулась. И я знал – я её ранил. Но не мог остановиться. Меня внутри било как током. Я хотел кричать. Бить. Разрушить всё, чтобы она проснулась. Чтобы наконец увидела, кого выбрала. Чтобы… ушла. Спаслась. Спасла нас.

Вечером я не спал. Слушал шаги. Отец бродил по кухне. Стук бутылки, звук крышки. Потом снова шаги. Потом вдруг грохот. Я подскочил. Выбежал. Мама стояла в углу, прикрывая щёку. Он – посреди кухни, с перекошенным лицом.

– Ты… опять? – только и смог выдохнуть я.

Он повернулся.

– Сынок, ты чего… у нас тут… разговор.

– Разговор?! – у меня в голове гудело. – Ты ударил мать. Опять. И что? Думаешь, никто не заметит? Думаешь, ты имеешь право?

– Ты с кем так разговариваешь?! – он подошёл ближе, шатаясь. – Я тебе не пацан со двора!

– Да ты вообще уже никто, понял?! Ты трус! Жалкий! Ты… ничтожество!

Он замахнулся. И я не сжался. Я не отступил. Я схватил его за руку. Сжал. Сильно.

– Попробуй. Только попробуй.

Его глаза округлились. И в этом взгляде было всё, страх, злость, растерянность. Он не знал, что делать, когда его удар не прошёл. Когда его не испугались.

Я отпустил руку. Но не отошёл. Я стоял, дышал тяжело. А внутри всё бурлило. Хотелось ударить. Как он. Чтобы он почувствовал. Чтобы понял. Хотелось – и было страшно.

– Я не дам ее трогать, понял? – прошептал я, не узнавая собственного голоса. – Никогда больше.

Он ушёл в комнату. Хлопнул дверью. И всё.

Мама плакала. Я держал её за плечи, а сам дрожал. Не от страха. От ярости.

А потом, когда она уснула, я пошёл в ванную. Посмотрел на себя в зеркало. Себе в глаза.

– Я не он, – сказал я вслух.

Но внутри что-то скрипнуло.

Потому что я хотел ударить.

Потому что я почувствовал власть.

Потому что я сказал ей: «Ты привыкла». Так же, как он говорил.

Я закрыл кран. Захлопнул дверь.

И повторил:

– Я не он. Я не он. Я не он.

Но каждый раз, это звучало всё неувереннее.

Глава 2.

В тот вечер я задержался во дворе. Было лето, душно, мяч прыгал по асфальту, как бешеный, и всё было почти нормально – пока не пришёл Олег. Он жил на нашем этаже, с матерью. Тихий парень, но в последнее время стал странно дерзким. В этот раз он пришёл с новостью.

– Твой батя опять у киоска валялся, – сказал он, будто случайно, бросая мяч. – С водкой в обнимку. Его охранник с рынка гнал. Он орал что-то про "мужикам никто не верит".

Я промолчал. Но что-то внутри перекрутилось. Как будто кто-то засунул руку в грудную клетку и резко сжал.

– Не бесись, Стас. Просто говорю. Все видели. А я подумал – вдруг ты не знаешь.

Я знал. Даже не потому что кто-то сказал. Я знал – по маминому лицу, по тому, как она сегодня мыла пол с такой яростью, словно хотела стереть весь наш подъезд.

– Я не он, – сказал я глухо, глядя в асфальт.

– Чё?

– Ничего.

Я пошёл домой, не попрощавшись. В подъезде воняло перегаром. В квартире – тишина. Мама возилась на кухне. Отец валялся на диване. В одежде. Без ботинок. С носками, разного цвета. Рука свисала. Как у брошенной куклы.

Я прошёл мимо. Молча. Но каждая клетка тела хотела подойти, встряхнуть, наорать: «Очнись! Посмотри, кем ты стал!» Но я молчал. Потому что если начать, то… можно не остановиться.

На кухне мама мыла посуду. Тарелки лязгали о раковину, будто били в набат.

– Он опять… – начал я.

– Не сейчас, Стас.

– А когда, мам? Когда?

– Когда он умрёт, наверное, – сказала она вдруг. – Тогда можно будет всё обсудить. До тех пор – мы просто живём. Мы – семья.

Я сел. Смотрел, как она вытирает тарелки.

– Ты его боишься?

Она вздохнула:

– Не так, как раньше. Сейчас я просто не хочу начинать сначала. Ты думаешь, что, если уйдём, станет лучше? Станет, Стас?

– Да! Мы перестанем жить в аду.

– Ад – это не квартира. Ад – это в голове. И у него, и у меня, и, боюсь… у тебя.

Я вскочил.

– У меня?! Серьёзно?! Я – нормальный! Я хотя бы не кричу! Я не бью! Я не валяюсь в соплях на улице!

– Но ты ненавидишь, Стас. Понимаешь? Ненависть – она делает с человеком то же, что и водка. Ломает. Медленно. Изнутри.

Я замолчал. Потому что это было больно. Потому что я узнал себя. Потому что хотел доказать, что я другой – а услышал, что уже начал становиться похожим.

– Слово на "т", Стас, – прошептала мама. – Тиран. Оно не начинается с кулака. Оно начинается с тона. С приказа. С фразы "ты должна", "ты сама виновата", "а кто ещё виноват, кроме тебя".

Я сглотнул. Хотел сказать: «Я не такой». Но не сказал. Потому что сегодня утром я сорвался на неё за то, что она не постирала мою футболку. Громко. Резко. И мне стало страшно.

Я вышел на балкон. Долго смотрел на улицу. Думал о том, а можно ли выбраться? Можно ли стать другим, если ты родился в этом доме?

Слово на "т" кружилось в голове. Оно было не про него. Оно было про меня. Про то, кем я могу стать, если не остановлюсь. Если буду только отталкиваться – и не смотреть внутрь.

Я сел на корточки. Обнял колени. И прошептал:

– Я буду другим. Обещаю.

И не знал – кому я это пообещал. Маме? Себе? Богу, в которого никогда не верил?

Просто кому-то. Кто, может быть, ещё верит в меня.

Глава 3.

Иногда мне кажется, что наш дом – это не стены и крыша, а пожарище. Только огонь в нём не снаружи, а внутри. Он коптит изнутри, обугливает людей, превращает их в тени. Разрушает, но не убивает до конца. Этот дом – как будто заколдованный. В нём можно гореть всю жизнь и не сгореть. Только закоптиться до неузнаваемости.

В ту ночь папа опять пришёл пьяный. Стукнулся об косяк, разбудил полдома. Я лежал, не двигаясь, и знал, что через минуту начнётся спектакль. Или крик, или рыдание, или обнимашки с тошнотворным запахом перегара. Как повезёт. Мы уже не жили – мы играли в лотерею.

Он швырнул ключи, заорал:

– Где все? Вы что, уснули, сволочи? Меня не ждёте?

Мама вышла в коридор, босиком. Говорила тихо:

– Миша, не шуми, Стас спит.

– А! А Стас у нас теперь король?! Всё под него, да?! А я – что, никто?

Она не ответила. Он подошёл ближе, начал что-то бубнить ей в лицо, воняя, как подъезд где ночуют бомжи. Потом – хлопок. Не удар. Просто ладонью по плечу. Но я уже встал.

– Прекрати, – сказал я, подходя. – Ты же даже не человек уже. Ты просто сгусток вонючей обиды.

– О, заговорил наш герой! С мамкой слился против отца? Ты кто вообще такой, чтоб мне указывать?!

– Тот, кто уже не боится.

Я сказал это и сам удивился. Потому что это была правда.

Он подошёл. И я – не отступил. Мы были почти одного роста. Но он – сгорбленный, уставший, грязный. А я – весь в ярости. И, что страшнее – в силе. Я знал, что если надо – я ударю.

Он замахнулся. Рефлекс. Автомат. Но не успел. Моя рука схватила его за запястье.

Сжал.

Тихо.

Жёстко.

– Попробуй, – выдохнул я. – Давай. Ударь. Получишь в ответ. Не как от сынка. Как от мужчины.

Он отшатнулся. Отступил. Споткнулся о порог и, хрипя, ушёл в комнату. Сел на кровать. Осел. И вдруг… заплакал. Так, как я никогда не видел. Хлюпающе. Без слов. По-бабьи. Жалко.

Мама подошла ко мне.

– Стас, хватит. Он сам себя съест. Нам не нужно его добивать.

Я посмотрел на неё. Впервые – с раздражением.

– А тебе не надоело его спасать?

– Я уже не спасаю, – ответила она. – Я просто доживаю.

Эта фраза прошила меня. "Доживаю". Как будто жизнь уже случилась. Как будто другого не будет.

Я ушёл на балкон. За окном пахло ночью и свободой. Я представлял, как собираю рюкзак, как уезжаю, как вдыхаю другой воздух. Там, где папы нет. Там, где никто не смотрит, как ты чистишь картошку, и не бросает пьяный взгляд с дивана.

Но потом я подумал, что если я уйду, то мама останется совсем одна. В этом доме, который не сгорает. Где люди коптятся, но не уходят.

Я смотрел в темноту. И чувствовал, как во мне загорается огонь. Тот же самый. Только мой. И очень важно – не дать ему разгореться. Не дать ему стать таким же, как у него. Потому что если я тоже начну гореть, то этот дом будет коптить еще долго.

А я не хочу быть тем, кого этот дом не сжёг. Я хочу быть тем, кто вышел. Живым. И не огнём – а светом.

Глава 4.

Новый год. Снег, гирлянды, «Ирония судьбы» на каждом экране. У соседей музыка, запах мандаринов и смех. А у нас – тишина. Та, в которой слышно, как капает вода из крана. Папа спит, пьяный. Мама режет салат. Я смотрю на ёлку – перекошенную, с облезлой мишурой, будто её притащили не ради праздника, а по привычке.

Мама спрашивает:

– Нарезать тебе оливье?

Я качаю головой. Не хочу. Не могу. Как будто этот салат тоже пропитан болью, ложью и слезами.

Папа вскакивает под бой курантов. Хрипит:

– Где бокалы? У нас же праздник!

Шатается. Лезет обниматься. Целует маму в щёку – мажется её помадой. Она отстраняется, но улыбается. Как всегда. Потому что нельзя не улыбнуться в Новый год, даже если хочется выть.

Он поднимает бокал, чокается со мной. Говорит:

– Мужиком станешь! У нас всё будет хорошо. Обещаю.

Я глотаю газировку, и мне хочется вывернуться наружу. Потому что он обещает это каждый год. Потому что я уже не верю. И, главное, потому что я слышу, как в его голосе – страх. Не злость. Не сила. А страх. Что я стану тем, кто его заменит. Кем он больше не сможет управлять.

После полуночи он уходит – к друзьям, на «другой праздник». Мы остаёмся вдвоём.

– Мам, а у тебя когда-нибудь был хороший Новый год? – спрашиваю.

Она долго молчит. Потом кивает.

– Один. До тебя. Мы с подругами уехали в лес, в домик. Смеялись. Никто не пил. Танцевали под магнитофон. Я тогда думала, что так будет всегда.

– А потом?

– А потом – семья. Папа твой. Ответственность. И ощущение, что праздники – не для нас. Что нам нельзя. Мы как будто поддельные. Чужие в этом мире.

Я слушаю и чувствую, что мне хочется кричать. Хочется доказывать, что я это изменю. Что у меня будет другой Новый год. С ёлкой, где игрушки не облезли. С мамой, которая смеётся, а не прячет синяк под тоном. С домом, где никто не боится звука ключа в замке.

Но я молчу. Потому что знаю – пока я здесь, я не выбрался. Я часть этого сценария. Пока я тут, я тоже чужой на своём празднике.

– Мам, – вдруг говорю, – можно я в следующем году не буду встречать Новый год с вами?

Она смотрит. Грустно. Но не удивлённо.

– Можно, Стасик. Просто пообещай, что там, где ты будешь, будет светло.

– Обещаю.

Мы убираем со стола. Остатки оливье, два непочатых мандарина. Я смотрю на ёлку. И вдруг понимаю, что она стоит не потому, что праздник. А чтобы никто не заметил, что его у нас нет. Чтобы соседи думали – «всё как у людей».

Я тогда впервые осознал, что праздник – это не стол. И не шампанское. Это когда в доме не страшно. А всё остальное – просто маска.

И я решил, что мои дети никогда не будут бояться в Новый год. Никогда. Даже если для этого придётся разрушить всё, что называется сейчас моей семьёй.

Глава 5.

Он снова пришёл пьяный. Не как обычно – мимоходом, с похмельной хрипотцой и подёрнутыми красными глазами, – а злой. Такой, каким я его видел лишь однажды, когда был маленький, и он швырнул пепельницу в стену. Тогда мама неделю ходила с повязкой на руке и говорила соседям, что упала с табурета.

Теперь он вошёл в дом, будто уже был внутри – как буря, которой не нужен ключ.

Скинул куртку, не глядя. Ботинки ударились о стену.

– Где эта сука?! – громыхнул он. – Где она, я спрашиваю?!

Я вышел первым. Из комнаты. В футболке и спортивках. В теле была дрожь – но не от страха. От напряжения. От готовности.

– Она спит. Тебе чего? – спокойно сказал я.

– Ах ты ещё и разговариваешь так, щенок?! – Он шагнул ближе, посмотрел мне в лицо. – Воспитался, значит, у неё под каблуком?

Я не ответил. Только посмотрел. Прямо. И в этот взгляд я вложил всё, что накопилось: ненависть, презрение, жалость – этот взгляд был, как нож, воткнутый без крови.

– Ты, значит, главный в доме теперь? – Он толкнул меня плечом. – Убирайся с глаз, пока я добрый.

Я не сдвинулся.

Он снова шагнул. И тогда я толкнул его. Резко. С силой, в которую вложил пятнадцать лет боли.

– Не тронь её. Никогда. Ни словом, ни взглядом, ни дыханием, понял?

Он остолбенел. Потом поднял руку.

И ударил.

По лицу. Сильно. Грязно. Как по мужику.

Щека вспыхнула, как будто в ней взорвался маленький костёр. Удар – как в кино. Только это не кино. Это было настоящее.

Я даже не пошатнулся.

Только поднял глаза.

И ударил в ответ.

Не кулаком. Ладонью. В ухо.

Он охнул. Отшатнулся. Потерял равновесие.

Упал.

Мама выбежала из спальни.

– Стас!

– Не лезь, – сказал я, не отрывая глаз от него. – Он первый. Он всегда первый.

Он поднялся. Тяжело. Как старик. Глаза мутные. Взгляд униженный.

– Ты… ты что наделал, тварь… ты же… ты же мой сын…

Я молчал. Потому что да – сын. И это было самым страшным. Не удар. Не ярость. А то, что я – его продолжение. Его тень.

– Я тебя вырастил, – прохрипел он, держась за стену. – А ты…

– Ты меня не растил. Ты меня ломал. А я выжил. Понял? Я выжил – и теперь тебе не позволено. Ни словом. Ни рукой. Ни криком.

Он отвернулся. Сел. Молча.

Мама стояла сзади. Я слышал, как она дышит.

– Ты… не должен был… – прошептала она.

– А ты? – Я обернулся к ней. – Ты должна была. Давно. Но ты – не смогла. Теперь я смог.

Она молчала.

А я пошёл в ванную. Посмотрел в зеркало.

На щеке – красное пятно.

И глаза…

Глаза были не мои.

Они были его.

Я включил воду. Холодную. Умылся.

И снова посмотрел.

– Я не он, – выдохнул я.

Но теперь похоже, уже и сам в это, не верил.

Глава 6.

После того вечера в доме повисло странное затишье. Папа стал тише, медленнее. Как будто ударом я не только сбил с него спесь, но и выключил в нём звук. Он больше не кричал. Только сидел на кухне, смотрел в окно и курил. Целыми днями. Иногда включал телевизор и не замечал, что он показывает – футбольный матч, новости, мультики. Всё мимо.

Мама ходила будто по тонкому стеклу. Прикасалась к предметам осторожно, даже чашку ставила на стол с мягким стуком – как будто боялась, что любой звук снова разбудит бурю.

Я – я ждал. Не знал чего. Повторения? Раскаяния? Справедливости?

Иногда мне казалось, что я жду аплодисментов. Что кто-то придёт, скажет: «Молодец, Стас. Ты спас маму. Ты встал. Ты не побоялся». Но никто не приходил. Никто не хлопал. Только внутри – тишина, которая звенит в ушах.

Через два дня я застал отца в коридоре. Он натягивал куртку. Долго, путаясь в рукавах.

– Куда? – спросил я.

– Прогуляться, – ответил он, не глядя. – В магазин.

– Деньги маме оставь.

Он достал из кармана пятьсот рублей, молча положил на полку.

– Можешь считать, что я больше не глава в этом доме.

Я не ответил. Потому что это была не победа. Это было похоже на сцену из пьесы, которую все репетировали слишком долго – и в итоге сыграли без зрителей.

Когда он ушёл, я зашёл в комнату. Мама сидела на диване, обняв подушку.

– Ты довольный? – спросила она. Голос – не обвиняющий, просто усталый.

– Нет.

– Почему?

Я сел рядом.

– Потому что теперь я чувствую себя таким же, как он.

Она смотрела на меня. Долго. Внимательно.

– Нет, Стас. У тебя в глазах – боль. У него – пустота. Это не одно и то же.

– Но я ударил.

– Чтобы защитить. А он – чтобы сломать.

– Разница тонкая.

– Нет, – она покачала головой. – Разница – в том, что ты можешь еще остановиться. Он – нет.

Мы молчали. Я пытался понять, остановлюсь ли я? Или это только начало? Ведь когда однажды почувствуешь, что можешь поднять руку, даже по «плохому», даже «во имя справедливости» – эта сила начинает жечь ладони.

Вечером отец вернулся. Тихий. Трезвый. Принёс хлеб и молоко. Поставил на стол, не сказал ни слова. Мама не подошла. Я не встал. Мы сидели – как актёры после финала, глядя в пустой зал.