Однажды в Курдистане

А чуть дальше, за перевалом, дымились курдские кошары. Там путника встречали лай полудиких собак и крики мальчишек, гонявших по камням пестрых коз. Женщины в шароварах цвета горных трав молча указывали дорогу жестом, а стада, поднимая пыль, медленно двигались по тропам, выбитым за века тысячами копыт.

Снег еще лежал в тени скал, плотный и пористый, как старая шерсть, но солнце уже пригревало по-весеннему – настойчиво, без зимней робости. Вазген шел, и под ногами хрустела настовица, проваливаясь то тут, то там, обнажая темную, оттаявшую землю.

С каждым шагом тревога ночи таяла, как эти последние снежные островки. Где-то над головой, невидимая в синеве, звенела жаворонком – тонко, настойчиво, будто торопила природу проснуться. Ветер, еще вчера злой и колючий, теперь лишь шевелил высохшие стебли трав, оставшиеся с прошлого лета, и нес в себе сыроватый запах земли, которая потихоньку оттаивала. Вазген вдруг осознал, что идет, почти не чувствуя усталости.

Вчера еще казалось, что весь мир – это холод, страх и одиночество. А сегодня… Сегодня тропинка вела его вниз, к долине, где уже зеленели первые проталины. Где-то вдали, за поворотом ущелья, должно быть, текла река – он слышал, как в тишине звенела вода, бьющаяся о камни. И на душе было спокойно. Будто огненные кони прошлой ночи унесли с собой все тревоги, оставив только это – легкий шаг, тепло на плечах и тихую уверенность, что впереди ждет что-то хорошее.

Тропа незаметно спустилась к воде – узкой, быстрой речушке, которая звенела по камням, словно смеялась. Лед уже сошел, и поток бежал, сверкая на солнце, оставляя по берегам мокрые, темные валуны, отполированные за века до блеска. И там, на плоском камне у самой воды, сидел мальчик. Лет десяти, не больше. Паренек, не замечая его, сосредоточенно дергал удочку – самодельную, из гибкого орешника. Его темные волосы выбивались из-под войлочной шапки, а выгоревшая на солнце рубаха болталась на худеньких плечах. Лицо было серьезным, будто ловля рыбы – дело величайшей важности.

Речка плескалась, солнце играло в брызгах. Мальчик вдруг азартно дернул удочку – и на берег шлепнулась маленькая, серебристая рыбка. Он торопливо прижал ее рукой, губы растянулись в беззвучном возгласе победы. А за его спиной, за речкой, уже виднелись крыши села – низкие, из темного камня, с дымками, стелющимися над ними. Там, на склоне, паслись овцы, белея пятнами на фоне прошлогодней травы.

Вазген осторожно ступил на прибрежные камни, чтобы не спугнуть рыбу. Мальчик даже не обернулся, лишь недовольно хмыкнул, услышав шаги.

– Мешаешь, – буркнула он, не глядя, и тут же дёрнула удочку. Пусто.

Вазген рассмеялся.

– Прости, рыбак.

Только теперь ему удалось приглядеться и понять, что это не мальчик.Девочка. Шапка съехала набок, и из-под неё выбились чёрные, как смоль, волосы, собранные в небрежный пучок.

– А, – сказала она, оценивающе оглядев его с ног до головы, – ты не отсюда.

Не вопрос, не испуг – просто констатация.

– Вазген, – представился он.

– Аревик, – ответила она и тут же махнула рукой в сторону села. – Иди прямо, спросишь тётю Шушан, она накормит Ее все знают.

И снова повернулась к воде, всем видом показывая, что разговор окончен. Но Вазген не уходил.

– А что ловишь?

– Рыбов, – буркнула Аревик.

Вазген снова рассмеялся – впервые за долгое время искренне, легко.

– Ладно, ладно, ухожу.

Он сделал шаг назад, но Аревик вдруг обернулась:

– А те огненные кони – они правда были?

Вазген замер. Откуда…? Но девочка уже снова смотрела на воду, будто и не говорила ничего. Лишь уголок её рта дрогнул – то ли усмешка, то ли игра света на влажных камнях.

– Иди уже, – сказала она.

И Вазген пошёл – к селу, к дыму очагов, к людям. А за спиной у него снова плескалась вода, и Аревик что-то напевала себе под нос – то ли песню, то ли заклинание для рыбы.

4

Старик сидел на камне у тропы, прислонившись спиной к теплой стене. Лицо его было темным и морщинистым, как высохшая груша. Он курил трубку с длинным чубуком, выпуская сизый дымок в прозрачный воздух.

– Доброго здоровья, дедушка, – Вазген слегка приподнял шапку. – Не подскажешь, где тетю Шушаник найти?

Старик медленно перевел на него мутноватые глаза, подумал, будто вспоминая что-то важное, потом махнул чубуком в сторону:

– Тертун (попадья) наша. Вон у церкви поищи.

Вазген поблагодарил старика и пошел, куда было велено. Церковный двор оказался небольшим, вымощенным неровными камнями. У входа стояла телега, доверху нагруженная мешками – видимо, с мукой или зерном. Рядом суетилась невысокая женщина в темном платье и белом платке, что-то бойко распоряжаясь двум подросткам.

Вазген замедлил шаг, разглядывая ее. Матушка Шушаник оказалась не такой, как он представлял – не степенной матроной, а живой, подвижной, с быстрыми руками и звонким голосом.

– Да не так, давай сюда! – она ловко перехватила у парня мешок, который тот едва не уронил. – Ой, вам бы только курей ловить!

Тут она заметила Вазгена, прищурилась, и на ее круглом лице появилось выражение одновременно строгое и добродушное.

– А тебе чего? – спросила она, вытирая руки о передник. – На Ван идешь, не ел ничего?

Вазген покачал головой:

– Меня Аревик прислала. А куда иду – и сам не знаю. Может и на Ван.

Тертун фыркнула, но глаза ее сразу потеплели:

– Ну иди, иди, как раз катну накрывать будем…

Ее голос звенел в ясном утреннем воздухе, а солнце, поднимаясь выше, золотило купол церкви и нагревало камни под ногами. Шушаник повела Вазгена не в церковь, а в небольшой дом рядом – низкий, каменный, с виноградной лозой, еще голой после зимы, обвивавшей крыльцо. Внутри пахло дымом, сушеными травами и чем-то кисловато-сладким – возможно, мацуном, который стоял в глиняных кувшинах у стены.

Она не спрашивала, просто поставила перед ним плоскую лепешку, миску фасолевого ашура, кусок сыра и кружку горячего травяного чаю.

– Ешь, – сказала она просто и села напротив, сложив руки на груди.

Вазген хотел было начать рассказывать – что он не вор, не убийца, что просто странствует, что вчера видел удивительных огненных коней – но тертун Шушаник лишь махнула рукой:

– Не спеши. Сначала поешь, потом говори.

Он послушался. Лепешка была теплой, только из печи, а ашур – густым, с дымком копченой грудинки. Когда он доел, тертун тут же подложила ему еще, не спрашивая.

– Теперь слушаю, – сказала она, но когда Вазген начал что-то бормотать про долги и бегство, она снова перебила:

– Ой, оставь. Раз ты к нам пришел, значит так было надо. На небесах виднее.

Она говорила это так просто, как будто обсуждала погоду или урожай.

– Но…

– Никаких "но". Место у нас людное, народу много проходит – мы всем рады, а воровать у нас нечего. Так что сиди, ешь, отдыхай. Потом разберемся.

В это время дверь скрипнула, и в дом вошел мужчина в поношенной, но опрятной рясе, с густой черной бородой, тронутой лишь парой седых волос у подбородка. Лицо у него было широкое, скуластое, с добрыми, чуть усталыми глазами – лицо человека, который больше слушает, чем говорит.

– А, очередной паломник, – произнес он, увидев Вазгена, и его голос оказался неожиданно глубоким и звучным, как колокольный медный звон.

Тертун Шушаник тут же поставила перед мужем миску, даже не спрашивая – видно, привыкла, что после утренней службы он всегда голоден.

– Это Вазген, – сказала она просто.

Тер (отец) Аракел кивнул, перекрестился и начал есть, не задавая лишних вопросов. Лишь когда первая острота голода утолилась, он поднял глаза на гостя:

– Далеко ли путь держишь?

Вазген хотел было начать витиевато оправдываться, но священник, словно угадав, мягко прервал:

– Не трудись объяснять. По Писанию, странника принять должно – беглец ты или путник, праведник или грешник.

Он оторвал кусок лаваша, обмакнул в мацун и добавил уже с легкой усмешкой уже обращаясь к жене:

– Аревик скоро придет?

– Как рыбу наловит, так и придет, – ответила та, разливая всем чай.

Он допил чай, отодвинул чашку и взглянул на Вазгена уже серьезно:

– Останешься у нас? Или дальше пойдешь?

Тот растерялся:

– Я… не знаю…

– Ну так узнаешь, – просто сказал тер Аракел. – Оставайся сколько надо, а если совесть гложет, что без дела сидишь – найдём занятие. Кровлю на сакле перекрыть, дрова поколоть, в церкви подсобить – у нас тут стены древние, то штукатурка осыпается, то иконы почистить надо.

Тертун, стоявшая у печи, кивнула, не оборачиваясь:

– А ещё огород вскопать. Да и с овцами помочь – пастухи наши вечно норовят куда-то сбежать в горы.

Священник усмехнулся:

– Видишь? Работы – как звёзд на небе.

Он замолчал, давая Вазгену осмыслить сказанное. За окном кричали дети, где-то блеяла овца, и этот простой деревенский шум вдруг казался самым дорогим, что могло быть в жизни.

– Я… – начал Вазген, но тер Аракел поднял руку:

– Не отвечай сейчас. Отдохни, приди в себя. Спешить некуда.

Вазген хотел было запротестовать, но священник уже надевал потрёпанную скуфью и шагал к двери. На пороге он обернулся:

– А насчёт тех коней… – он задумчиво почесал бороду, – …может, и правда видел. В горах всякое бывает.

И, не объясняя больше ничего, вышел под весеннее солнце, оставив Вазгена наедине с новыми мыслями, тёплым хлебом и неожиданным чувством – будто он наконец-то нашёл то, чего даже не знал, что ищет. Думать, правда, получилось недолго: сразу после того как муж ушел, Шушаник вынесла Вазгену топор и указала на поленницу у дальнего угла двора.

– Наколи, – сказала просто. – Воду греть будем.

Топор оказался тяжелым, с потрескавшимся топорищем, но Вазген не стал жаловаться. Первые удары выходили неуверенными – руки дрожали от усталости, ладони, отвыкшие от работы, быстро натерлись до красноты. Но постепенно тело вспомнило ритм: удар, раскол, откинуть полено в сторону. Свежий запах сосновой щепы смешивался с дымком из трубы.

Когда дров было достаточно, тертун кивнула:

– Теперь жди пока воду нагрею. Мыться будешь.

5

Проснулся Вазген от тишины. Он лежал, прислушиваясь к собственному дыханию, к стуку сердца, которое наконец билось ровно, без лихорадочной гонки. И понял, что спал недолго – тело еще ныло от усталости, но разум был ясен. Тихо ступая босыми ногами по прохладному полу, он вышел во двор.

Ночь встретила его свежестью. Воздух был чистым, прозрачным, пахнущим талым снегом и дымком из труб. Над головой раскинулось бескрайнее небо, усеянное звездами – такими яркими, какими они бывают только в горах, где нет ни городов, ни огней, только вечный черный простор и холодное сияние.

Тер Аракел сидел на низкой скамье у стены дома, курил длинную трубку с вишневым чубуком. Дымок вился над его головой, растворяясь в ночи. Священник не шевелился, лишь изредка подносил трубку к губам, и тогда в темноте на мгновение вспыхивал красноватый уголек. Вазген хотел было отступить, не мешать, но тер Аракел, не оборачиваясь, сказал тихо:

– Не спится?

Голос его был спокойным, будто он и ждал, что Вазген выйдет. Тот молча подошел, сел рядом. Скамья скрипнула, но тер Аракел не обратил внимания.

– Красиво, – просто сказал Вазген, глядя вверх.

– Да, – согласился священник. – А в горах – еще красивее.

Они сидели так некоторое время, не говоря ни слова. Где-то вдали крикнула сова, ветер шевельнул верхушки деревьев за оградой.

– Ты знаешь, – вдруг произнес тер Аракел, – я каждый вечер выхожу сюда. Иногда думаю о делах, иногда – просто смотрю.

Он выпустил дым колечком, и тот медленно поплыл вверх, к звездам. Вазген молчал.

– Ты не переживай, – продолжал тер Аракел. – Останешься, поработаешь, отдохнешь. А там – видно будет.

Он стряхнул пепел с трубки, встал.

– А теперь иди спать. Завтра новый день будет.

И, не дожидаясь ответа, ушел в дом, оставив Вазгена одного под звездами. Тот еще долго сидел, глядя вверх. И впервые за много месяцев почувствовал, что завтра – не страшно. Звезды мерцали холодным светом, будто подмигивая ему сквозь бездонную тьму. Где-то за селом заскулила собака, но тут же умолкла – и снова воцарилась та глубокая, насыщенная тишина, что бывает только в горах перед рассветом. Он уже повернулся, чтобы идти назад в сени, как вдруг краем глаза уловил движение.

Там, за дальними холмами, где тропа терялась среди скал, мелькнул огонек. Потом еще один. И еще. Они двигались – нет, не просто горели, а плясали в темноте, то сближаясь, то расходясь, будто неведомая сила водила их хороводом по склонам. Сердце Вазгена екнуло.

Он замер, не смея пошевелиться, боясь, что видение исчезнет. Но нет – огни продолжали свой танец, то вспыхивая ярче, то угасая, будто дразня его. Вазген уже собирался вернуться в дом, когда ветер донес до него смех – серебристый, переливчатый, словно звон крошечных колокольчиков. Он замер, прислушиваясь. Звук шел со стороны реки. Ноги сами понесли его.

Лунный свет струился по воде, превращая ее в дорожку из жидкого серебра. А у самого берега, среди прибрежных камней, двигались силуэты – легкие, почти невесомые. Их черты были слишком утонченными, движения – слишком плавными, будто у них не было костей, а только гибкий стебель, колеблющийся на ветру. Длинные волосы, светящиеся бледным светом, струились по спинам, то сливаясь с речной пеной, то вспыхивая, как шелк на солнце. Одна из них подняла руки, и в воздухе рассыпались искры – или, может, это были лишь капли воды, пойманные лунным светом.

Пери. Духи, о которых рассказывали и в армянских, и в курдских, и в персидских сказках. Не злые, не добрые – просто другие. Те, кто приходит в мир людей лишь затем, чтобы потанцевать под луной и снова исчезнуть до следующей ночи. Он невольно шагнул вперед – и в тот же миг ближайшая пери обернулась. Лицо ее было прекрасным и странным одновременно – слишком большие глаза, слишком острый подбородок, улыбка, в которой читалось что-то древнее, чем эти горы. Она посмотрела прямо на Вазгена. Потом махнула рукой – и вся группа рассыпалась, как дым. Лишь легкое дрожание камыша выдавало, что кто-то только что прошел здесь.

– Красиво, правда?

Вазген вздрогнул. Аревик сидела на том же камне, где утром ловила рыбу, и болтала ногами. На ее лице играла довольная улыбка.

– Они всегда приходят, когда луна полная, – сказала она, словно рассказывала о соседках, зашедших в гости. – Мама говорит, что если ты им понравишься – могут и исполнить желание.

Аревик спрыгнула на землю, потянулась.

– Пойдем спать. Мне завтра снова рыбу ловить. И тебе папа занятие найдет.

6

На следующую ночь Вазген снова вышел во двор и направился к реке.

Луна висела в небе почти так же высоко, как вчера, и река все так же серебрилась в ее свете. Но берег был пуст. Ни танцующих огней, ни смеха, ни шелеста крыльев.

Он прошелся вдоль кромки воды, всматриваясь в темноту. Может, они приходят не каждую ночь? Или, может, нужно какое-то особое время – полнолуние, определенный час? Вазген присел на камень, где вчера сидела Аревик, и замер в ожидании. Но ничего не происходило. Вазген просидел так, наверное, час, пока холод не начал пробираться под одежду. Он бросил последний взгляд на реку – все так же пустую, все так же прекрасную – и пошел обратно к дому. Но вдруг ночь вдруг вспыхнула.

Яркий свет ударил по глазам – ослепительный, золотой, будто само солнце прорвалось сквозь тьму. Он резко обернулся и замер. По небу, прямо к реке, мчались они. Пери – но уже не те, что вчера. Величественные, в развевающихся одеждах цвета пламени, они восседали на спинах огненных коней, чьи гривы полыхали, как языки костра, копыта оставляли в воздухе искрящиеся следы. Вазген инстинктивно рванулся к ближайшим камням, прижимаясь к земле. Весенняя трава еще не успела подняться, укрытие было жалким – но пери, казалось, не замечали его. Он не смел пошевелиться, боясь выдать себя.

"Я должен бежать", – шептал разум, привыкший к страху и опасности. Ведь если эти существа заметят его, кто знает, что последует? Может, они разгневаются на дерзкого смертного, осмелившегося подсматривать за их таинствами? Но сердце его, давно отвыкшее от красоты, настойчиво твердило другое: "Смотри, запоминай каждый миг. Такое не повторится никогда". Он наблюдал, как пери сбрасывают с плеч сияющие покрывала, и думал, что даже цари не знают такой роскоши. Их смех, чистый и звонкий, казался ему музыкой, забытой с детства – той, что пела мать, качая колыбель.

"Почему они позволяют мне видеть это?"– теребила его мысль. Может, он особенный? Или наоборот – они просто не считают его достойным внимания, как человек не замечает муравья у своих ног? Когда самая младшая подмигнула в его сторону, Вазген почувствовал, как в груди расправляется что-то сжатое и скрюченное.

"Они знают. И позволяют мне остаться".

В этом было что-то невероятно щедрое – не требовать ничего, не гнать прочь, просто позволить разделить мгновение их радости. Как будто говорили: смотри, смертный, и помни, что мир больше, чем твои беды. Мысли Вазгена витали где-то далеко, уносясь вслед за танцующими пери, когда камень под его ногой внезапно подался. Он инстинктивно вскинул руки, пытаясь удержать равновесие, но было уже поздно – с глухим всплеском он рухнул в ледяную воду.

Холод ударил как ножом, вышибая воздух из легких. Вазген захлебнулся, беспомошно забился в воде, пытаясь схватиться за скользкие камни на дне. Темнота накатывала волнами, и в последний момент он увидел, как пери склоняются над водой, их лица отражаются в черной глади – не смеющиеся уже, а серьезные, почти печальные. Потом – провал. Тишина. Холод. А потом – мягкое ласковое тепло, словно его завернули в солнечные лучи. И звонкий девичий голос:

– Ну и увалень. Разве так можно? В такую-то погоду!

– Вы… – начал заикаясь Вазген, но запнулся.

– Мы что? – подняла бровь одна из пери.

– Вы пери.

– А ты увалень! И чуть не утонул.

Звонкий смех огласил все вокруг.

– Ладно, теперь ты живёхонький. И, надеюсь, умнее стал.

– Подождите! – Вазген поднялся на локтях, всё ещё мокрый, но уже не дрожащий. Голос его звучал хрипло, но твёрдо. – Как так? Почему я вас вижу? Почему вы…

Он запнулся, не зная, как сформулировать то, что копилось в нём с той самой ночи у хижины.

– Ты хочешь нас видеть, – сказала она просто.

– Но… другие люди…

– Другие люди смотрят, но не видят, – отозвалась рыжая, играя языками пламени в ладони. – Они слишком заняты своими "почему"и "как". А ты…

Она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то тёплое, почти материнское.

– Ты просто смотрел. Потому что ты добрый. Просто увалень.

И, прежде чем запрыгнуть на вновь появившихся рядом огненных коней, одна из них добавила:

– А теперь иди. А то заболеешь.

Чудесные наездницы начали таять и уже почти исчезли, как утренний туман над рекой. Остался только голос младшей пери, донёсшийся уже откуда-то очень далёкого:

– И научись плавать, ладно? А то в следующий раз…

Вазген вдруг крикнул:

– Стойте!

Голос его прозвучал громче, чем он ожидал, эхом отразившись от скал. Одна из пери прекратила исчезать и с любопытством посиотрела на Вазгена.

– А можно мне с вами? – выпалил Вазген, сам не понимая, откуда взялись эти слова.

Он не планировал этого. Не обдумывал. Просто вдруг осознал, что больше не хочет возвращаться в мир долгов, погонь и страха.

– Можно, конечно, – сказала она, как будто отвечала на вопрос о втором куске пирога. – Но ты уверен?

Она сделала шаг вперёд, и вдруг Вазген увидел – не глазами, а где-то внутри – что значит "уйти с ними". Это не просто побег. Это навсегда. Без возврата. Сердце колотилось, как пойманная птица. Терять было нечего.

– Уверен… – голос его сорвался.

И тогда пери улыбнулась – с пониманием, с какой-то древней печалью. Её лицо озарилось радостью, словно вспыхнула сотня звёзд.

– Тогда держись!

Пери вскочила в седло, ловко перехватила поводья одной рукой и затащила Вазгена на круп коня другой.

– Поехали!

Конь рванул вперёд, и мир вокруг поплыл, как краски в воде. А потом всё исчезло – река, деревня, крики. Только ветер в ушах. Только звёзды, ставшие вдруг так близко, что можно дотронуться. И смех пери, звонкий, как весенний ручей.

Однажды в Индии

1

Конец XV века. Европа, охваченная жаждой