Однажды в Курдистане

Империя жила по ритуалу, а не по результату. Чиновники, от мелких катибов (писцов) до высоких пашей, ревностно охраняли свои обязанности, но сама работа часто сводилась к бесконечному перекладыванию бумаг из одной папки в другую.

Османская бюрократия обладала удивительным умением превращать реальные проблемы в абстрактные записи. Например, если в далёком пашалыке вспыхивало восстание, местный губернатор отправлял донесение в столицу. Там его рассматривали, составляли ответ, отправляли предписание – и на этом успокаивались. Фактически мятеж мог продолжаться месяцами, но раз о нём доложили "по инстанции", считалось, что система сработала.

Даже финансовые дела тонули в бумажной трясине. Налоги собирались неэффективно, казна пустела, но вместо реформ чиновники предпочитали создавать новые реестры убытков. Один из великих визирей эпохи, отчаившись разобраться в бумажной волоките, якобы воскликнул: "Легче выиграть войну, чем найти нужный документ в наших архивах!"

Парадоксально, но именно эта неповоротливость спасала империю от стремительного краха. Бюрократический аппарат стал буфером между султанской властью и хаосом на местах. Пока в провинциях паши и аяны (местные сильные кланы) боролись за влияние, Стамбул сохранял видимость контроля – просто потому, что продолжал рассылать указы и требовать отчётов.

Одним из таки бюрократов был Джемаль Наджмани из Урфы. Джемаль был чиновником в третьем поколении, получив в свое время благосклонность начальника благодаря протекции отца, он каждый день по несколько раз сверял списки, ставил печати, переписывал устаревшие реестры в новые.

– В нашей семье, сынок, главное – стабильность, – любил повторять Мустафа-эфенди, отец Джемаля. – Не лезь в политику, не спорь с начальством, делай, что велят, и будешь получать жалование пока борода не поседеет.

Урфа не была большим городом, но налоговое управление здесь работало так же солидно и методично, как в самом Стамбуле. Войдя в свой кабинет (крошечную комнату с одним окном, выходящим на пыльный двор), Джемаль сразу же брался за бумаги. Иногда, в редкие минуты, когда работа была сделана (вернее, отложена на завтра), Джемаль позволял себе мечтать. Может быть, если бы он родился в другом месте, в другое время… Может быть, он стал бы путешественником, как Эвлия Челеби, или поэтом, как Физули.

Джемаль Наджмани не был несчастным человеком. Он был очень доволен той жизнью, которую ведет. У него была жена, ребёнок, стабильное жалование. Ему не о чем было переживать: пока Османская империя медленно дряхлела, тысячи таких, как он, продолжали перекладывать бумаги – просто потому, что так было заведено.

Но однажды спокойной жизни пришел конец: Эмине, жена Сердара Джулани, крупного торговца шерстью, родила ребенка, подозрительно похожего на Джемаля…

Когда Мустафа Наджмани, отец Джемаля, узнал о надвигающемся скандале, он не стал ругать сына. Он вздохнул, достал чернильницу и начал писать письма, которые тут же рассылал своим друзьям из управления через местных мальчишек. Да, дороговато вышло – но самому всех не обежишь с проблемой.

На следующий день в налоговом управлении Урфы появилось предписание якобы из Стамбула (из кабинета старого друга Мустафы, который еще сохранял влияние и не вышел в отставку). В документе говорилось, что в связи с «необходимостью усиления контроля за сбором налогов в Мардинском санджаке» опытный чиновник Джемаль Наджмани переводится туда «на временную службу». Ехать Джемалю предстояло одному: до Мардина хоть и было всего 200 километров, но ехать предстояло небольшим почтовым караваном, а для молодой матери с грудным ребенком это было тяжело, поэтому Асма с дочкой остались в Урфе и должны были присоединиться к Джемалю позже (или он сам вернулся бы, когда скандал бы подзатих).

После Урфы, которая и так не давала особых надежд на карьерный рост, Мардин был явным понижением, но что поделаешь – ситуация стала критической.

2

Лавка Табиты Шамиры представляла собой нечто среднее между складом, мастерской и музеем забытых вещей. Внутри пахло паяной медью, маслом и старым деревом. На полках в беспорядке лежали, чайники – от крошечных до массивных, в которые могла бы поместись кошка; подносы с выгравированными на них узорами, которые уже потемнели от времени; кувшины; миски; джезвы – часть явно новая, часть выглядела так, будто их изготовили еще когда византийская власть в Мардине была крепка как никогда прежде..

Приказчик, Абдулла, сидел в углу на низком стуле, курил наргиле и смотрел куда-то в пространство, будто торговля его вообще не касалась.

– А, господин чиновник… – пробормотал он, увидев Джемаля. – Бухгалтерия там, в ящике.

Ящик, на который он указал, был завален пыльными свитками, клочками бумаги и старыми ложками.

– У вас нет книг учета? – спросил Джемаль, перебирая бумаги.

– Книги? – Абдулла задумался. – Были. Где-то.

Появившийся будто неоткуда сын приказчика, мальчишка лет пятнадцати, полез под прилавок и вытащил потрепанную тетрадь.

– Вот, эфендим. Но там только цены.

Джемаль открыл пыльный гроссбух. Записи были сделаны в разное время, разными почерками, иногда карандашом, иногда чернилами. Большинство записей было нечитаемо. Ни дат, ни имен.

– Вы вообще ведете учет доходов, расходов, долгов? – спросил Джемаль.

– Долги? – отмахнулся лениво приказчик. – Кто должен – помнит. Кто не должен – тоже.

– А налоги?

– Иногда платим. Изо всех сил.

Джемаль вздохнул.

– Вам нужно вести записи аккуратнее.

– Сделаем, эфендим.

Но по тону Абдуллы было ясно: ничего не изменится. Поняв, что требовать образцовой отчетности – все равно что просить верблюда петь, Джемаль махнул рукой.

– Угостите хоть кофе, что ли – вижу хоть посуды у вас достаточно.

Сын приказчика, Вали, сразу оживился.

– Эфендим, сейчас все в лучшем виде сделаем.

Через минуту в руках у Джемаля уже дымилась крошечная чашечка.

Кофе оказался крепким, с горчинкой. Джемаль потягивал его, слушая поток мардинских новостей:

– Слышали, говорят сын имама нашего из медресе сбежал с дочерью муэдзина. Теперь тот клянется, что если поймает – голову отрежет обоим.

– Да, что-то мельком слышал…

– А они, говорят, уже в Мосуле. Что им так делать?

– Да кто их разберет? Одна любовь в голове. – хмыкнул Джемаль.

Так, за тремя чашками кофе, Джемаль узнал, что: Налоговый инспектор Диярбакыра проиграл в нарды годовой сбор; лучшие сплетни хранит банщик Аль-Фахиши (он же известен как лучший сводник в городе); сын Абдуллы грозится уйти в солдаты, но пусть только попробует.

Время летело быстро, Джемаль уже собрался было уходить, как вдруг дверь перед его носом распахнулась и в помещение вошла невысокого роста женщина, судя по всему – сама Шамира ханум, хозяйка лавки.

– Вы, должно быть, тот самый Джемаль-эфенди из налогового управления? – спросила она, слегка склонив голову и перевела взгляд на Абдуллу.

Голос у нее был низкий, спокойный, но с железной ноткой, а движения – точные, без лишней суеты.

– Табита-ханум! – оживился Абдулла. – Я как раз собирался…

– Но пока не собрался.

Она повернулась к Джемалю, и он впервые разглядел ее как следует: темные распущенные волосы, смугловатая кожа, карие глаза с чуть насмешливым прищуром.

– Джемаль Наджмани, к вашим услугам.

– Так что, эфендим, Абдулла уже показал вам как у нас все идеально в плане отчетности? – в ее голосе явственно звучала ирония.

– Все просто идеально, ханум.

Ревизия в лавке Шамиры ханум оставило странное впечатление. Когда в налоговом управлении зашла речь о медной лавке Шамиры, чиновники переглянулись с усмешкой:

– А, это та, ассирийка? – говорили в конторе. – У нее денег куры не клюют – муж оставил кучу денег, вот повезет кому-то.

– И хороша собой, – добавил младший катиб, писарь, – не то, что моя Зухра.

Джемаль представлял себе нечто вроде торгового дома с толпой приказчиков, сундуками товара и важными клиентами, что толпятся у дверей. Реальность оказалась иной. Никакой торговой жилки.

На следующий день он подал отчет: "Торговля незначительная, налоги уплачены, нарушений нет".

Начальник пробежал глазами и спросил:

– А вдова Шамира… огонь, да?

– Огонь, – ответил Джемаль. – Жалко, что такими темпами разорится скоро.

3

Джемаль привык к женскому вниманию. В Урфе он знал каждую улыбку, каждый взгляд из-под ресниц, каждый намек, который можно было развернуть в интригу. Здесь, в Мардине, он пока держался осторожно – новое место, новые люди, да и причина, почему он тут оказался научила осмотрительности.

Но Табита Шамира… Ах, какая женщина! Из-за нее он еще пару раз наведывался к Абдулле попить кофейку да посудачить под благовидным предлогом налогового надзора, нео байки Абдуллы ему были неинтересны – у себя в конторе он сплетничал о том же самом. Город-то маленький. Ему хотелось лишний раз встретиться с Табитой, которая несмотря на всю запущенность торговли, в лавке появлялась регулярно и постоянно пыталась командовать Абдуллой и его сыном Валим. Да, безуспешно, но пыталась.

Табита оказалась не из тех женщин, что играют взглядами. Она не бросала на него томных взглядов, не касалась «случайно» его руки, когда подавала кофе. Она даже не старалась казаться привлекательной – просто была собой. Ее привлекательность была в другом: в спокойствии, с которым она говорила о торговых делах, будто они для нее – пыль. Это раздражало. С одной стороны. Но распаляло любопытство. С другой.

Джемаль ловил себя на мысли, что хочет понравиться ей. Но он боялся прогадать. В Урфе он знал всех, знал, чью жену можно задеть взглядом, а чью – лучше не замечать. Здесь все было внове. Табита была слишком непохожа на других. Богатая вдова, которая держит лавку от нечего делать? Но можно просто пойти в ростовщики…

Однажды, когда он зашел в лавку под предлогом «уточнить отчетность», Табита вдруг спросила:

– Вы женаты, да?

– Да.

– Любите ее?

Он замешкался.

– Это… сложный вопрос.

– Да вы шалунишка, Джемаль-эфенди.

Она отложила тряпку, которой протирала медный кувшин, и посмотрела на него прямо.

– Вот возьму и расскажу ей, какой вы проказник. Страшно?

Он покраснел.

– Да как вы могли подумать!

– Да шучу я, Джемаль-эфенди, шучу. Смотрите какое утро сегодня прекрасное.

Утро и правда было прекрасным. И не только то утро. И не только для ассирийцев и армян. Но особенно для ассирийцев. Ассирийцы, последние наследники Ниневии и Вавилона, жили так, будто время обтекало их стороной. Их называли "сурайе", "арамеи", "сирийцы"– в зависимости от того, кто спрашивал. Они сами предпочитали просто: "Мы – те, кто остался". Когда халиф Омар брал Дамаск, их патриарх уже пять веков сидел в монастыре святого Матфея. Османские чиновники писали о них в отчетах: "Лояльные, но себе на уме".

Местные мусульмане шептались, что них в подвалах есть двери в подземные города; что их священники понимают язык птиц; и, что если ассириец подарит вам яблоко – не ешьте!

На самом деле, их "магия"была проще: они умели ждать, они помнили, они не спорили.

Когда солнце клонилось к западу, ассирийские женщины зажигали масляные лампы перед иконами. В церкви святого Афрема дьякон гасил свечи одну за другой, оставляя только три – за живых, за мертвых и за тех, кто в пути. На вопрос "Почему вы все еще здесь?"они отвечали просто: – "А куда нам идти?"

Может быть в этом и крылась причина безалаберности Табиты в торговых делах?

В таких раздумьях да коротких разговорах с ассирийской акулой медного бизнеса и проходили дни Джемаля. Природа давала о себе знать, но давала знать и осторожность, поэтому оставалось ждать пока в городе свыкнутся с тем, что к ним был переведен чиновник из города покрупнее и поверят, что он и на самом деле просто что-то натворил у себя, а не явился с тайной ревизией по указанию самого султана (а слухи такие ходили). Поворот случился внезапно. В хаммаме.

В паровых клубах хаммама решались не только вопросы чистоты тела, но и самые деликатные дела сердца (и не только). Османские банщики – теллаки – были не просто служителями при банях. Они знали всё: кто кому изменяет, кому не хватает тепла в браке, а кто ищет запретных утех. В хаммаме человек обнажается – и физически, и морально. Здесь делились тайнами, жаловались на супругов, искали утешения. Да и в бане погон не видно – здесь никого не судили, не доносили, их роль была – помогать. За скромное вознаграждение, конечно. Банщик знал, в какие дни женщины приходят в хаммам, какие из них «не прочь познакомиться», а какие ищут покровителя. Через служанок или банщиц, работавших с гостями женского пола они могли передать намек богатому купцу или красивому чужестранцу, или просто симпатичному соседу. Для многих вдов и вдовцов это зачастую был единственный «приличный» способ найти нового супруга без лишнего внимания и лишних хлопот.

Формально сводничество каралось, но власти смотрели сквозь пальцы: шариат осуждал разврат, но банщики были нужны – они предотвращали публичные скандалы, потому что оказывали свои услуги не только качественно и профессионально, но и самое главное – вежливо.

– Что-то ты, Джемаль-бей, все один да один, – начал неожиданно Аль-Фахиши, выжимая горячую воду из мочалки на спину Джемаля. – Может пора отдохнуть немного?

Джемаль фыркнул, но промолчал.

– А то смотри, эфендим – продолжал банщик, – ты человек интересный, в городе уже есть разговоры.

– О чем? – настрожился Джемаль притворившись равнодушным, но сердце дрогнуло – до Урфы было не так уж и далеко, а слухи распространяются быстро.

– Да так… – банщик развел руками, брызги воды сверкнули в воздухе. – Вдова Шамира намекает, что вы к ней в лавку зачастили.

Джемаль чуть не поперхнулся.

– Работа у нас такая, – не сдавался Джемаль. – За всем нужен глаз да глаз!

Аль-Фахиши хитро прищурился:

– Ну вот на вас глаз и положили. Супруга моя так и сказала.

Пар внезапно стал слишком густым. Сердце забилось быстрее.

– Она так и сказала?

– Дословно. – Банщик наклонился ближе, и его голос стал медовым. – Поэтому если что – дайте знать, мы все поможем устроить. Комар носа не подточит.

Джемаль почувствовал, как по спине пробежал горячий ручей – то ли от пара, то ли от внезапно вспыхнувшей надежды.

– Но только чтобы все осталось между нами? Я человек женатый, уважаемый.

– Обижаете, эфендим, – рассмеялся Аль-Фахиши. – У нас все тайны пропадают как у вас документы в конторе!

Наступила пауза. Долгая, задумчивая пауза.

– Ну, эфендим? Я скажу, что вы не против?

4

Следующие несколько дней Джемаль сидел конторе, склонившись над бумагами, с таким усердием, будто пытался отмыть вообще все деньги Османской империи (или взыскать все долги по налогам – как посмотреть).

Он боялся. Боялся, что все сорвется. Поэтому он трудился не покладая рук: перепроверял старые налоговые реестры; составлял никому не нужные отчеты; пил чай стакан за стаканом, пил, отвернувшись от окна, за которым виднелась крыша базара – и где-то там, за поворотом, блестела старая медная вывеска.

Наконец ожиданию пришел на конец. На пороге стоял мальчишка с рынка – тот самый, что обычно разносил мелкие записки по лавкам. Его пальцы сжимали сложенный вдвое листок бумаги.

– Тебе, эфендим.

Мальчишка шмыгнул носом, вытер ладонью потный лоб и протянул записку, даже не дожидаясь монеты за услугу – видимо, уже получил свою плату.

Джемаль развернул листок. Почерк был небрежный, незнакомый – явно Аль-Фахиши. Всего несколько слов. Но их хватило, чтобы пальцы вдруг стали холодными, а в висках застучало.

Он медленно поднял глаза. Мальчишка уже исчез. За окном, над крышами Мардина, плыло тяжелое полуденное солнце. Она ждала его сегодня.

Отпросившись под предлогом больного живота с конторы, Джемаль устремился домой, чтобы подготовиться к предстоящему свиданию, а когда солнце уже скрылось за холмами, Джемаль натянул темный плащ с капюшоном и вышел на пустынные улицы Мардина. Он шел быстро, но не бежал – чиновник, даже влюбленный, должен сохранять достоинство.

Дом Табиты стоял в тихом переулке, где стены древних ассирийских построек сливались с османской кладкой. Ворота были приоткрыты – будто ждали. Тень в дверях – кто-то впустил его без слов, лишь легкий шорох одежды выдал присутствие. Внутри горели масляные лампы, но ни души в коридорах. Где-то наверху звякнула посуда, но шагов не было слышно. Где-то наверху скрипнула дверь. Табита спускалась.

– Я думала, ты никогда не решишься, – сказала она просто, будто они продолжали вчерашний разговор.

Джемаль хотел ответить что-то официозное – о внезапном приглашении, о позднем часе, – но язык предательски изменил ему:

– Я до конца не мог поверить.

В доме стояла та особенная тишина, когда кажется, что даже фрески на стенах затаили дыхание. Они говорили обо всем и ни о чем. С каждым глотком вина пространство между ними сокращалось. Когда она встала, чтобы поправить фитиль в лампе, тень ее профиля упала на стену – точь-в-точь как на древних ассирийских барельефах.

Лампа погасла. В темноте медный колокольчик на полке вдруг зазвенел сам по себе – может быть, от сквозняка, а может, потому что некоторые вещи не требуют свидетелей.

***

Их связь расцвела, как гранат в жарком августе – сладкая, с терпкой ноткой тайны.

Джемаль приходил по вечерам, когда тени становились длинными, а улицы Мардина затихали, будто уступая место их уединению. Дверь всегда была приоткрыта ровно настолько, чтобы он мог скользнуть внутрь, не постучав. Они поднимались наверх, увлеченные друг другом, а когда возвращались – подушки были взбиты, а шелковые простыни заменены на свежие. А однажды ночью, когда Табита уснула, а луна лила серебро через решетчатое окно, Джемаль услышал тихий скрип половицы в коридоре, шорох ткани – будто кто-то торопливо отступил в тень. И дыхание. Совсем близко. Утром он не спросил Табиту об этом.

Но с тех пор каждый раз, целуя ее, чувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд.

Но любопытство взяло свое – месяца через полтора после начала их связи Джемаль наконец не выдержал и спросил:

– Почему я не могу запомнить твою прислугу в лицо?

Табита замерла, затем медленно поднялась в кровати, оперевашись на локоть. Лунный свет струился по её коже, и вдруг Джемаль заметил – тени ведут себя странно. Её силуэт на мраморном полу не повторил движение, а задержался на мгновение, будто нехотя подчиняясь законам физики.

– Ты прав, – прошептала она. – Потому что они не любят показываться людям.

– Не понял – голос Джемаля выдавал полное непонимание.

Она наклонилась, и её дыхание стало холодным, как ветер с гор:

– Потому что это Абдулла и его сынишка Вали, они не хотят лишний раз светиться перед тобой.

Джемаль понял, что либо он сошел с ума, либо чего-то не понимает. Абдуллу и его сына он видел постоянно, практически с самого своего приезда в Мардин. И не просто видел часто – бывало, что каждый день по несколько раз.

– Но я их и так вижу каждый день в твоей лавке? Зачем им прятаться?

– Чтобы ты не испугался.

Её форма начала расплываться – теперь в ней угадывались и женщина, и змея, и столб серебристого тумана.

– Мы джинны – голос эхом разошёлся по террасе.

Джемаль вскочил с кровати отпрянул к стене, судорожно пытаясь прикрыть стыд, схваченный интенсивно покрывалом. подушкой. Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из груди.

– Джи… джи…, – слова застревали в горле.

Табита засмеялась.

– Да, джинны – её голос звучал странно, будто сразу со всех сторон. – Абдулла и Вали – тоже. Представляешь, джиннам тоже иногда нечем заняться и они помогают друг другу.

Она подняла руку, и Джемаль увидел, как её кожа на миг стала прозрачной, слово дымчатый кварц.

– Мы не бестелесные духи. У нас есть плоть, кровь, желания… Ваши пророки говорили с нами. Сулейман приказывал нам строить храм, Ибрагим пил из нашего родника. А иногда мы влюбляемся в человека. Разве тебе было плохо?

Её форма снова стала плотной, тёплой, человеческой. Она встала и сделала шаг к нему – теперь уже полностью женщина, только в глазах мерцал тот самый нечеловеческий блеск, что бывает у кошек ночью. Её пальцы коснулись его щеки. По-прежнему тёплые.

– Я не высасываю твою душу, – она закатила глаза. – Я просто люблю мужское внимание.

Табита приподнялась на цыпочках и укусила его за мочку уха.

– И у меня будет к тебе маленькая просьба. Но сначала, иди ко мне.

Джемаль не смог устоять. В этот момент он уже думал совсем не головой.

5

В тени веков, где история переплетается с преданием, жил царь Абгар V Уккама, правитель крошечного, но гордого Эдесского царства. Его имя, овеянное тайной, навсегда вписано в легенды Востока и Запада.

Говорят, Абгар был мудр и справедлив, но тело его терзала неизлечимая болезнь – проказа, превратившая жизнь в муку. Когда до Эдессы дошли слухи о чудесах, творимых неким проповедником из Назарета, Йешуа, царь написал ему письмо, умоляя о исцелении. В ответ тот, как гласит предание, обещал прислать своего ученика, а нерукотворный образ – отпечаток собственного лика на холсте – стал первой христианской иконой, защитившей город от врагов.

Говорят также, что в одну из безлунных ночей, когда горячий ветер с Месопотамских равнин стих, а звезды замерли в немом ожидании, в дворец Абгара явились три человека в серебряных одеждах. Лица их были скрыты сиянием, а голоса звучали, как далекий звон колоколов подземных храмов. Они повелели Абгару взять тростниковое перо и записать слова, которые «не должны исчезнуть до конца времен».

Три дня и три ночи царь, забыв о сне и отдыхе, выводил на тонком пергаменте знаки, подобные пляшущим теням огня – то ли письмена, то ли узоры, понятные лишь небесам. Страницы шевелились в руках царя, буквы мерцали, как угли, а те, кто осмеливался читать их без благословения, сходили с ума, видя «то, что человеку видеть не положено».

Царь приказал спрятать книгу в сокровищнице дворца, откуда со временем она перекочевала в библиотеку монастыря Мар-Якуп, что в горах неподалеку от Мардина, где в туманных предрассветных рассказах старых мардинских монахов до сих пор шепотом вспоминают историю о брате Давиде – том самом, что осмелился похитить Книгу Ангельских Тайн и навлек на себя гнев небес.

Было это в XVIII веке, когда Османская империя правила этими землями, а монастырь Мар-Якуп еще хранил свою страшную реликвию. Брат Давид, молодой, но ученый монах, славился своим пытливым умом и дерзостью. Он слышал предания о Книге, но настоятели строго-настрого запрещали даже приближаться к запечатанной нише в скале, где она покоилась. Однако Давид не верил в проклятия. Он жаждал знания – того самого, что, по слухам, могло дать власть над судьбой. После долгих споров с настоятелем, обвинившим его в «гордыне и ереси», Давид в ярости поклялся выкрасть книгу и раскрыть ее тайны сам.

В зимнюю ночь 1743 года, когда монахи спали, а в горах выл ледяной ветер, Давид проник в библиотеку. Говорят, он не просто взял книгу – она сама позволила ему это сделать, будто ждала его. Когда он коснулся страниц, по его рукам пробежали синие искры, а в ушах зазвучал шёпот на языке, которого нет на земле.

Давид бежал в горы, но странное началось сразу. Пастухи, встречавшие его, рассказывали, что от монаха пахло серой, а его глаза стали слишком блестящими, словно покрытыми масляной пленкой. Он шептал что-то, смеялся и пугал людей фразами, которые никто не понимал, но от которых кровь стыла в жилах.

Через неделю его нашли у руин древнего храма в долине Дейр-эз-Зор. Он был мертв, но не просто убит – его тело будто высохло за одну ночь, а пальцы будто вцепились в запретный манускрипт, хотя в руках его не было ни самой книги, ни даже клочка пергамента: книга вернулась к ангелам, которые теперь в тревоге совещались: где же теперь хранить столь опасное знание?

И тогда один из младших ангелов робко предложил:

– А что если отдать её в налоговое управление Мардина?

Старшие ангелы нахмурились, но тут же задумались. Горы бумаг, бесконечные реестры, печати на печатях, чиновники, которые десятилетиями перекладывали документы с полки на полку… Даже сам архангел Гавриил, явись он с небесной грамотой, не смог бы отыскать нужный документ! Это было идеальное решение. Книга канула в вечность. Но история осталась. Люди помнили. Помнили и джинны. В том числе и Табита.

Табита не помнила, сколько ей лет – может, три тысячи триста лет, а может, и все семь пятьсот. Она не насылала проклятия, не похищала детей и не превращала людей в животных – это казалось ей скучным. Она обожала аферы.

– О, великий купец! – томно шептала она, материализуясь в пыльном воздухе полупустого склада. – Я знаю, как ты сможешь разбогатеть.

И купец, конечно же, верил. Потому что Табита была неотразима: её глаза мерцали, как звёзды над пустыней, а голос звучал, как шёпот ветра в пальмовых листьях.