Шипы Помнят Кровь

– Хорошо. Я закончу пораньше и сразу пойду.

Он снова кивнул, коротко, но с теплотой взглянул на меня, будто прощаясь надолго, повернулся и направился к двери. Колокольчик над дверью звякнул в последний раз, когда он вышел на улицу, оставляя после себя лишь легкий след холодного воздуха и терпкий запах леса и дыма, словно принесенного из другого, более сурового мира, который никогда полностью не оставлял его и к которому он всегда был готов вернуться.

После ухода отца я еще какое-то время стояла у прилавка, сжимая в руке мешочек с травами. Возвращение к работе, к сортировке тяжелых томов, помогло отогнать мимолетное беспокойство, оставленное его визитом и разговором о завтрашней казни. Их тайная жизнь, полная опасностей, о которых я знала лишь в общих чертах, всегда была где-то рядом. Завтрашняя казнь на площади казалась средоточием всего этого – публичным проявлением их тайной борьбы, которая должна была оставаться в тени. Я снова посмотрела на дверь, сквозь стекло. Улица казалась обычной, дневной. Людей было немного, но все они были простыми горожанами, спешащими по своим мирским делам. На мгновение мне снова показалось, что за стеклом мелькнула тень, слишком быстрая, слишком… неуместная для этого тихого дня, слишком гладкая, чтобы быть просто прохожим. Но я тут же отмахнулась от этой мысли. Просто игра света на стекле, отражение моего собственного беспокойства. Или моя собственная нервозность, переданная отцом, его постоянной готовностью к опасности. В Блетесверге было спокойно. Моя жизнь была спокойной. И я очень хотела, чтобы так было и дальше.

Час тек за часом, в магазине становилось прохладнее по мере того, как солнце опускалось ниже за крышами домов. Золотистые лучи, пробивавшиеся сквозь пыльные окна, постепенно сменялись серым, приглушенным светом сумерек. Господин Леманн наконец проснулся от своей послеобеденной дремы, несколько раз громко крякнул, потер глаза и начал готовиться к закрытию, зажигая масляные лампы, которые отбрасывали пляшущие тени по полкам с книгами, создавая атмосферу уюта, но и таинственности.

– Ну что, Клодия, – проворчал он своим обычным, чуть брюзгливым тоном, – пора и по домам. День был долгий, а завтрашний обещает быть еще шумнее. Говорят, народу на площади будет, как на ярмарке. БожийМилостью, чтобы все прошло спокойно, без смут.

Он имел в виду казнь, конечно, и связанные с ней потенциальные беспорядки или… что-то еще.

Я кивнула, аккуратно закрывая последний том.

– Да, господин Леманн. Я почти закончила. Все книги на местах. – Я аккуратно сложила рабочие инструменты – костяной нож для разрезания пергаментов, гладкий деревянный брусок для выравнивания страниц, иглы для переплета, нити.

Мы вместе закрыли магазин, задвигая тяжелые засовы и опуская внешние ставни на окнах. Снаружи уже сгущались плотные сумерки, переходящие в преддверие ночи. Воздух на улице был свежим и прохладным, пахло сыростью от старых камней и дымом из печных труб – люди начали топить печи после захода солнца, готовясь к ужину и долгому вечеру. Улица, еще днем полная жизни, заметно опустела. Лавки были закрыты крепкими деревянными ставнями, ставни на окнах жилых домов тоже были опущены. Свет лился только из ярко освещенных окон таверны на углу, где собирались рабочие и путники, и из нескольких домов, где еще не ужинали.

Попрощавшись с господином Леманном, который запирал дверь магазина на несколько оборотов ключа и вешал над ней небольшой освященный крест – жест, который, я знала, был для него так же важен, как сами засовы, хотя для меня значил лишь привычный ритуал его мира – я направилась к окраине города. Мой путь лежал через весь Блетесверг. Я шла по неровным булыжным мостовым, стараясь ступать осторожно, чтобы не споткнуться в наступающей темноте. Звук моих сапог тихонько эхом отдавался от стен домов. Из некоторых окон доносились приглушенные голоса, смех, пение или плач ребенка, звуки обычной человеческой жизни, которая казалась такой надежной и желанной. Пахло ужином – тушеной капустой с копченостями, жареным салом, свежим хлебом, запахи, знакомые и утешительные.

Я миновала рыночную площадь, где днем кипела жизнь, а сейчас стояли пустые прилавки и одинокая телега, забытая хозяином до утра. Миновала церковь Святого Иоанна, чьи высокие стены казались еще более внушительными и темными в сумерках, а узкие окна-бойницы – словно слепыми глазами, смотрящими в пустоту. Слышался тихий, монотонный шум вечерней службы и пение псалмов. Люди спешили домой, сбиваясь небольшими группами ради безопасности, даже здесь, внутри стен города. Все знали, что сумерки – время, когда мир меняется, и тени становятся длиннее, гуще и опаснее, когда граница между известным и неизвестным истончается, и вера – их единственная защита.

Постепенно дома стали реже, а между ними появились небольшие сады и огороды, пахнущие увядающей ботвой и влажной землей. Я приближалась к окраине, к той части города, что граничила с лесом Кадавер. Шум Блетесверга постепенно угасал за спиной, уступая место другим звукам, звукам дикой природы, что просыпалась с наступлением темноты: шороху листвы на ветру, далёкому, печальному уханью совы, неустанному стрекотанию сверчков в высокой траве. Воздух здесь был чище, прохладнее, пахло хвоей и влажной землей после недавнего дождя.

Вот и последняя группа домов, чьи окна были закрыты ставнями, а над дверями висели выцветшие кресты, осталась позади. Я ступила на узкую тропу, ведущую к нашему дому. Здесь было уже совсем темно, только узкая полоска бледной зари еще тлела на западе, подсвечивая верхушки деревьев бледным оранжевым светом. Стволы деревьев по обе стороны тропы превратились в сплошную темную стену, полную загадочных форм и кажущихся движений. Тропа была мне хорошо знакома, я проходила по ней сотни, если не тысячи раз, в разное время дня и ночи. Каждый корень, каждый выступающий камень, каждая лужица после дождя были мне известны. Я могла пройти здесь почти с закрытыми глазами, доверяя своим ногам и памяти, а не молитвам.

Шаг за шагом, я шла домой, ускоряясь, но не из страха – просто хотелось скорее оказаться в тепле и уюте дома. Мои сапоги тихо шуршали по опавшим листьям и сухим веткам. Я старалась дышать ровно, прислушиваясь к звукам ночного леса, как учил отец – различать звуки ветра, животных, естественный шум от чего-то… иного, что могло таиться в тени. Но сегодня вечером он казался просто… лесом. Обычным лесом на краю обычного города. Да, в нем могли скрываться опасности и тени, что могли бы напугать набожного горожанина до смерти, но не сегодня.

Впереди, сквозь деревья, уже показался свет в окнах нашего дома – теплый, желтый, уютный, обещающий безопасность и покой, не от Божьей милости, а от крепких стен и силы тех, кто внутри. Признак того, что дома ждали, что мать уже разожгла очаг и, возможно, готовила ужин.

Я прошла последние метры по тропе, миновала старый, скрипучий колодец во дворе, чье колесо жалобно стонало на ветру, и подошла к двери. Она была массивная, из толстых дубовых досок, и обладала не только прочными засовами изнутри, но и невидимой защитой – знаками, нанесенными отцом или матерью, ритуалами, не связанными с молитвами, которые должны были отпугнуть нежелательных гостей из мира тьмы.Подняв руку, я постучала. Два коротких стука, один длинный – наш условный сигнал, означающий «это я, открывайте».

Почти сразу же послышался лязг внутреннего засова, затем наружного, и дверь приоткрылась. В проеме стояла мать, в свете лампы, которую она держала в руке. Ее лицо казалось уставшим после дня работы, с тонкими морщинками у глаз и рта, но они тут же разгладились, и глаза просияли, увидев меня целой и невредимой на пороге.

– Клодия, – сказала она тихо, с оттенком облегчения в голосе. – Наконец-то. Я уж начала посматривать на дорогу. Проходи скорее к очагу, продрогла, наверное, пока шла.

Я шагнула внутрь, в тепло и привычные запахи нашего дома. Скинула дорожный плащ, с которого осыпались сухие листья, принесенные из леса. Дверь за моей спиной тут же закрылась с глухим, окончательным стуком, отрезая меня от наступающей ночи июот мира за стенами, полного страха и веры. Я вдохнула глубоко, впуская в себя тепло и привычные запахи нашего дома: сушеные травы, легкий дымок из очага, воск и что-то еще, неуловимое, присущее только нашему жилищу.

– Нет, мама, я не продрогла, – ответила я, подходя к очагу, чтобы погреть руки. Тепло от камней было таким приятным после прохлады улицы. – Господин Леманн отпустил меня пораньше.

Мать кивнула и поставила лампу на полку у стены.

– Это хорошо. – Она подошла к столу и разлила душистый травяной чай из глиняного заварочного чайника по чашкам. Пар поднимался в воздух, неся с собой аромат мяты и чабреца. – Садись, поешь. Ты, наверное, голодная после дороги.

Я села на низкий табурет у очага, принимая из ее рук горячую чашку. Обхватила ее ладонями, чувствуя тепло, которое разливалось по пальцам и вверх по рукам. Взяла ломоть свежего, еще теплого хлеба. Есть пока не хотелось, но я знала, что мать будет волноваться, если я откажусь. Сделала глоток чая. Он был крепким, чуть терпким, согревающим, нектар обычного, мирного вечера.

– Отец заходил в магазин сегодня, – сказала я, глядя на пляшущее пламя в очаге. – Передал привет от тебя и вот… травы и вишню.

Мать чуть заметно улыбнулась, тонкие морщинки у ее глаз собрались в уголки.

– Ах, да. Он сказал, что зайдет. Заметила я, что ты совсем бледная стала в последнее время, слишком много сидишь в своем магазине. Работа работой, но о себе забывать нельзя. Особенно сейчас, – последнее слово она произнесла тише, и в нем прозвучало то самое, невысказанное напряжение.

Мы сидели в тишине, нарушаемой лишь тихим треском дров в очаге, нашими неспешными вдохами и звуками ночного леса за стенами, которые здесь казались менее угрожающими, чем снаружи. Этот момент был для меня особенно ценен – тихий, спокойный вечер, защищенный не верой, а силой и знаниями. Таких моментов, как я чувствовала, всегда было слишком мало. Мать села напротив меня, тоже с чашкой чая, и стала смотреть на огонь. Ее руки лежали на коленях – сильные, жилистые руки, которые знали, как управляться не только с тестом и прялкой, но и с куда более опасными вещами, чьи прикосновения могли как утешать, так и убивать.

Не прошло и получаса, как снаружи послышались шаги. Уверенные, знакомые шаги двух человек. Затем раздался двойной, короткий стук, за которым последовал один длинный. Наш условный сигнал. Мать тут же поставила чашку на стол, ее спина выпрямилась, глаза стали более сосредоточенными. Я услышала, как лязгнули засовы – сначала наружный, тяжелый, затем внутренний, полегче. Дверь отворилась, впуская в дом поток более холодного воздуха и запах ночного леса.

На пороге стоял отец, его лицо было серьезным, усталым, но глаза все так же внимательно осматривали помещение. А за ним – еще одна фигура, в темном, просторном плаще, которую я не сразу узнала. Это была мать отца, моя бабушка. Я не знала, что она была с ними сегодня вечером. Она редко выбиралась из своей маленькой хижины еще глубже в лесу, куда даже мои родители не ходили без необходимости. Бабушка жила уединенно, занимаясь своими травами, снадобьями и древними, почти забытыми знаниями – она тоже была членом Ордена, одним из самых старых и, как говорили, знающих его самые глубокие секреты, часто связанные с природой вампиризма и способами борьбы, которые не одобряла бы даже церковь.

– Мы дома, – тихо сказал отец, снимая с головы капюшон. Его глаза мгновенно нашли меня у очага, и напряжение в его взгляде чуть спало, сменившись привычной, хоть и сдержанной, теплотой.

Мать подошла к ним, ее голос был тихим, но твердым.

– Слава Богу, – произнесла она, по привычке, хотя я знала, что это скорее выражение облегчения, чем истинное обращение к высшим силам. – Я уж начала волноваться. Все прошло хорошо?

Отец и бабушка вошли внутрь. Дверь за ними снова закрылась, запирая ночь снаружи. Бабушка была невысокой, сгорбленной, с лицом, изрезанным морщинами, похожими на кору старого дерева. У нее были острый, цепкий взгляд, казалось, видящий не только настоящее, и тонкие, сухие, будто покрытые пергаментом руки. От нее всегда пахло лесом, землей, какими-то горькими травами и чем-то еще, неопределенным, древним.

– Прошло… как должно было пройти, – ответил отец, снимая с плеча сумку и ставя у стены. – Никаких неожиданностей, с которыми не могли бы справиться. Но путь назад был долгим. И осторожным.

Он посмотрел на меня, и его взгляд снова стал оценивающим, проверяющим.

– Ты дома вовремя, это хорошо.

– Да, отец. Господин Леманн отпустил меня раньше, – ответила я, чувствуя себя немного неловко под тремя парами их пристальных глаз – отца, матери и бабушки, чьи взгляды всегда казались видящими насквозь, замечающими все, что я пыталась скрыть. Я встала.

– Чай горячий. Садитесь, пожалуйста.

Бабушка подошла к очагу, протягивая к огню тонкие, будто высушенные на солнце, пальцы.

– Ах, тепло. Вечерний воздух нынче колюч и недружелюбен. – Она повернула голову и посмотрела на меня своими цепкими глазами. – Бледная ты, внучка. Совсем бледная. Прав был твой отец, нужны тебе травы матери. Силы уходят с наступлением холодов, а тебе они скоро понадобятся.

Я промолчала, чувствуя, как под ее взглядом по коже пробегают мурашки. Они всегда видели то, что я пыталась скрыть – усталость, нервозность, даже простое недомогание. Это было частью их природы – быть внимательными, замечать малейшие изменения, потому что в их мире любая мелочь могла означать опасность.

Отец и мать сели за стол, приняв из моих рук чашки с чаем. Бабушка села чуть в стороне, на низкий табурет у самого очага, скрестив на коленях свои сухие руки.

– Завтрашняя казнь, – тихо сказал отец, глядя на пляшущее пламя в очаге. – В городе будет очень много народу. И не только обычных жителей, пришедших посмотреть на зрелище. Будут те, кто приедет специально. Те, кто интересуется. И те, кто… может ждать удобного момента в толпе. Вампир, которого везут, не был рядовым.

– Ты не пойдешь, Клодия, – твердо сказала мать, ее голос был лишен сомнений, подтверждая то, о чем мы уже говорили с отцом. – Останься дома. Займись своими книгами или стрельбой из лука. Но на площадь не ходи. Это опасно.

– Я знаю, мама, – ответила я, искренне соглашаясь. Я действительно не хотела идти. – Я и не собиралась.

Отец кивнул, удовлетворенный.

– Хорошо. Нам меньше забот. Это дело… оно привлекает лишнее внимание. И не только наше. – Он сделал глоток чая. – А послезавтра к нам должны приехать гости.

Я удивленно подняла брови. Гости у нас бывали редко, и почти всегда это были члены Ордена из других городов. Они приезжали, чтобы обменяться информацией, передать артефакты и договориться о совместных действиях.

– Гости? Кто-то из Ордена? Из какого города?

Мать и отец обменялись долгими, значительными взглядами, в которых читалось нечто большее, чем просто ожидание визитеров.

– Да, – ответил отец, медленно ставя чашку на стол. – Из Видербурга. Они приедут… договориться о кое-чем важном. У них там свои трудности, связанные с ростом активности. И… кое-что, что касается тебя, Клодия.

Сердце у меня сжалось от этих слов, будто на него внезапно легла ледяная ладонь. Кое-что, что касается меня? В делах Ордена? Меня, которая так старалась держаться в стороне, построить свою жизнь вдали от их борьбы? Взгляд бабушки, сидящей у очага, стал еще более пристальным и проницательным, словно она знала, о чем идет речь, и оценивала меня.

– Что касается меня? – осторожно спросила я, стараясь сохранить спокойствие.

Отец взял чашку снова, но не пил. Его взгляд был серьезным, без привычной теплоты или мягкости, взгляд Главы Ордена, принимающего решение.

– Поговорим позже, Клодия. Завтра. Не сейчас, после дороги. – Он сделал паузу, а затем добавил, и его слова прозвучали как приговор, от которого нельзя уклониться:

– Это важный вопрос. Твое будущее. Будущее Ордена.

Будущее. В их устах это слово всегда звучало как нечто тяжелое. Мое маленькое, спокойное будущее, о котором я мечтала, работая в книжном магазине, казалось таким хрупким, таким далеким в этот момент, когда их мир снова ворвался в мою жизнь. Я посмотрела на огонь в очаге, пытаясь прочесть в нем хоть какой-то намек на то, что меня ждет, какое «будущее» они для меня приготовили. Но пламя лишь молча лизало обугленные поленья, не давая ответов. Вечер, начавшийся так спокойно, в тепле и уюте дома, вдруг наполнился новым, острым, тревожным ожиданием.

Глава 3

Утро после разговора с родителями принесло лишь зыбкое облегчение. Солнце взошло, заливая мир бледным светом, и привычные звуки Блетесверга – дальний лай собак, стук копыт, ранний колокольный звон, призывающий первых прихожан к заутрене – казались такими надежными, такими прочными. Тревожные слова отца о моем будущем, о «будущем Ордена», висели в воздухе, но их реальность была отложена до «завтра». А сегодня был обычный день. Почти.

Первую половину дня я провела на кухне с матерью. Запах сушеных трав – мяты, мелиссы, чабреца, зверобоя – наполнял теплое помещение, смешиваясь с ароматом травяного отвара, который мать готовила для кого-то из нуждающихся в городе или, возможно, для одного из членов Ордена после тяжелой ночи. Мои пальцы, привыкшие к гладкой бумаге и кожаным переплетам, казались неловкими, когда я помогала ей отделять листья от стеблей, сортировать корни и цветки. Руки матери двигались быстро, с уверенностью человека, чьи знания о силе растений были глубоки и практически применимы. Она не говорила много, лишь изредка давала инструкции или делилась короткими замечаниями о погоде или предстоящем приезде гостей.

– Нужно проверить запасы меда, – говорила она, или «убедись, что комнаты наверху проветрены и чисты». Эти обыденные слова звучали спокойно, но в ее глазах читалась та же сдержанная тревога, что и у отца. Приезд гостей, особенно из соседнего города и по делам, касающимся меня, явно был чем-то большим, чем просто визит вежливости.

Воздух в доме, несмотря на тепло очага и запах трав, казался немного разреженным. Я чувствовала тяжесть невысказанных слов, висящих между нами, тайну, которая вот-вот должна была обрести форму и войти в мою жизнь. Работа с травами, обычно успокаивающая, сегодня не приносила покоя. Пальцы дрожали, мысли путались. Я мечтала сбежать, хотя бы на несколько часов, туда, где мир был простым и понятным: на поляну, где меня ждал лук.

После обеда я решилась. Сказала матери, что хочу пойти попрактиковаться. Она лишь кивнула, не задавая вопросов – она знала, что стрельба из лука была моим способом найти равновесие. Я взяла свой лук, обтяжку которого я натерла воском до идеальной гладкости, колчан со стрелами, сделанными отцом, но оперенными мной, и небольшой узелок с остатками хлеба и сыра. Выскользнув из дома, я почувствовала на лице прохладу осеннего воздуха.

Тропа в лес Кадавер начиналась сразу за нашим двором. Она была узкой, по бокам ее теснились кусты и молодые деревца, а затем стена плотного леса поднималась вверх, загораживая небо. Днем лес был другим, не таким пугающим, как ночью. Свет, хоть и рассеянный, пробивался сквозь кроны, создавая мозаику теней и солнечных пятен на земле, усыпанной листвой. Пахло сырой землей, влажным мхом на камнях и прелой листвой. Звуки были другими: не шорохи и вздохи ночи, а многоголосый хор птиц – их щебет, трели, стук дятлов по стволам, мягкое гудение насекомых в воздухе. Лес жил своей, видимой, понятной жизнью.

Я шла по тропе, стараясь ступать бесшумно, как учил отец, но без его целенаправленной осторожности. Это была просто привычка, часть меня. Я знала эту тропу наизусть: каждый изгиб, каждый корень, выступающий из земли, камни, скользкие после дождя, места, где весной скапливались лужицы талой воды. Тропа вела все глубже под сень деревьев, воздух становился прохладнее, запахи – насыщеннее.

Наконец, я вышла на нашу поляну. Она была небольшой, окруженная со всех сторон высокими соснами и елями, скрытая от города плотной стеной деревьев. Здесь было тихо, только ветер шелестел в высоких верхушках сосен. Я поставила щит с мишенью, положила узелок с едой на гладкий камень. Размяла плечи и руки, взяла лук, его гладкое дерево приятно легло в ладонь, и вытащила стрелу из колчана.

Натянув тетиву, мышцы спины и рук напряглись, привыкая к знакомому усилию. Прицелилась в центр мишени, стараясь отбросить все мысли, сосредоточиться только на цели, на своем дыхании, на биении сердца. Момент абсолютного контроля.

И тогда это произошло.

Не звук. Не запах. Не увидела ничего. Это было ощущение. Пронзительное, резкое, как укол льда, ощущение невидимого взгляда. Оно пришло не спереди, не сбоку, а из ниоткуда, охватывая меня целиком. Словно кто-то стоял очень далеко, за стеной деревьев, может быть, даже не в этом лесу, но обладал зрением, которое могло пронзать пространство и плоть, видеть меня насквозь. Не враждебно. Не угрожающе. Пока. Просто… наблюдал. С холодной, отстраненной интенсивностью. Как охотник наблюдает за добычей, замирая, сливаясь с местностью, не выказывая себя ни звуком, ни движением, ни даже запахом.

Я замерла с натянутой тетивой, мышцы дрожали не от усилия, а от внезапного шока. Сердце пропустило удар, затем забилось быстрее. Я медленно, очень медленно повернула голову, осматривая опушку леса по всему периметру поляны. Мои глаза скользили по стволам деревьев, по тенистым нишам между ними, по кустам боярышника и дикой малины. Только деревья. Дневной свет, пробивающийся сквозь листву, создавал обманчивые формы, заставляя видеть то, чего нет.

Это просто нервы, – подумала я, пытаясь унять дрожь в руках. – Разговор с родителями. Завтрашняя казнь. Ожидание этих… гостей. Все это просто играет с моим воображением.

Глубоко вдохнула, пытаясь вернуть контроль над дыханием. Выдохнула. Отпустила тетиву. Стрела со свистом ушла в сторону от мишени, вонзившись в землю.

Я сделала еще несколько выстрелов, стараясь игнорировать неприятное ощущение. Но оно не уходило. Оно было постоянным, легким давлением на затылок, на спину. Словно холодное прикосновение, которое не чувствуешь кожей, а ощущаешь где-то под ней, прямо в нервах. Это было как звук на грани слышимости, который сводит с ума. Я стала чаще оглядываться, вглядываясь в тени под деревьями, в верхушки, где шелестел ветер.

Попыталась вернуться к ритму: вдох, натянуть тетиву, выдох, выстрел. Но каждый раз, когда я готовилась выстрелить, ощущение взгляда усиливалось, становясь почти осязаемым.

Затем появился холодный ветерок. Он пронесся по поляне, едва шелохнув листья у моих ног, но он был неестественно холодным для этого дня, для этого места. Не порыв ветра перед дождем, не обычный лесной бриз. Этот ветер был… мертвым. Он коснулся моей кожи и тут же исчез, оставив после себя только ощущение пустоты. Я резко обернулась, но вокруг было спокойно. Ничего не двигалось, кроме обычных листьев, шелестящих под действием обычного ветра.

Я чувствовала, как внутри нарастает паника. Это не было воображение. Это не были нервы. Это было что-то реальное. И оно было здесь, в лесу Кадавер, который я знала как свои пять пальцев.

Я провела на поляне еще около получаса, но сосредоточиться на стрельбе так и не удалось. Ощущение слежки становилось сильнее, более навязчивым, более… голодным. Казалось, тот, кто смотрел, медленно двигался вокруг поляны, оставаясь скрытым за стеной деревьев, приближаясь и отдаляясь с неестественной грацией. Иногда мне казалось, что я вижу мимолетное движение на периферии зрения – тень, промелькнувшую быстрее, чем могло двигаться любое животное, или вспышку неестественной бледности между стволами. Стоило мне повернуть голову, как там оказывалось лишь привычное переплетение ветвей и теней.

В какой-то момент я услышала, как пение птиц внезапно оборвалось. Не все птицы сразу, но их голоса стихли один за другим, будто их что-то испугало, что-то, чего не слышала я, но что заставило их замолчать. Лес погрузился в неестественную тишину, более тревожную, чем любой шум. Эта тишина длилась всего несколько мгновений, а затем птицы снова начали петь, но их пение казалось менее уверенным, более прерывистым.

Я собрала свои вещи дрожащими руками. Лук, стрелы, недоеденный хлеб. Быстро пошла с поляны обратно на тропу. Ощущение слежки не исчезло. Оно сопровождало меня, словно моя собственная тень, но идущая чуть в стороне, за стеной деревьев. Я чувствовала его присутствие каждым нервом. Чувствовала, как воздух вокруг меня становится холоднее в определенные моменты, слышала шорохи там, где не должно было быть никого, видела мимолетные тени, исчезающие, стоило мне взглянуть прямо.

Когда я вышла из леса и ступила на тропу, ведущую к дому, ощущение слежки стало слабее, будто наблюдатель остался там, на границе леса, не решаясь или не имея возможности подойти ближе к дому, защищенному от посторонних глаз и… кое-чего еще. Но оно не исчезло полностью.