Чернила с той стороны

Но из коридора уже доносились шаги. Блессинг приближался – человек, не любящий, когда образцы сбегают. Особенно те, что научились любить. Фонарик мигнул, ножницы звякнули, а тень Эдгара накрыла стекло, словно крыло птицы, готовой разбиться, лишь бы не дать другому исчезнуть.

Куклу звали Мира. Когда-то она была первой. Самой первой. Её лицо Блессинг вырезал вручную, по памяти о дочери, которую он потерял, или, быть может, сам создал, слишком полюбив свои фантазии. Но Мира была слишком… живой. Она задавала вопросы, плакала, когда другие образцы молчали. Её смех звучал, как треск фарфора – неправильно. И её убрали в архив, стерли имя, оставили один глаз, чтобы не смотрела слишком пристально.

Когда Лили подняла её на руки, Мира дёрнулась – не из страха, а от удивления.

– Ты не боишься меня? – спросила она тихо.

– Я помню, как ты пела, – ответила Лили. – Ещё до того, как нас закрыли.

Они вышли втроём в ночь. Дождь падал тихо, но был тёплым – словно небо плакало от облегчения. Шли долго, не оглядываясь, пока позади не погасли последние огни мастерской.

На рассвете они нашли дом – заброшенный, заросший плющом, но с открытыми окнами, как глаза того, кто наконец проснулся. Там Эдгар развесил письма Лили по стенам – не чтобы скрыть их, а чтобы помнить. Мира посадила цветы из сломанных ложек и крышек. Лили начала писать книгу о вещах, которые чувствуют.

И каждый вечер они зажигали фонарь – фонарь с глазами. Он висел у двери и моргал, когда кто-то подходил, проверяя: человек ли это, или всего лишь копия. Иногда, по вечерам, они слышали стук у ворот. И если новоприбывший был с трещиной – не на теле, а в душе – ему открывали. Потому что здесь жили не идеальные. А настоящие.

Собор забытых звуков

В городе Серенде, где колокола не звонили уже сотню лет, жила глухая девочка по имени Аурелия. Её волосы были серебристы, как облака над кладбищем, а глаза, цвета темно-синего стекла. С рождения она не слышала ни шороха, ни слова, ни даже собственных шагов. Люди говорили, что в ней живёт тишина. Но они ошибались, в ней жила музыка.

Это началось на восьмой день рождения. Аурелия сидела в старом кресле у окна, когда услышала… звук. Сначала едва уловимый. Он походил на то, как капает дождь в перевёрнутый зонтик. Затем появился второй: будто кто-то осторожно играет на виолончели, которую никто не держит. Её сердце застучало, не от страха, а от чего-то иного. От узнавания. Она стала слышать звуки каждую ночь, но только когда лежала в тишине. Их было множество: потрескивание голосов, завывания, детские песни, шелест забытых слов. Эти звуки тянулись к ней, будто хотели быть услышанными только ею.

– Ты врёшь, – говорили взрослые.

– Глухие не слышат.

– Это твои фантазии.

Аурелия не отвечала. Но однажды, следуя за одной особенно странной мелодией, похожей на похоронный марш, спетый шепотом птиц, и она вышла за пределы города.

Она шла долго. Через поля, через лес, где деревья склонялись к ней, как будто знали её имя, но не решались произнести. И наконец, среди тумана, она увидела его: Собор. Он был огромен. Стены покрыты трещинами, как старые пластинки. Вместо окон, отверстия, похожие на открытые рты. А шпили были не острые, а изогнутые, словно пальцы, тянущиеся к небу.

Аурелия вошла. Внутри собора было темно. Но звуки были везде. Они скользили по стенам. Капали с потолка. Сочились из трещин в полу. И чем глубже она шла, тем громче они становились, не болью, нет, прошением. На центральном алтаре стоял пюпитр, а на нём лист нот, написанных кровью. Музыка, которую никто не мог сыграть. И тут за её спиной раздался шаг. Аурелия обернулась и увидела… фигуру. Высокую. Облачённую в чёрное. Лица не видно. Только рот, вытянутый в странную полуулыбку, и уши, огромные, как у летучей мыши.

– Ты слышишь нас, – прошептала фигура.

– Ты единственная. Ты можешь сыграть нас.

– Я не умею… – едва прошептала Аурелия.

– Умеешь. Ты слышишь – значит, помнишь. А если помнишь – сыграй.

Фигура исчезла, а перед ней вырос орган, сплетённый из труб, костей и старых граммофонов. Аурелия села и начала играть. Первый аккорд был шёпотом её отца, которого она никогда не слышала. Второй, смехом её матери, которого не существовало. Третий, её именем, произнесённым впервые.

Музыка текла, как река. Она разрывала стены, раскачивала шпили, и с каждой нотой в соборе становилось светлее, но тишина крепче. Потому что это была тишина настоящая, не пустая, а наполненная. Когда Аурелия закончила, собор начал разрушаться. Он был построен из звуков, которые забыли. Теперь их помнили и они исчезали.

Фигура вернулась.

– Ты освободила нас.

– А что со мной? – спросила Аурелия.

– Ты останешься. Ты теперь – Собор.

И с тех пор, в том месте, где был храм, стоит девочка. Её нельзя потрогать. Она не двигается. Но если встать рядом в полной тишине и закрыть глаза, можно услышать, как играет сердце из забытых звуков.

Дом с лицами

Семья Харроу прибыла в особняк под номером 19 на Хилл-стрит в тот момент, когда осень уже перестала быть красивой. Листья превратились в шрамы, тени в щели, а воздух пах не дымом, а чем-то забытым, как старая библиотека, где книги шепчутся по ночам.

Лоран Харроу мечтал о тишине – не о той, что приходит ночью, накрывая город одеялом приглушённых звуков, а о тишине внутренней, глубокой, как вода в колодце, из которого никто не черпает. Его последние романы продавались всё хуже, и с каждым новым изданием он ощущал, будто с бумагой уходит и часть его самого: вдохновение, плоть, память, голос. Аделин, когда-то блистательная актриса с глазами, полными света, теперь носила домашний халат с заплатами, и в её взгляде поселились бессонные ночи, оставляя серую пыль усталости под ресницами. Их дочь, Клара, росла тенью – тонкой, прозрачной, с лицом, в котором, казалось, отразился пепел чужих пожаров. В её зрачках не было света. Только глубина. Только внутренность, без отражений.

Дом стоял отдельно от других, но не одиноко – нет, он будто прятал одиночество, делая вид, что оно ему не знакомо, хотя соседи давно обходили его стороной, как будто здание болело чем-то странным, недоступным телу, но разрушающим разум.

– Что вы знаете о доме номер девятнадцать? – спросил Лоран у старушки в лавке, когда та, взвешивая хлеб, избегала смотреть ему в глаза.

– Он живой, – прошептала она, почти касаясь губами хлебной крошки на прилавке. – И он не любит быть один.

Вечером, в первый день, они открывали коробки, развешивали шторы, распаковывали книги, и даже смеялись – как люди, которые хотят быть счастливыми, даже если сердце подсказывает обратное. Но на следующее утро Клара, стоя в коридоре босыми ногами на деревянном полу, сказала, что из стены ей пела женщина.