Полная версия
Корни дрогнули. Из озера поднялась она. Лицо без кожи. Волосы длинные, белые, как корни. Руки сучья. Глаза тёмные провалы, светящиеся изнутри.
Но в них было что-то материнское. Изуродованное, голодное материнство.
– Имя, – сказала ведьма. – Назови своё имя.
Эльси молчала. Достала мешочек и бросила в озеро. Ведьма взвыла, закрыла лицо кривыми руками.
– Имя! – завизжала она. – Ты мне его дашь!
– Нет, – ответила Эльси. – У меня больше нет имени. Ты его не получишь. Но я дам тебе… свою песню.
И она запела. Хрипло. Неровно, но чисто. Ту самую колыбельную, что мать пела в грозу.
Ведьма заколебалась. Тень в её глазах затрепетала. Озеро вздрогнуло. Волны побежали по корням. Синие прожилки потускнели. Мир начал рушиться. Эльси схватила Томаса. Он был тяжёлый. Но тёплый.
Они бежали. Корни отступали. Шептали. Манили. Кричали. Но они не оборачивались. Когда Эльси выбежала на поляну, небо уже светлело.
Рассвет.
Отец Гарроу стоял на том же месте. Молча взял Томаса на руки. Посмотрел на Эльси.
– Ты не назвала имя?
– Нет.
Он кивнул.
За их спиной ива дрогнула. Ветви рванулись ввысь, будто в последней попытке схватить их, но первый солнечный луч коснулся листвы и дерево застыло.
Навсегда.
Эпилог
Прошло три дня. Томас не помнил ничего. Ни сна, ни песни, ни глаз в темноте. Он снова смеялся, гонялся за курицами во дворе и засыпал, прижавшись к Эльси. Иногда, когда солнце клонилось к закату, она смотрела на иву из окна и клялась, что слышит лёгкий, почти неуловимый вздох среди ветвей. Не стон, не крик, просто тень дыхания.
Отец Гарроу ушёл тем же вечером, оставив лишь короткую записку:
"Ты не назвала имя, значит, ты сильнее её. Но берегись. Она теперь знает твой голос."
Иногда, когда Эльси идёт по тропе одна, шорох листьев звучит, как шепот. В воде мелькает бледное лицо. И тогда она прижимает руку к груди, туда, где раньше лежал белый камень. Его больше нет, но осталась тишина. Тишина, полная имён, которые никогда нельзя произносить.
Мёд и мышьяк
Глава I. Ведьма в подвале
На самой окраине городка, там, где асфальт уступает место утоптанной земле, а ровные ряды домов сменяются покосившимися строениями с облупленной краской и ржавыми крышами, жила она. Люди не знали её настоящего имени. Кто-то вяло произносил – тётушка Лея, кто-то, опуская голос, шептал – ведьма. Но для детей она была Сластёна. Не из страха. Из трепетного восхищения. Потому что каждый, кто переступал порог её дома, выходил оттуда с полными карманами леденцов, пряников, марципановых роз и мягких, тающих на языке ирисок.
Её дом отличался от всех прочих в этом забытом уголке. Он не пах пылью и плесенью, как прочие старые дома, не скрипел злобно при каждом шаге. Здесь витал тёплый, уютный аромат горячего мёда, корицы и ванили. Окна были всегда запотевшие от сладкого пара, а на подоконниках стояли пузатые стеклянные банки с кипящими, искрящимися, переливающимися смесями, в которых словно дремали сказки. Никто никогда не видел, что именно готовит Сластёна, – только слышали, как по вечерам скребётся о медную кастрюлю её большая деревянная ложка. Иногда, когда улицы уже заливал тёплый свет фонарей, и родители звали детей по домам, Сластёна открывала свою старую скрипучую калитку и ставила на табурет вазочку, полную конфет.
– Кто не боится ночи – тому угощение, – произносила она с лёгкой, почти музыкальной усмешкой.
Сама Сластёна была женщиной странной, будто вышедшей из старинной сказки, слегка пугающей, но не злой. Высокая, худая, с лицом, напоминающим восковую маску – гладким, почти лишённым морщин, но с глазами, в которых свет отражался… как-то не так. Не по-человечески. Глаза её были глубокими, блестящими, будто в них жили сразу зима и лето, радость и голод. Она носила длинные платья, украшенные кружевами, старинные фартуки с вышивкой, и всегда выглядела так, словно только что сошла со старой фотографии. Её волосы были цвета мокрого золота – густые, тяжёлые, как жидкий мёд, стекающий по ложке.
Сластёна жила одна. Ни мужа, ни детей, ни даже кошки. Но дети в округе шептали, что в её подвале прячется настоящая сказка. Там, говорили они, среди пыльных банок и старых рецептов, хранились лепестки лунных цветов, пыльца с крыльев мотыльков, слёзы летучих мышей, собранные при убывающей луне. Один мальчик, Женька, однажды уверял, что видел, как в подвале шевельнулась некая тень. Как будто облако сахарной ваты вдруг обрело форму и поползло само по себе. Он говорил об этом долго… пока не заболел. А потом – просто перестал говорить.
Но всё равно никто по-настоящему не боялся Сластёны. Потому что она угощала всех – даже тех, кого не звали на дни рождения. Даже тех, кто ночевал под открытым небом. Особенно их. Она говорила мягко, будто сладкое таяло на языке, и всегда знала, кто что любит. Марина обожала ириски – и получала их теплыми, прямо в ладошки, как только переступала порог. Вика мечтала о вишнёвой пастиле – и получала её в аккуратной коробочке, перевязанной лиловым бантиком.
– У тебя самый добрый дом, – говорили ей дети.
И тогда Сластёна улыбалась, глядя на них своим восковым лицом, и отвечала почти шёпотом:
– Просто я хорошо помню, что такое быть голодной.
Но иногда, когда дети разбегались по домам, оставляя после себя лишь шуршащие фантики и слабый аромат карамели в воздухе, кто-то мог заметить: Сластёна зажигала старую лампу, спускалась по скрипучей лестнице в подвал и… не отбрасывала тени. Совсем.
Глава II. Зубы в карамели
Сластёна часто говорила: «Всё, что приготовлено с любовью, – полезно». Её слова звучали просто, но в них таилась особая правда, которую понимали не сразу.
Но однажды случилось нечто странное. Мила – та самая девочка, что больше всех обожала тянучки Сластёны – аккуратно укусила ириску и почувствовала под зубами нечто твёрдое. Не привычный хруст орешка, а что-то другое – острое, словно осколок стекла или даже… зуб?
Она осторожно вынула изо рта липкий кусочек карамели и разглядела в нём крошечный, белоснежный предмет с крошечным корешком. Зуб. Настоящий детский зуб – маленький, как у младенца. Мила уронила конфету на пол и, дрожащими пальцами, вытерла рот. На языке ощущался резкий привкус меди, почти вкус крови. Она не рассказала никому об этом. А ночью, когда дом погрузился в сон, Мила вытащила из-под подушки свою записную книжку и сделала отметку. Это была уже третья. Первая появилась тогда, когда её подруга Лена внезапно исчезла – просто не пришла в школу. Все говорили, что Лена уехала к бабушке, но у Лены не было бабушки. Вторая отметка появилась после того, как на уроке Дашу стошнило, и в рвоте Мила увидела волос. Длинный, светлый, не Дашин. Тогда Мила списала это на случайность, но теперь сомнений не оставалось.
Тем временем Сластёна продолжала улыбаться и раздавать конфеты, от которых кружилась голова, и дети возвращались домой словно в полусне. Говорили, что у неё есть особый сахар – волшебный и нежный. Сладости были настолько вкусными, что иногда взрослые, проходя мимо, заходили с вопросом:
– А не осталось ли у вас чего-нибудь ещё?
И всегда оставалось. Но никто не спрашивал, откуда. Сластёна лишь мягко отвечала:
– Я ничего не выбрасываю. У меня каждая крошка идёт в дело.
И вот однажды Мила осталась дольше обычного. Под предлогом головной боли попросила Сластёну налить ей чай. Женщина ушла на кухню, а Мила тихо скользнула к двери в подвал. Замок был старый, и щеколда неплотно закрыта. Мила знала: если не сейчас – потом будет слишком поздно.
Подвал встретил её холодом и запахом, совершенно отличным от домашнего уюта. Здесь пахло уксусом, железом, чем-то сырокопчёным и в то же время сладким, как горький мёд. Стены были увешаны стеклянными банками, но внутри них не было фруктов. В одной плавал глаз, погружённый в густой сироп, в другой – крошечная кукольная ручка с маленьким кольцом, а в третьей – тонкая тень, спрессованная и почти плоская, как ткань. В центре комнаты стоял стол, на котором покоился торт – розовый, украшенный засахаренными цветами. Под тортом, на блюде, лежал язык – серебристый и холодный.
В этот момент Сластёна вернулась. Она не закричала, не разозлилась, не спугнула Мила. Она лишь тихо произнесла:
– Любопытство, милочка, – плохая приправа.
Затем взяла ложку и начала медленно помешивать что-то в огромной медной кастрюле, будто ничего и не случилось. Размеренно, без спешки. А потом, посмотрев на Мила, сказала:
– Ты хочешь знать, откуда такой вкус? Я расскажу. Но сначала десерт.
Глава III. Девочка с серебряным языком
После того, как Мила увидела подвал, она больше не ела сладостей. Она сидела за партой, глядя, как другие дети разворачивают конфеты с золотыми лентами, и думала: у кого из них пропадёт голос, кто не проснётся утром, кто из них уже внутри пирога.
Сластёна всё так же улыбалась. У неё были добрые глаза, руки, пахнущие миндалём, и слова, которые согревали. Мила поняла: дело не только в сладостях. Дело в словах. Ведьма знала, как говорить. Она могла убедить любого, даже взрослых. Она могла заставить ребёнка идти за ней, как за матерью. Потому что её голос, это тоже зелье.
Однажды ночью Мила проснулась. Её язык щекотало, как будто по нему кто-то прошёлся острым пером. Она встала и пошла к зеркалу. Приоткрыла рот и не закричала, только медленно осела на пол. Язык поблёскивал. Не целиком, но по краям, как будто на него нанесли пыльцу серебра. Он холодил рот, будто металл. Но не болел. Он был… новым.
На следующий день Сластёна сказала ей:
– Как хорошо, что ты осталась. У тебя редкий дар. Серебряный язык – это честь. С ним ты сможешь говорить так, как никто другой. Люди будут тебя слушать и верить.
Мила хотела сказать, что не хочет, что боится и что хочет домой. Но губы разошлись, и голос её был совсем не её. Он был сладкий, маслянистый, вкрадчивый.
– Да, – сказала она. – Я готова.
И с этого дня она стала особенной. Дети слушались её, преподаватели хвалили. Она начала произносить слова, от которых у людей наворачивались слёзы. И каждый раз, когда кто-то ел конфету, подаренную Сластёной это была она, Мила, кто передавал: Скушай, тебе станет легче.
По вечерам она помогала на кухне. Мешала тесто, раскатывала марципан, следила, чтобы варево не пригорело. Сластёна шептала ей на ухо таинственные слова, и её серебряный язык запоминал их. Мила становилась ведьминой ученицей, не по принуждению, а по превращению. Не телом, но речью. Речью, которая обволакивала, как сахарная паутина.
Но где-то глубоко внутри неё под рёбрами, за ложечкой, где ещё оставалось человеческое, рос протест. Слабый, как крохотная косточка в абрикосовом варенье. И однажды, когда она увидела, как в кастрюле варятся красные пряники с кусочками чего-то белого, и услышала, как Сластёна говорит: «Теперь осталось только добавить дыхание», – она поняла, что пора.
Что она не хочет быть голосом. Она хочет быть огнём.
Глава IV. Жертва по рецепту
С каждым днём Мила всё сильнее чувствовала тяжесть, которая нависала над домом сластёны. Как будто за окнами, не просто осень, а сама смерть медленно шагала по тропинкам. Ветер стонал, листья шуршали, а внутри за стенами творилось нечто гораздо страшнее. Сластёна уже не улыбалась так широко. Её глаза блестели не от радости, а от холодного огня, который сжигал всё живое внутри неё. Она всё чаще говорила о ритуалах, о «чистоте души» и «подарке, который нельзя отвергнуть».
– Чем слаще ребёнок, – шептала она, – тем сильнее зелье. И чистота невинности главная приправа.
Мила понимала теперь: тот самый рецепт, это не просто варево из трав и сладостей. Это кровь и страх, жизнь и смерть, переплетённые вместе.
Однажды к дому подошла женщина из соседней деревни, держала на руках девочку с голубыми глазами. Она умоляла Сластёну помочь ребёнку, который болел и не мог есть ничего, кроме сладкого. Женщина, истощённая и измученная, обещала всё, что угодно, лишь бы спасти дочь.
Сластёна улыбнулась, но в её глазах промелькнул холод.
– Я помогу, – сказала она. – Но только если душа девочки будет чистой.
Женщина согласилась, не зная, на что идёт.
В ту же ночь Мила слышала, как подвал наполняется шёпотами и тихим плачем. Она заглянула в тёмную комнату и увидела, там стояла девочка, белая и хрупкая, как фарфор, с широко раскрытыми глазами. Рядом была Сластёна, в руках у неё маленькая чашка с янтарной жидкостью.
– Это последний шаг, – сказала ведьма. – Душа уйдёт, а тело останется.
Мила не могла двинуться с места. Она понимала: ритуал требует невинности, требует жертвы. И теперь она была в ловушке, как мышь, оказавшаяся в сети.
Но сердце её не желало покоряться, и когда Сластёна протянула чашу девочке, Мила сделала шаг вперёд.
– Я возьму её место, – сказала она твёрдо.
Ведьма посмотрела на неё долгим взглядом, в котором было и удивление, и уважение.
– Ты не боишься?
– Боюсь. Но если не я то, кто?
Так начался последний акт в зловещем танце мёда и мышьяка, где ставки были гораздо выше, чем сладкий вкус на языке.
Глава V. Варево без остатка
Ночь окутала дом, словно густой тёмный покров. В воздухе висел запах пряностей, меда и чего-то горького как предвестник конца. Мила стояла у печи, на кухне царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров и шёпотом пламени. Сластёна лежала в своей комнате, бледная и слабая. В её глазах мерцал странный свет, смесь усталости и удовлетворения. Мила понимала: ритуал начался, и отныне всё будет иначе. Взяв в руки ложку, она аккуратно перемешала густое варево в котле. Оно пахло сладостью, но в каждом глотке скрывалась горечь. Руки дрожали, но сердце билось ровно, не от страха, а от решимости. Каждое движение казалось важным, как последний штрих художника на полотне перед тем, как подписать своё имя. Мила чувствовала, что сейчас создаёт не просто зелье, а новую жизнь или новую смерть.
Вдруг дверь приоткрылась, и в кухню заглянула Сластёна.
– Ты справишься? – тихо спросила она, улыбаясь криво.
– Постараюсь, – ответила Мила, не отрывая взгляда от котла.
Ведьма кивнула и ушла, оставив девочку одну. Мила вспомнила всё, зубы в карамели, серебряный язык, слова, которые становились ядом и лекарством одновременно.
Сделав последний круг ложкой, она сняла котёл с огня и поднесла к губам не для того, чтобы попробовать, а чтобы почувствовать.
В ту же ночь всё изменилось. Мила проснулась в холодном поту. Тело её было тяжёлым, как будто кости срослись не так, как раньше. Но взгляд, взгляд в зеркале был чужим. На лице улыбка, которую она не узнавалась.
Она поняла: варево сработало. Обмен состоялся. Сластёна исчезла. Как будто её и не было. А Мила, теперь она носительница тёмной тайны, варево без остатка, навсегда вплетённая в этот круговорот мёда и мышьяка.
Эпилог
Прошли годы. Дом на окраине теперь пустовал, окна забиты досками, а на крыльце росла густая трава. Никто больше не слышал сладкого запаха пряностей и мёда, и никто не видел ту женщину с глазами, где не было тени. Но иногда, когда наступала тишина и ветер задувал особенным холодом, в дом тихо заглядывала девочка с серебряным языком, улыбка на её губах была слишком идеальна, чтобы быть человеческой. Она шептала слова, которые никто не слышал, и танцевала танец, который никогда не заканчивался. И где-то там, в глубине леса, мед и мышьяк снова ждали своего часа.
Том II. Тени странного бала
Мальчик, который забыл быть живым
В городе Мрачнотка, где солнце вставало только по нечетным дням, а улыбки были вне закона, все дети умирали на свой тринадцатый день рождения. Это было правилом, как чистить зубы или здороваться с полицейским. Никто не знал, почему так, просто так было всегда.
И вот однажды мальчик по имени Тобиас Клай (с лицом, как у пыльного кукольника, и глазами цвета холодного чая) дожил до своего тринадцатого дня рождения… и не умер.
Он проснулся, как ни в чём не, бывало, сел на край кровати и сказал:
– Кажется, я всё ещё… тут.
Родители не обрадовались. Мать заплакала, отец молча начал искать старый гроб на чердаке, в надежде, что всё-таки опоздал. Но Тобиас был жив. Дышал, ел, думал, но как-то… не так. С того дня с ним происходили странности. Он больше не чувствовал ни холода, ни жара. Сердце билось, но глухо, как будто издалека. Ему не снились сны. Кожа стала бледной, как чайное блюдце. И самое страшное, он начал забывать, каково это, каково это быть живым. Он помнил, что когда-то смеялся. Кажется. Может, на шестом дне рождения, когда получил коробку с дыркой в боку, из которой выпрыгнул мертвый заяц. Или, может, он тогда плакал? Трудно сказать. Всё перепуталось. Друзья Тобиаса… исчезли. Кто-то ушёл в деревянных коробках, а кто-то просто перестал подходить. Один мальчик, Джек с карими глазами и шестью пальцами на одной руке, бросил ему:
– Ты не должен был остаться. Ты неправильный.
Тобиас не спорил. Он и сам чувствовал: в нём что-то не так. Он видел тени, которых не было. Слышал, как под полом шепчутся старые гвозди. Иногда в зеркале мелькало его отражение – но только мелькало, как чужой, испуганный ребёнок, прячущийся в глубине стекла.
И вот однажды, листая забытые учебники в заброшенном крыле школы (то крыло, где теперь вместо уроков устраивали поминки), Тобиас нашёл книгу. Толстую, покрытую сажей, с кожаной обложкой, похожей на обглоданную перчатку. На корешке было выжжено:
«Обряд нежити: как стать кем-то, кем не должен быть»
На первой странице кто-то записал неровным почерком:
«Если ты читаешь это, значит, ты остался. А значит ты тоже сломан. Добро пожаловать.»
Дальше были инструкции, рисунки, схемы из тёмных звёзд и черепов с лишними глазами. Описание ритуала. И среди всего этого упоминание о Кукле-Смерти, покинутой сущности, которая должна была забрать его, но не пришла. С каждым днём Тобиас становился тише. Прозрачнее. Его голос звучал всё глуше, как будто он говорил сквозь толщу воды. Он перестал чувствовать вкус еды. И однажды он не увидел своего отражения вовсе.
Он пошёл в подвал школы. В самый тёмный угол, куда никто не спускался с тех пор, как исчез завхоз. Там стоял старый шкаф, заколоченный досками и заклеенный воском. Тобиас сорвал доски, открыл дверцу… и увидел её. Она была куклой, ростом с ребёнка, из чёрного дерева, с тонкими серебряными нитями, которые тянулись из её пальцев к потолку. Её лицо не было ни добрым, ни злым, оно было заброшенным. Пустым. Один глаз был стеклянный, другой просто дыра.
И тогда она заговорила:
– Ты остался… потому что я забыла.
– Что теперь? – спросил Тобиас.
Кукла-Смерть протянула к нему руку:
– Теперь ты часть меня. Мы оба остались. Мы оба… забытые.
И он взял её за руку.
На следующее утро его не нашли. Ни в доме, ни в школе. Только в классе литературы, на старой скамье у окна, появилась новая кукла. Бледная, в тёмной форме. С глазами, как у мальчика, который забыл, что он жив.
И с тех пор, каждый год, на чьё-то тринадцатилетие в городе не умирает один ребёнок.
Он просто… становится игрушкой.
Сестра с лицом из фарфора
В городе, где ветер всегда дул слева направо, жил мальчик по имени Эдгар. Ему было десять лет, он носил старый свитер с вытянутыми рукавами и слушал звуки сквозняков так, словно это были симфонии.
У него была сестра, Лили, младше на три года, с тихим голосом и большими глазами, которые казались слишком стеклянными, чтобы быть настоящими. Её кожа была безупречно бледной, как молочный фарфор, а пальцы тонкими и слишком правильными, будто выточенными мастером-кукольником.
– Ты просто идеальна, – говорила мама.
– Слишком идеальна, – думал Эдгар.
Сначала он не замечал ничего странного. Лили редко разговаривала. Никогда не ела суп с ложки, только смотрела, как он остывает. Никогда не бегала, не плакала, не дышала тяжело, даже когда пугалась. Её глаза всегда отражали свет… как стеклянные бусины.
И вот однажды, играя в прятки, Эдгар полез на чердак. Там, среди паутины и коробок с прошлым, он нашёл большой, покрытый пылью сундук. На крышке было выжжено слово: “ЛИЛИ – образец №4”
Сундук перед ним открылся с долгим, дрожащим скрипом – звук, как вздох старого дома, пробудившегося от забвения. И внутри он увидел её. Или… её копию? Маленькую куклу точь-в-точь как его сестра. Фарфоровое, безжизненное лицо, будто вылепленное из самой ночи. Стеклянные глаза, отражавшие тусклый свет. Платье в горошек, выцветшее, но аккуратное, как память о детстве. И под ней обёртка с едва заметной маркировкой: «Произведено: Мастерская Блессинга, сектор забытых детей.»
Эдгар медленно закрыл сундук, сердце билось в висках, а внутри росло тревожное ощущение: это не просто игрушка. Это что-то большее. Он спустился вниз, в дом, который теперь казался чужим и чуждым. Вечером, за ужином, он не мог оторвать взгляда от Лили – её поза была странно застывшей, словно живая статуя. Она сидела прямо, с непроницаемым выражением лица, и просто держала ложку, не шевелясь, не моргая.
На следующее утро он подошёл к её кровати. Она была аккуратно заправлена – слишком аккуратно для ребёнка, который будто бы не живёт здесь. Лили сидела у окна, неподвижная, не шелохнувшись. Глаза её были открыты, но взгляд пустой. Эдгар осторожно поднёс руку к её щеке. Холод. Не кожа. Фарфор.
– Ты кукла? – прошептал он, голос едва звучал в тишине.
Тогда Лили повернула к нему голову с сухим, почти неслышным скрипом – звук, будто прорезавшийся трещиной в фарфоре.
– Я твоя сестра, – сказала она тихо. – А ты мой брат. Это всё, что должно волновать тебя.
Но в ту же ночь Эдгар проснулся от неожиданного звука – стеклянного щелчка, напоминающего треск старого замка. Он выглянул в коридор… и увидел, как Лили стоит перед зеркалом. Медленно, словно в ритуальном танце, она открывала свой череп как шкатулку и укладывала внутрь письма. Сотни маленьких, аккуратно свёрнутых бумажек, словно запечатанные воспоминания.
Он подкрался ближе, его сердце стучало в горле, и успел прочесть одну строчку: «Образец №4 нестабилен. Человеческая привязанность к объекту возрастает. Следует изъять и заменить. Подписано: Блессинг.»
На следующее утро Эдгар проснулся от гнетущей тишины. Сестры не было. Лили исчезла. Но на её кроватке, на подушке, лежал новый фарфоровый экземпляр – почти такой же, как прежде, но с мелкими изменениями: глаза чуть зеленее, улыбка стала резче, а щека покрылась едва заметной трещиной.
– Ты не Лили, – сказал он холодным голосом.
– Я Лили, – повторила она, не меняя выражения лица.
– Нет… – шепнул он, и в этот момент осознал, что у него есть выбор. Либо принять новую «сестру», холодную и чужую, либо отправиться в загадочную Мастерскую Блессинга и найти ту, что когда-то была настоящей.
Собрав фонарик, ножницы и старый свитер, он вышел в ночь. Ветер дул слева направо, нёс с собой холодные запахи мороза, железа и сожжённой бумаги – словно сама ночь дышала тайной. Эдгар шагал по обочине дороги, рассекаемой туманом, а мерцающий фонарик казался робким и неуверенным. Вдалеке, за ржавыми телеграфными столбами, начали появляться вывески: Мастерская Блессинга. Вход только по назначению.
Путь внутрь был закрыт – лишь железная калитка, вросшая в ствол старого дерева, которое, казалось, давно умерло, но продолжало стоять из упрямства или, быть может, по неведомому контракту. Эдгар приоткрыл калитку, и дерево тихо вздохнуло, словно пробудившись. Внутри царила не просто тьма – она была умной, наблюдающей, словно живой организм, который ходил за ним по пятам. Включив фонарик, он увидел, как по стенам бегут тени – старые швейные машинки, хирургические кресла, кукольные формы, обрывки писем и скальпели, сложенные как музыкальные ноты. На полках стояли головы, вместо книг с закрытыми глазами. На одной из них выведено: "Образец №1. Признаки пробуждения. Изъятие отложено.»
Сердце Эдгара гремело, как крошечный барабан. Он прошёл мимо двери, из-за которой слышался тихий смех, а затем ещё одной, где звучала колыбельная, но как будто наоборот, зловеще и непонятно. В Стеклянной комнате он наконец нашёл её – Лили настоящую. Седая прядь в волосах, лицо не без трещин, но живое, настоящие глаза. Она спала в ящике под надписью: «Архив: ОТКЛОНЕНО. Невозможность полного подавления индивидуальности.»
– Лили, – прошептал он, и стекло отозвалось тонким эхом.
Она открыла глаза, узнала его и тихо улыбнулась.
– Я знала, что ты придёшь, – сказала она едва слышно.
