Полная версия
Aila Less
Чернила с той стороны
Аннотация
“Чернила с той стороны” – это сборник мрачных, странных и тревожных историй, где песни звучат у воды, зеркала дышат, а забытые дома зовут по имени.
Здесь любовь сильнее смерти, а страх оставляет следы на страницах.
Каждая история – как письмо, которое не дошло. Или дошло, но в чужие руки.
Открой первую страницу. Только не читай вслух.
© Aila Less, 2025
Все права защищены.
Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена или передана в любой форме без письменного разрешения автора.
Все персонажи и события вымышлены. Любые совпадения с реальными людьми случайны.
Некоторые страницы могут смотреть на вас в ответ
Предисловие
Не все чернила черны.
Некоторые проливаются на бумагу из снов, другие капают с трещин в душе, а самые странные приходят с той стороны. Из мест, где время больше не тикает, а имена давно забыты. Они ложатся на страницы, как зола на подоконник, как пыль на фотографии тех, кого никто не вспоминает.
Эти истории не просто вымысел. Они как заблудшие письма из мест, куда не доходят почтальоны. Как эхо шагов на лестнице, которой больше нет. Как песня, услышанная в зеркале, когда ты совсем один.
Они были собраны не спеша, выловлены из тумана, из подвала старого дома, из сна, в котором ты проснулся в чьей-то чужой комнате.
В каждой — щепотка ужаса, капля грусти, тень чьей-то тоски.
Том I. Гримуар забытых сказок
Голос у пруда
Глава I. Погребённая песня
Туман лежал над деревней, как саван, не рассеиваясь ни днём, ни ночью. Даже солнце здесь не светило по-настоящему, оно только пробивалось сквозь густое серое марево, размазывая блеклые тени по земле. У подножия старого кладбища, где каменные кресты давно потеряли имена, стояла хижина, закопчённая временем и дождями. В ней жил могильщик, молчаливый старик, чья кожа была серой, как земля, которую он копал.
Его дочь, Лейла, была странной с самого детства. Никто не знал, кто была её мать; деревенские шептались, будто она родилась из самого тумана или что её нашли на могиле младенца, укрытую чёрной вуалью. Когда Лейла пела, даже вороны на кладбище замолкали. Её голос был колдовским, чистым, как родник в горах, и в то же время пронзённым невыносимой тоской – будто каждую ноту она вытягивала из глубин собственной души, оттуда, где живут мёртвые сны.
На похоронах её голос сопровождал каждого покойника в путь. Люди говорили: если Лейла поёт, душа точно найдёт дорогу. Но мало кто знал, что по ночам она исчезала из дома. Без обуви, босая, в одной тонкой рубашке, она шла в лес, туда, где старый пруд скрывался среди ив, тёмный и тихий, как взгляд покойника. Там, на берегу, она садилась и пела.
Однажды в деревню пришёл слух: Лейла обручена. Все звали его Эдвардом – наследник состоятельной семьи, наследник винных подвалов и стеклянных люстр. Все удивлялись: как такое возможно? Что он нашёл в девушке, чьё платье всегда было чёрным, а руки пахли сырой землёй? Но, говорят, он полюбил её голос или её глаза, или её безмолвие. Они встречались тайно. Она пела ему не слова, а что-то древнее, нежное, как дыхание за плечом. Он обещал жениться. Он поклялся.
Накануне свадьбы его не стало. Никто не знал, где он. Лошади вернулись в конюшню сами, с пеной на губах. Утром его нашли в том самом пруду – глаза широко распахнутые, полные ужаса, как будто перед смертью он увидел нечто, что не должно быть явлено живому. На пальце обручальное кольцо. С тех пор Лейла больше не смеялась. Никто не видел её в цветных одеждах – только чёрное платье, слишком длинное, будто траур по всему миру. Её всё чаще замечали у пруда. Она сидела, как статуя, пела колыбельные без слов. И ветер, кажется, подпевал ей. В деревне боялись заговорить, но все слышали: по ночам у пруда звучала песня.
Глава II. Жених для мёртвой
Прошло семь долгих лет с той злополучной ночи, когда Эдвард исчез в водах пруда. Время в деревне текло медленно, словно вязкая смола, но память о случившемся не давала покоя ни одному жителю. Лейла, ставшая призраком самой себя, как будто растворилась в тени и тумане.
Но однажды на горизонте появился новый человек – Томас. Молодой резчик по дереву, уставший от городского шума и суеты, он искал покоя и уединения. Его маленький дом стоял на окраине деревни, почти впритык к кладбищу, под ветвями старых ив, что склонялись над могилами, словно охраняя покой умерших. Томас был немногословен, а глаза его отражали долгие ночи у камина, проведённые в молчании и работе. Он мастерил из дерева кольца – простые, но изящные, словно в них жила душа дерева. Его руки были грубы и крепки, но в каждом движении читалась бережность.
Вечерами, когда туман сгущался и лес наполнялся шёпотом теней, Томас слышал песню – тонкую, чуть слышную, словно далекий отголосок колокольчика в глубине леса. Он впервые увидел у пруда девушку в чёрном платье, сидящую на камне, уставленном мхом и корнями. Её лицо было бледным, почти прозрачным, а глаза глубокие, как бездна. Она не произнесла ни слова. Просто сидела, глядя в воду, как будто видела там не отражение деревьев, а ворота в иной мир. Томас почувствовал холодок, пронзающий до костей. Но в этом холоде было что-то притягательное – не страх, а тихое приглашение.
Каждую ночь он возвращался к пруду. Иногда она начинала петь без слов, лишь звуки, плавные, как дыхание леса. Её голос был словно шёпот ветра, словно плеск воды о камни и одновременно колыбельная для душ, что остались по ту сторону.
Вскоре в доме Томаса стали происходить странные вещи. Его зеркало внезапно покрывалось инеем, даже в жаркие дни. По стенам скользили тени, не принадлежащие ни человеку, ни зверю. Резьба по дереву принимала странные формы, кольца вдруг становились похожи на обручальные, с выгравированными именами, которые он не помнил, чтобы вырезал.
Однажды ночью Томас проснулся от ощущения чужого прикосновения. Его рука была занята, на пальце блестело деревянное кольцо, идеально подогнанное, словно созданное для него самой судьбой. Люди в деревне начали шептаться. Они видели девушку у пруда, но теперь она появлялась и возле дома Томаса, стояла у окна, где он работал до рассвета. Её глаза светились таинственным светом, а улыбка была такой же тихой, как её песня, и такой же холодной.
Всё это становилось всё более реальным, вплоть до того, что Томас перестал отличать сон от яви. Он видел сны, в которых плывёт по тёмной воде вместе с Лейлой, чувствуя, как холодная рука сжимает его ладонь. Там, в глубине, он слышал обещания и клятвы, которые не слышали живые.
Всё больше он понимал: девушка из леса, не просто дух, она нечто большее. Она мост между миром живых и мёртвых, между прошлым и будущим, между надеждой и отчаянием. И в этом союзе судьбы уже не было места для выбора.
Глава III. Трепет невесты
Наступала осень. Деревья сбрасывали листья, как старики – воспоминания. Лес вокруг деревни становился прозрачным, ветви скрипели, как кости в старом гробу. Наступал канун равноденствия – время, когда день и ночь равны, а значит, и живые с мёртвыми стоят на одинаковом расстоянии друг от друга.
В эту ночь Томас снова пошёл в лес. Он не чувствовал страха, только невыносимое влечение, будто каждая тропинка вела к одному и тому же месту.
Там уже ждала она. Но теперь не просто девушка. Она стояла в свадебном платье, будто сотканном из паутины и теней. Белое, но невесть почему казалось мертвенно-серым. Силуэт её был тонок, почти неземной, платье облепляло её, как саван, повторяя изгибы, не совсем человеческие. Оно будто дышало, то вздувалось, то сжималось, как лёгкие, забитые землёй.
Томас замер. Его ноги не слушались, словно земля сама держала его, не давая ни уйти, ни подойти. Он чувствовал, как под ним шевелится мох, будто кто-то копошится в земле. Воздух был плотным, как в часовне перед похоронами. Всё вокруг замерло. Даже деревья не шелохнулись. Лейла медленно подошла ближе, как смерть, подкрадывающаяся в полночь. Её глаза сияли не светом, а глубокой и звенящей тьмой. Когда она протянула ему руку, он почувствовал ледяное прикосновение, от которого по телу пробежала дрожь. Но он взял её руку.
И тогда лес зашептал. Это не был ветер. Это были сотни голосов, шепчущих, поющих, зовущих. Они пели свадебную мелодию. Это не была радость, это было признание: смерть – это не конец, если любовь не отпустила. И их любовь не отпустила.
В голове Томаса раздался её голос, но безмолвный, внутренний:
«Ты пришёл. Ты согласен. Теперь ты мой и всегда был.»
Он медленно кивнул, почти незаметно. Не по воле, а потому что иначе не мог.
С небес исчезла луна. Небо потемнело, будто закрылось, как глаза усопшего. Только в пруду колыхалась вода, и в ней отражение чужого и глубокого неба. Томас и Лейла медленно скользили в танце, будто под водой. Он чувствовал, как за ним исчезают очертания мира, как его тело становится лёгким, как тень. Его сердце билось всё тише, но в груди разгоралось новое, не живое, не мёртвое пламя. Пламя обещания.
Письмо Томаса, найденное потом в пустом доме, между страницами старой Библии:
«Я не боюсь. Когда она держит меня за руку, всё в этом мире исчезает. Я понимаю, как это глупо, но… что, если она права? Что если у мёртвых осталась любовь, которую живые предали? Что, если клятва сильнее смерти?»
Их свадьба состоялась без гостей. Только лес, пруд и кости в земле, скрипящие от старости. Вместо клятв, шёпот под корнями. Вместо поцелуя, дыхание которого нет. И в ту ночь всё исчезло, даже ветер, даже время.
Глава IV. Погребальная свадьба
Утро пришло бесцветным и серым. Таким, каким оно и должно быть после ночи, когда не было ни луны, ни звёзд, ни дыхания живых. Деревня проснулась, как всегда, в полусне, в полумраке, но воздух был густым и плотным.
Первые, кто приблизился к пруду, были дети. Они не знали, что нельзя ходить туда на рассвете. Но в тот день пруд казался особенно притягательным, будто звал. Вода в нём была спокойной, как стекло. Ни ряби, ни птичьего пения вокруг. Только лепестки, разбросанные по берегу – белые и чёрные, как будто кто-то уронил венок из мёртвых цветов. На камне, где обычно сидела Лейла, лежала длинная, рассыпанная по траве, как тень фата. Её ткань была тоньше паутины, и на ней не осталось ни росы, ни пыли. Рядом следы босых ног. Они вели прямо в воду и исчезали.
Никакого всплеска. Никакой борьбы. Будто земля или пруд приняли их без остатка. Томаса не было. Его дом стоял открытым, будто он вышел и забыл запереть дверь. На столе лежали кольца. Все одинаковые, из одного дерева. Но исчезло то самое, что было на его пальце.
На старом дубе, росшем у воды, кто-то вырезал: Лейла + Томас. Надпись была свежей, древесина ещё «дышала». Но никто не слышал топора. Никто не видел, кто это сделал.
С тех пор по ночам в пруду начинал гореть неяркий, тусклый, мерцающий свет – как свеча за гранью воды. Он не отражался на поверхности. Он шёл снизу из глубин, откуда не возвращаются. И тогда раздавалась всё та же песня без слов. Только голоса хрустальные, отдалённые. Словно в ней звенели колокольчики, давно зарытые в землю, свадебные колокольчики, что никто не слышал вживую.
Деревня замерла. Люди перестали говорить о них вслух. Дети научились обходить пруд стороной. А старики, проходя мимо, кланялись и шептали: «Покой вам, супруги…»
Эпилог
Прошло больше полувека. Деревня изменилась, как и всё в этом мире. Выросли новые дома, старые покосились и заросли плющом, кладбище стало почти музеем. Легенда о девушке в чёрном и её пропавшем женихе перешла в разряд «байки для туристов» – украшение для путеводителей и осенних экскурсий. Но пруд остался. Никто не осушил его. Никто не застроил берег. Словно сам лес защищал эту гладь воды от прикосновения цивилизации – как охраняют гробницу короля не ради золота, а ради молчания.
Местные подростки иногда пытались устраивать у пруда «испытания на смелость»: сидеть у воды до полуночи, смотреть в глубину, слушать. Обычно ничего не происходило.
Но однажды осенью, когда день равен ночи, в деревню приехала девушка. Её звали Марта. Ей было семнадцать. Её отец родился здесь, но уехал навсегда. Он редко рассказывал о прошлом, только одно повторял: «Не ходи к пруду ночью. Там женятся не живые.»
Но именно это Марта и сделала. Ночь была тихой. Лес молчал, но не спал. Листья шептались, как будто знали, что кто-то пришёл. Пруд встретил её зеркальной гладью. Она подошла ближе, вглядываясь в отражение, и вдруг увидела, как будто из-под воды кто-то смотрит на неё. Не пугающе. Просто… знает её. И тогда она услышала тонкую, тихую, как эхо старинной колыбельной песню. В ней были слёзы, в ней была любовь и одиночество.
Марта замерла. В груди защемило. Сердце отбивало ритм, словно в такт музыке.
Из воды поднялось мягкое, чуть синеватое свечение, как свет свечи за стеклом. И в этом свете она увидела их: два силуэта. Мужчина и женщина. Он держал её за руку, а она улыбалась. Томас и Лейла. Марта знала это, как будто слышала их имена с рождения. Они смотрели на неё. И Лейла вдруг произнесла – не ртом, а разумом:
– Ты слышишь? Значит, ты помнишь. Значит, ты часть нас.
И тут Марта вспомнила: старая шкатулка у отца, в которой лежало кольцо из дерева. И письмо. Начиналось оно словами: «Если ты когда-нибудь услышишь песню у воды – не убегай.»
Наутро у пруда нашли девочку, спящую в траве. Она была цела. Но на её пальце деревянное кольцо. С тех пор песня зазвучала чаще. Иногда её слышат не только у воды. Иногда в доме, где ветер проносится сквозь щели, оставляя за собой запах мокрого мха и влажной земли. И каждый раз, когда в деревню приходит осень, кто-то обязательно идёт к пруду. И кто-то возвращается уже не один.
Стеклянный человек
Глава I. Дом на краю каменоломни
Дом стоял на краю провала, где серый камень обнажал своё нутро. Когда-то здесь была деревня, но шахты пересохли, люди ушли, и осталась лишь одна семья – кузнец Мэтью, его жена Клара и дочь по имени Лина.
Лина была тиха. Слишком тиха. В деревне говорили, что она слышит то, чего не слышат другие. Когда Лине исполнилось семь, в доме появился подарок – большое зеркало в деревянной раме. Без записки, без подписи. Его нашли утром на крыльце, завернутым в полотно. Отец решил, что это чья-то шутка, и поставил его в угол комнаты. С того дня Лина изменилась. Она стала говорить во сне. Сначала шёпотом. Потом – чужим голосом. Иногда её взгляд задерживлся на отражении дольше, чем нужно. И она больше не подходила к огню.
Однажды, когда Клара спросила:
– С кем ты говоришь, когда одна?
Лина ответила:
– С ним. Он из стекла. И он меня ждёт.
Глава II. Он за стеклом
Ночью Лина снова говорила. Голос был не её – старческий, с эхом, как будто из глубокой пещеры. Клара проснулась от скрипа и пошла в комнату дочери. Девочка сидела у зеркала.
– Лина, с кем ты разговариваешь?
– Он говорит, что мы похожи, – сказала Лина спокойно. – У него тоже нет дома. Он был один. Долго, очень долго.
– Кто он? – Клара дрожала. Воздух в комнате был холодным, как в погребе.
– Стеклянный человек.
Мэтью вытащил зеркало во двор. Хотел разбить, но, когда поднял молот, стекло вспыхнуло – внутри что-то мелькнуло. Мужчина замер. В отражении он увидел… себя. Но с пустыми глазами. И та тень шевельнулась первой.
Он отступил.
– Мы… мы не будем трогать его, – сказал он. – Завтра отнесу к священнику.
Но не успел. Ночью зеркало исчезло из двора. А утром, снова стояло в углу комнаты Лины – Чистое, словно его и не трогали.
Лина сказала:
– Он обиделся. Теперь он не будет ждать. Теперь он будет забирать.
Глава III. Шёпот под полом
После той ночи в доме стало иначе. Воздух стал густым, как туман, а тени не исчезали даже днём. Лина всё чаще молча сидела перед зеркалом. Иногда её губы шевелились, но звуков не было. Она словно шептала без слов.
Однажды Клара проснулась от странного звука – царапанья под полом. Будто кто-то скребся изнутри, прямо из-под досок.
– Это мыши, – сказал Мэтью, но голос его дрогнул.
Он спустился в подвал, зажёг фонарь и начал искать. Среди старых ящиков он увидел отпечатки пальцев – маленьких, тонких, как у ребёнка. Следы вели к стене, где появилась щель, которой раньше не было. Она вела в пустоту. И в этой пустоте… что-то дышало.
Когда он вернулся, зеркало стояло у двери. Лина сидела перед ним. На полу – пыльные следы босых ног. Она не поднимала глаз, только тихо сказала:
– Он уже вышел. Теперь он в стенах. Он ищет меня… но сначала найдёт вас.
Мэтью выругался, схватил зеркало и выбежал в лес. Хотел закопать его. Или бросить в реку. Но куда бы он ни шёл – лес казался одинаковым. Деревья повторялись, тропинки вели назад. А в каждом ручье он видел не своё отражение – чужие глаза.
Когда он вернулся, зеркало снова стояло на своём месте – чистое, сияющее. А Лина спала крепко. Улыбаясь.
А на стене над её кроватью кто-то ногтем нацарапал:
«Скоро».
Глава IV. Стеклянные руки
Мэтью почти не выходил из кузницы. Работал с утра до ночи, лишь бы не слышать, как в доме скребутся стены и как зеркало… дышит. Он знал, что оно дышит. Потому что стекло запотевало изнутри.
Клара стала просыпаться с синяками на руках. Тонкими, как от детских пальцев. Иногда они зудели, как будто под кожу пытались пролезть крошечные занозы.
– Он трогал меня, – сказала она однажды утром, дрожа. – Его руки… как лёд. Не человеческие. Я не могла закричать.
Лина больше не выходила из комнаты. Ела и снова садилась перед зеркалом. На её левой щеке появился тонкий, ровный шрам – будто стекло провело по коже острым пальцем.
– Он показывает мне путь, – прошептала она. – В том мире нет боли. Только свет и шёпот. Он ждёт меня там.
Клара попыталась достучаться – закричала, тряхнула её за плечи. Но Лина только смотрела. Не моргая. А в её зрачках отражался Он – мужчина, вытянутый, как тень. Лицо его было соткано из бликов и трещин.
Той ночью Клара легла рядом с дочерью. Обняла её, и уснула. А утром проснулась одна.
Лина исчезла.
А на запотевшем изнутри зеркале была отпечатана детская ладонь. Маленькая. Прильнувшая к стеклу… с той стороны.
Глава V. Лицо за спиной
Лина не вернулась. Ни через день, ни через неделю. Священник из соседней деревни пришёл, осмотрел зеркало, но не решился к нему прикоснуться.
– Это не вещь, – сказал он хрипло. Это дверь. И она уже открыта.
Клара перестала спать. Каждый раз, когда она закрывала глаза, слышала детский голос: "Мама, я здесь. Почему ты не смотришь?"
Мэтью пытался разбить зеркало. Пять раз. На шестой молот отскочил, и он сломал себе руку. Зеркало не треснуло. Наоборот – его поверхность стала чище, прозрачнее. Будто её вылизывали изнутри.
Иногда в отражении появлялась та же комната, но с искаженными тенями. А за спиной Клары – плоское детское лицо. Оно исчезало, как только она поворачивалась. Всегда.
Клара начала накрывать зеркало тканью. Но каждое утро находила покрывало аккуратно сложенным рядом. Рядом с ним лежал белый волос Лины. Однажды на полу появилась её старая игрушка – медвежонок с оторванным ухом. Он пах сыростью и прелым деревом. Так пахли шахты.
– Она не ушла, – прошептала Клара. Она просто стоит за стеклом. Смотрит. Ждёт.
В ту ночь зеркало снова запотело. И в центре, детским пальцем, было выведено:
"Выпустите меня"
Глава VI. Последний взгляд
Клара не выдержала. Взяла зеркало, отнесла в лес и закопала. Вернулась и увидела его снова. Стоит в комнате Лины. Чистое, холодное.
Она взяла молоток. Подошла. В отражении – Лина. Глядит прямо в глаза, и шепчет:
– Мама, только посмотри. Одним глазком.
Клара подняла руку. Но в отражении её рука не двигалась. Она уже была не там. Она кричала, но губы отражения молчали.
На следующее утро соседи нашли пустой дом. Тихий. Только в зеркале кто-то дышал, и тихо постукивал изнутри.
Эпилог
Много лет спустя дом сгорел. От него остался только пепел и зеркало. Оно было целым. Ни копоти, ни пыли. Его нашли и передали в музей.
Теперь оно стоит в углу. Под стеклом. Никто не может объяснить, почему каждую ночь на его поверхности появляется отпечаток детской ладони. А утром исчезает.
Ужин в доме мертвецов
Глава I. Потерянный гость
Метель шла, как старуха в белом саване – тяжело и молча. Снег летел не с неба, будто поднимался из-под земли, кружился, слепя глаза и затыкая уши. Ни звёзд, ни дороги, только холод и белизна. Путник по имени Эдвард брёл вслепую. Он сбился с тракта ещё днём – один неверный поворот у распятия, где были сбиты указатели. Теперь же, под вечер, когда в костях звенело от стужи, а пальцы не чувствовали рукояти посоха, он молил лишь об одном: о крыше, о хоть какой-нибудь двери. И она появилась. Сквозь снежную пелену всплыло нечто высокое, тёмное – дом. Настоящий, с трубой, из которой вился дым, с окнами, откуда лился тёплый золотистый свет. Снег ложился на его крышу, но та не скрипела, будто дом привык к бурям или сам был частью их. Эдвард, пошатываясь, подошёл и постучал. Дверь открылась сразу. На пороге стояла женщина в старинном платье до пола, с кружевным передником. Волосы заплетены в две тёмные косы. На лице – ни удивления, ни страха, только вежливость.
– Проходите, добрый странник, – сказала она, – вы ведь мёрзнете. У нас тепло. И ужин как раз подан.
Он не успел ответить – руки сами пошли вперёд. В доме пахло жареным мясом, свежим хлебом, луковым супом и пряностями. После долгой дороги, после страха замёрзнуть где-нибудь у придорожного куста, это казалось почти чудом.
– Прошу, снимайте плащ, – проговорила женщина, – я миссис Вермильон. А это мой супруг, мистер Вермильон. Из соседней комнаты вышел высокий мужчина в жилете с медными пуговицами. Он кивнул и протянул руку – холодную, слишком холодную, но Эдвард списал это на погоду.
– А вот и дети, – добавила миссис Вермильон. Из-за лестницы показались двое: мальчик и девочка. Улыбчивые, в одинаковых синих рубашках. Глаза большие, радушные. Девочка держала куклу без лица, а мальчик деревянную лошадку с отломанной ногой.
– Вы пришли как раз вовремя, – сказала она, – скоро начнётся ужин. А у нас всегда накрыто на пятерых.
Эдвард хотел сказать, что он всего лишь странник, что останется на одну ночь, что утром уйдёт. Но не успел. В доме было действительно очень тепло. А ещё… он вдруг понял, как сильно проголодался.
Глава II. Вечный ужин
Стол был накрыт роскошно, почти по-королевски. Белоснежная вышитая скатерть – тонкая, с краями, словно обгрызенными молью, но всё равно изящная. Фарфор – тонкий, с золотым кантом. Вино темнело в графинах, как кровь в бурдюке. Свечи – длинные, капающие, в канделябрах из тёмного железа, горели удивительно ровно – ни один огонёк не дрожал.
– Садитесь, – пригласила миссис Вермильон, – у нас не принято заставлять еду ждать. Эдвард сел. Справа – мистер Вермильон, слева – дети. Напротив – сама хозяйка, словно и впрямь была не просто хозяйкой вечера, а чем-то большим.
Ему подали густой луковый суп с пряной ноткой, затем запечённое мясо, что таяло на языке. Потом ягоды в сиропе, хлеб с изюмом, сыр с травами. Всё было невероятно вкусным, как в лучших трактирах столицы, как в детстве, которое он почти не помнил.
Но что-то было не так. Время… тянулось. Казалось, он сидел за столом уже час, два… три? За окнами всё ещё бушевала метель, но луна не двигалась. Она застыла высоко в небе, и её свет был слишком ровным, слишком ледяным.
Семья говорила между собой странно – короткими фразами, будто заранее выученными репликами.
– Как прекрасна эта ночь, – говорил мистер Вермильон и улыбался, не мигая.
– Гость у нас с дороги, – добавляла миссис Вермильон, – надо подкрепить его душу.
– Кости у него звонкие, – прошептала девочка, играя куклой.
Эдвард усмехнулся, приняв это за причудливую манеру общения. Пока не заметил зеркало – старинное, с позолоченной резной рамой, висело над камином. В отражении он увидел только себя. Ни детей, ни миссис Вермильон, ни мистера, ни самого стола. Только он один сидит в пустой комнате. Перед ним голый стол, без свечей, без тарелок. Только толстый слой пыли.