Книга Соль

Соседская собака залаяла. Раз-два. Протяжно, с паузой – не угрожающе, а как будто прощалась. С её двора донеслись крики – кто-то снова ругался. Мужской голос, потом женский. Писк ребёнка. Потом – хлопок двери.

Алиса села в машину. Аккуратно поставила урну на сиденье, укрыла её пледом. Пристегнула. Всё, как с живым. Подумала, что если бы кто заглянул – мог бы принять её за заботливую дочь на обычной поездке. Не в горы, не к морю. Просто – домой.

Ключ в замке. Щелчок. Пауза. Второй поворот – мотор ожил. Сначала с глухим рыком, потом ровнее. Музыка в динамике зашипела, будто вспомнила, как дышать, и плавно вплелась в ночь.

“Blue in Green” – всё ещё звучала. Труба – тёплая, вязкая, как масло на холодной сковороде.

Алиса выдохнула.

Ветер скользнул мимо машины. На улице, за решёткой ливнёвки, вспыхнул и замер пластиковый пакет. Тот, что всё валялся возле лавки. Его сорвало с ветки, и он, словно маленький белый фантом, закружился, поднялся – и махнул ручками. Будто прощался.

Алиса улыбнулась.

Впервые за много дней – не в память, а в будущее. Она включила фары. Свет прорезал гравий. Двери гаража остались открытыми – нарочно. Пусть проветривается. Пусть дышит.

И только тогда она сказала:

– Нам обоим пора выбираться отсюда.

Машина тронулась. Неуверенно сначала. Потом ровнее. За поворотом огни гаража остались позади. Дети за забором снова закричали. В небе – звёзды показались медленно, будто боялись опоздать.

А где-то за домами, где сливаются крыши, Алиса оставила не только адрес – целую жизнь.

Глава 9

Мост. Песня. Дорога.

Ночь была тёплой, но не ласковой – как ладонь, от которой осталась ссадина.

Час с чем-то. Конец марта. Или уже начало апреля. Время потеряло форму, как лёд в кружке, что давно растаял.

Город исчез не сразу – долго держался в зеркале. Фонари цеплялись за стёкла, будто хотели сказать: «Вернись». Но в зеркале осталась только дорога.

Алиса ехала медленно.

Шевроле дышала тяжело, но ровно. Колёса стучали по гравию, как сердце, которое давно не чувствовало ритма.

В салоне пахло кожей, пылью и солью – старой, как соль на краю кухонной скатерти.

Кассета щёлкнула, будто что-то внутри машины решилось.

Зашипела.

И пошла.

Голос – старый, как чужое счастье.

Smoke Gets In Your Eyes.

Как будто кто-то приоткрыл занавес, а за ним – дым. Не густой, не страшный. Просто дым.

Она вспомнила, как отец включал эту песню. Не вслух. Тихо. Как будто делал это не для ушей, а для времени.

После работы. Без слов. Просто чай. И он слушал. А тишина – слушала вместе с ним.

Алиса выпрямилась.

Пальцы на руле – как на запястье у чужого.

Она ехала. Мимо кустов, чёрных, как сгоревшие письма. Мимо деревьев, что в свете фар выглядели как свидетели.

А потом – мост.

Каменный, с арками.

Фонари редкие, будто забыли включиться.

Под ним – вода.

Лёд по краю.

И что-то в ней дрогнуло.

Машина ехала как будто не сама, а по памяти.

Фары раздвигали ночь, как ладонь расправляет шрам.

А песня… песня звучала как приговор, сказанный ласково.

– Ну вот и всё… – тихо. Алиса даже не знала, кому это. Машине? Отцу? Марете? Себе?

Мост казался бесконечным. Или просто – она не хотела, чтобы он кончался.

Здесь было безопасно. Пока звучала песня. Пока был камень под колёсами. Пока не надо было решать.

Но мост кончился.

И тишина – опять.

– Далеко ли мне… ехать? – спросила она вдруг.

У самой себя.

Ветер ударил по капоту.

Сбоку деревья закачались – как будто слушали.

– А куда, если всё, что знала, сожгли? Если Марета осталась в банке, а прошлое – в комках соли на пальцах?

Пауза.

Завыли волки. Или ветер стал похож на волков.

Алиса вытерла ладонью стекло – запотевшее, как взгляд после сна.

Солнца не было. Звёзд не было.

Была только дорога.

И машина поехала дальше.

Небо крошилось серым перламутром. Это не был ещё рассвет, но и не ночь – промежуток, где всё зыбко, хрупко, на грани. Свет проступал, как узор на старой ткани, медленно, терпеливо, будто кто-то изнутри зажигал лампу, завёрнутую в облачную вату.

Алиса ехала – не быстро. Шины шептали по гравию, ветви деревьев всё чаще склонялись над дорогой, будто интересовались: «Кто идёт?» Мелкие птицы пересекали путь, не спеша. Собаки не лаяли. Людей не было. Только этот серпантин, тайга по бокам, редкие знаки, и лёгкое покачивание машины, как будто она вспоминала старые маршруты. Иногда Алиса ловила себя на том, что дорога пульсирует в унисон с её телом – как будто железо и кровь слились.

Музыка кончилась, кассета щёлкнула. Радио молчало.

За поворотом.

Медленно возник туннель. Его зев был тёмным, будто сама гора приоткрыла рот. Фары вползли в него, и начался хоровод теней: лампы по бокам вспыхивали одна за другой – жёлтые, уставшие, будто кто-то кивал ей головой. Алиса молчала. Только руль под ладонями – живой, чуть дрожащий, как лошадь под седлом. И внутри – непонятное. Не страх. Не радость. Что-то между.

Поездка по туннелю была долго или нет. Она так и не поняла ведь впереди.

Выезд из туннеля резанул светом.

И вдруг – она увидела.

Далеко, у края поля, на холме – старая ветряная мельница.

Её крылья не крутились, но тень от них дрожала.

– Это… это точно не из карты, – шепнула она.

И впервые – улыбнулась.

От того, что чувствовала: дорога не просто ведёт, она меняет – каждый шаг делает меня другой, и я уже не та, что начинала путь.

Долина. Простёртая. Цветущая. Как сон, забытый и вновь вспомнившийся. Цветы были всюду – алые, белые, жёлтые, синие, словно сама земля захотела выдохнуть и расцвести. За ними – горы, увенчанные инеем. А над всем – небо, простуженное апрелем, с клочками тумана, что цеплялись за хребты.

Алиса проехала чуть дальше, прижалась к обочине и остановилась. Двигатель затих. Пальцы на ключе ещё дрожали.

Не было никакого "решила остановиться". Просто вдруг поняла: голод. Не баночный. Не желудочный. Настоящий, телесный. Хочу еду. Горячую. Настоящую.

Из багажника – плед.

Шерстяной, в клетку, пахнущий пылью и чужими пикниками. Вытряхнула – и в воздух поднялось облако воспоминаний: костёр, смех, голоса, которых больше нет.

Маленькая походная горелка.

Помятая, с царапинами на регуляторе – будто её роняли, подбирали, снова роняли. Инструкция, сложенная вчетверо, с жирным пятном на углу (масло? суп? кровь?). Алиса развернула её, пробежалась глазами по истертым буквам, сложила обратно – потом передумала, раскрыла снова.

Щелчок.

Пламя вздрогнуло, вырвалось на свободу – голубое, радостное, почти живое. Оно лизало дно кастрюльки, как котёнок молоко.

Кастрюлька – походная, алюминиевая.

Та самая, из школьного лагеря. На боку вмятина – след от падения на камни. Внутри – тонкий слой старого жира, золотистый, как загар на коже.

Кусочек масла.

Упал на дно, зашипел, растекся медленно-медленно, как первая мысль после пробуждения. Пахло сливками и теплом – не магазинным, а тем, что сбивали в деревне и заворачивали в пергамент.

Хлеб.

Два ломтика, чуть зачерствевшие. Крошки осыпались на колени – хрустящие, как первый снег.

Сушёная колбаса.

Тонкие, почти прозрачные ломтики. Жир просвечивал, как янтарь на свету. Пахло чесноком и дымом – будто её коптили не на фабрике, а в старом сарае, где пахнет кожей и яблоками.

Яйцо.

Одно. Разбила прямо в масло – желток дрогнул, побежал по белку, как солнце по утреннему небу. Зашипело, заплясало, пузырилось – точно так же, как шипел отец, когда жарил яичницу по воскресеньям.

Запах.

Он ударил в нос – масло, хлеб, колбаса, яйцо. Горячее, простое, как детство. Слюна наполнила рот – этот вкус уже жил в ней давным-давно.

Алиса поднесла кусочек ко рту.

Хруст. Соль на языке. Жир, тающий, как снежинка. Яйцо – нежное, чуть с хрустящей корочкой.

Она закрыла глаза.

На секунду исчезли дорога, ночь, мост.

Осталось только это – теплое, простое, настоящее.

Алиса сидела прямо на траве. Колени поджаты. Пальто расстёгнуто. Ветер был тёплый. Цветы пахли мёдом и дождём, которого ещё не было.

Поела – медленно, как в детстве. Прожёвывая, чувствуя. Глотая тепло. Словно этот завтрак – первая трапеза после болезни.

После – сон навалился не как усталость, а как предложение. Земля под пледом была мягкая, почти тёплая. Тело зарывалось в неё, как в подушку.

– Как будто не апрель, – пробормотала она, прикрываясь одеялом. – Как будто… как будто меня кто-то ждал здесь.

И заснула.

Сон был густой. Без снов. Только ветер касался лица и пах цветами. Земля принимала – без вопросов.

Проснулась от капли. Она упала прямо на нос. Холодная. Настойчивая.

Дождь.

Первые капли падали редкими точками. Но сразу – везде. На лицо. На плечо. В шею.

Алиса села, зябко поёжилась. Цветы всё ещё были, но уже подёрнуты тонкой плёнкой влажности. Воздух пах не водой – а холодом.

"Под такой дождь, – говорила Марета, – лисы выходят замуж".

Она свернула плед, сунула его в машину. Села сама. Закрыла дверь. Щёлкнула ключом.

Тишина.

Повернула снова. Машина кашлянула, но не заглохла. Застыла.

– Ну, давай. Прошу тебя…

Третий раз.

Мотор молчал.

Снаружи дождь усиливался. Он не лил – он просачивался, как тоска. По швам. По стеклу. В сердце.

И Алиса сидела, обхватив себя руками. На лице – не страх. Просто ощущение: путь снова стал чуть длиннее, чем хотелось.

Она выдохнула. Тепла в машине уже не было: сиденье стало жёстким, как сырая доска, окна затянуло паром, воздух в салоне пах влажным войлоком и тоской.

Над головой шуршал дождь – уже не как капли, а как мелкая, боковая крупа. Он бил в стекло под углом, будто кто-то за машиной решил напомнить: ты не дома. И не в пути. Ты – между.

Алиса потянулась к капюшону. Натянула, прижала к щекам. Пальцы уже были мраморно-белыми. Костяшки синие. Ладони дрожали, как тонкая кастрюлька на слабом огне. Ногти – грязные, слоились. Губы стянуло. Дыхание стало коротким, резаным.

– Ну, пожалуйста… – сказала она в тишину, но голос сорвался. Даже самой себе прозвучал чужим.

Она снова открыла дверь.

Дождь хлестнул сразу. В лицо. Под воротник. По шее.

Плащ, подаренный ещё Маретой, держал воду, но не тепло. Ветер продирался сквозь ткань, как змея. Низ плаща прилипал к ногам. Вода сочилась в ботинки, обволакивала носки, как сырой мох. В груди начинало ломить.

Алиса подняла капот. Мотор был как сердце – открытый, мокрый, уязвимый.

Первая мысль – свечи.

Пальцы скользили. Металл был скользкий, мокрый. Тело дрожало так, что отвертка чуть не выпала из рук.

Свечи покрыты нагаром. Чёрный, жирный. Она вытерла, чем могла – об кусок сухой тряпки, который нашёлся в боковом кармане. Стёрла. Продула. Руки срывались с резьбы. Зубы выбивали ритм. Колени тряслись.

И тут – порыв ветра.

Мощный. Косой.

Он вогнал воду прямо внутрь – в открытое горлышко для масла, в колодцы под свечи. Потоком. Грязным, с кусками чего-то, похожего на траву и песок.

– Нет… – выдохнула она, – нет-нет-нет, только не сейчас…

Но поздно. Мотор был открыт. Обнажён. И вода – уже внутри.

Алиса быстро накрыла всё, как смогла: руки цепенели, не слушались. Но она завернула заглушку, защёлкнула крышку. Потом хлопнула капот, прислонившись лбом к металлу. Холод жёг, как лёд.

Дождь усилился. Теперь он бил в машину со всех сторон.

Алиса вернулась внутрь. Захлопнула дверь. Замок щёлкнул, будто поставил точку.

Машина – молчала.

Ключ в замке – повернула. Ничего.

Второй раз. Щелчок, хрип – и тишина.

– Пожалуйста… – голос едва слышный. Она опустила голову на руль. Горло сжалось. Казалось, даже если кричать – звука не будет. Воздух стал густым.

И в этом напряжении – снова не страх. Просто ощущение: теперь ночь стала чуть длиннее, чем хотелось.

Алиса не знала, сколько прошло времени. Может, пятнадцать минут. Может, час. Машина стояла, как мёртвая, с набухшими окнами, как глаза, наплакавшиеся за день. Температура внутри была не ниже, чем снаружи – но казалось, будто холод здесь особенный, личный. Тот, что не снаружи, а изнутри. Изнутри рёбер, изнутри сердца.

Она закручивалась в плащ, тёрла запястья, ладони, локти. Двигалась быстро, почти судорожно, но тело не слушалось. Тепло не приходило. Словно кто-то сидел рядом и всасывал каждую искру.

«Знаешь, бывает холод, как злость. А этот… этот как равнодушие. Он просто не замечает тебя».

Алиса обняла урну. Металл – тяжёлый, гладкий. Под пледом. Но всё равно холодный. Непрошибаемый. Как будто прах Мареты ушёл на тот свет, а осталась только оболочка. И даже она не хотела быть здесь.

– Ты ведь обещала, – пробормотала Алиса, – ты обещала, что я не замёрзну…

Металл не ответил.

И вдруг – стук.

Резкий. Хлёсткий. Прямо в боковое стекло, со стороны пассажира.

Алиса дёрнулась. Внутри что-то оборвалось.

Она резко повернулась.

За окном – тень.

Чёрная. Густая. Без лица. Как будто вырезанная из самой темноты. Фонари далеко позади не хватали света, и стекло было мутным от дождя, но Алиса видела, как оно – смотрит.

Не просто стоит.

Не просто рядом.

А смотрит.

В упор.

И дождь – продолжал лупить по крыше, стеклу, капоту. Но казалось, он теперь звучал по-другому. Застыл. Словно каждая капля ждала, чем всё закончится.

Алиса хотела попятиться – тело не шло. Оно было чужим, ватным. Ноги затекли, руки не слушались.

И тут – щёлк.

Щелчок. Простой. Жутко знакомый.

И только тогда она поняла.

Дверь не была заперта.

Её дверь.

Со стороны незнакомца.

Глава 10

Дверь приоткрылась. Всего на сантиметр.

Порыв воздуха вполз внутрь, как змея в глиняную щель – шершавый, холодный, с запахом тлеющей листвы и мокрого железа. Никто не вошёл. Но Алиса чувствовала – кто-то был. Кто-то смотрел. Не как человек – как сама ночь. Как её выдох. Как тень, у которой нет тела, но есть цель.

И тогда что-то в ней хрустнуло. Не громко, а как сухая нитка.

Она отпустила руль.

Обхватила колени.

Уткнулась лицом в шерсть рукавов.

Слёз не было. Но тело хотело исчезнуть. Просто перестать.

Было ощущение, что она – последняя оставшаяся в зале, когда фильм закончился, а свет так и не включили.

– Ну и картина, – сказал голос.

Не изнутри.

Снаружи.

Низкий. Хриплый. Сухой, как щепа.

И в ту же секунду – рука.

Большая. Тёплая.

Опустилась на плечо, не как удар, не как предупреждение – а как якорь.

– Ты, значит, решила здесь дохнуть по-тихому, а машина, чтоб не скучала, гнить с тобой рядом?

Алиса подняла голову.

Сквозь запотевшее стекло – лицо.

Неровное, с бородой, со шрамом у губы.

Глаза серые, как старое олово. Но в них – живое движение. Не угроза. Упрямство.

– Вы… кто…

– Не гладь меня голосом, девка. Звать – Марок. Остальное по ходу пьесы разберём.

И прежде чем она поняла, что делать, он уже открыл дверь шире, сунул внутрь себя и бережно, но с неожиданной силой – как будто выдернул из сна – вытащил её.

На руках.

– Ох, лёгкая ты, как моя надежда на пенсию, – проворчал. – Хоть не гремишь, как доспехи бабкиной утвари.

Алиса не сопротивлялась. Она чувствовала, как её тело обмякло. Как плечи начали дрожать. Не от страха – от тепла.

Он усадил её на пассажирское сиденье своей машины – видавшей вид, обитой шкуры внутри, с запахом сухой пыли, трав, и мятого железа.

Потом – беготня. Стук дверцы. Хлопки.

Марко выходил, тянул трос, швырял крючок на бампер её машины, крутил что-то в моторе, пинал по земле, матерился полушёпотом.

Всё это – как сцена, которую он играл не первый раз.

Он сел за руль.

Повернул ключ – и их машина вздрогнула. Завелась.

Его взгляд – в зеркало, потом на неё.

Тихий рывок сцепления.

– Завтра у тебя в ногах мхи прорастут, если дальше будешь так жить. Двигайся, девка. Всегда двигайся.

Он достал термос, налил в крышку густую жижу. Пар шёл, как от дыхания зверя.

– Не спрашивай. Пей. Если не помрёшь от вкуса – значит, организм пригоден.

Крышка обожгла пальцы.

Алиса сжалась, но не выпустила.

Жидкость на вкус была странной – смесь шиповника, укропа, чернобыльника и, может быть, чего-то из болота.

Но с каждым глотком – будто возвращалось что-то.

В пальцах – жар.

В животе – гул.

Внутри груди – тёплый комок, который раньше звался «я».

Она даже вздохнула – глубоко. И впервые за несколько дней почувствовала… себя.

– Вот и пошло, – заметил Марко. – Только не радуйся раньше времени. Греет – не значит лечит.

Он включил печку на полную. Шум горячего воздуха заполнил салон, как дыхание кузнеца в маленькой кузне.

Потом – выдал ей полотенце.

– Вытри лицо. А то выглядим, как парочка с похорон, которую забыли закопать.

Машина тянула её Chevrolet за собой.

Ровно. Без рывков.

Марко ехал, как будто знал каждый камень под дорогой. Машина не летела – шла, как зверь: тяжело, уверенно, не теряя равновесия.

Алиса смотрела на дорожную ленту. Слёзы не шли.

Но глаза были влажны.

Он не спрашивал, куда она едет.

Она не спрашивала, зачем он остановился.

И в этой тишине – музыка.

Алиса слушала.

Медленно.

Руки – в пледе. Щёки – тёплые.

Чай всё ещё держался внутри, как обет.

Обернулась – посмотрела на спящую под тросом машину. Словно старый пёс, которого ещё не выкормили, но уже зовут с собой.

Алиса откинулась на спинку. Плед съехал с плеч, но она не подняла его сразу. Только прикрыла глаза. И где-то в этой полутьме, между усталостью и теплом, подумала:

Не доверяй.

Так было проще.

Не потому что предавали – нет. Просто исчезали. Потихоньку. Мягко, без слов. Без хлопков дверей и драмы. Сначала переставали спрашивать, как ты. Потом – переставали слушать. А потом – будто ты сама переставала быть. И в комнате оставались только стены.

Ты привыкаешь.

К тишине. К холоду. К мысли, что проще быть тенью.

Не мешаешь. Не ждёшь. Никто не тронет. Никто не скажет: «Ты не такая».

И это… безопасно.

Потом – закрыла глаза.

Спала не сразу.

Но когда провалилась – не почувствовала, как мир повернулся на градус теплее.

Алиса проснулась рывком, как будто кто-то внутри резко толкнул плечо – не больно, но настойчиво.

Мир был не тёмным, но и не светлым: рассвет ещё только собирался за горизонтом, и вся машина заполнялась сероватым, тусклым светом, похожим на отвар из слабого чая.

Всё вокруг будто запотело, заплывало – окна, мысли, даже грудная клетка. Как будто ночь оставила после себя не мрак, а усталость.

Тело ныло – не от боли, а от сырости. Пальцы сжались медленно, нехотя, как промокшие спички.

Под пледом ещё держалось тепло, но оно было не её. Оно ушло от двигателя, от сиденья, от временного чуда спасения.

А внутри – снова пусто. Как будто сердце спало дольше тела.

Рядом, на водительском сиденье, сидел он.

Марко.

Руки – на руле. Поза – не напряжённая, но внимательная, как у человека, который давно не верит ни дороге, ни случаю.

Его куртка выглядела так, будто была сшита из старого седла, портянок и выжженной кожи. На щеках – щетина, густая, серая, как уголь.

Он не обернулся. Только бровь приподнялась.

– Живая, что ли?

Голос у него был как сорная трава, шуршащая по углам амбара: сухой, небритый, без намёка на вежливость. Но не грубый. Просто из другого мира.

Алиса попыталась ответить.

Но горло будто высохло и слиплось.

Словно во сне она проглотила пыль. Только губы дрогнули, и воздух вышел, как слабый пар в мороз.

– А понятно, понятно, – кивнул он, будто и не ждал ничего другого.

– Замерла ты к чёртовой бабушке.

Ещё бы час – и сам Дед Мороз бы пришёл, не спросил, «тепло ли тебе, девица», а прямо веник достал, да в тапках тебя и забрал.

Он хохотнул. Сухо, с надрывом, но не злобно.

Смех – как щепка в печке: хруст – и тлеет, дымком пошёл.

– Главное, чтоб не простыла.

Запомни: дорога – она не про романтику.

Она как зверь.

Вчера она лежала, как кошка у камина. Сегодня – вцепится тебе в ноги.

Ты ей или с косточкой – или с волей.

Он потянулся за термосом.

Открутил, будто в первый раз за день расслабился.

Пар пошёл – густой, с запахом корня, уксуса, чабреца и чего-то болотного.

Протянул ей крышку.

– Пей.

Если язык отвалится – не страшно. Зато печень спасёт.

Алиса взяла обеими руками.

Крышка была почти обжигающе тёплой – но не обжигала, а будто впивалась, словно кто-то сжимал ладони изнутри.

Тепло шло медленно.

Сначала – к пальцам.

Потом – к рёбрам.

Потом – к глазам.

И вдруг она поняла, что снова может дышать.

Марко посмотрел на неё краем глаза.

– Мы твою машину заведём.

Не сразу, конечно – техника тоже с характером.

Но заведём.

– А ты на неё уже глянула раз пятнадцать, будто она тебе медаль вручит. Неужели так дорога?

Алиса попыталась что-то сказать – и сразу ощутила: горло снова поддалось, но только на сантиметр.

Всё внутри будто слиплось – страх, сон, переутомление.

Она только кивнула. И это было честнее слов.

– Ага, – сказал Марко.

– Всё понял. Горло моё виновато, что я бубню.

Ну, потом расскажешь.

Если не сбежишь. А то бывало.

Он потёр лоб, как будто пытался вытереть не пот, а мысли.

Ветер за стеклом усилился, капли начали стучать по крыше.

В салоне стало уютно – в этой бурой тишине, где всё пахло металлом, чаем и чем-то похожим на старую пепельницу, в которой никто не курил с войны.

Марко заговорил снова – теперь чуть медленнее. Как будто сам прислушивался к дороге:

– Слушай. Я знаю одного механика.

Не просто мастер – он машины чувствует, как ты, может быть, дыхание матери в детстве.

Говорят, он не женат.

А кто-то шепчет, что с машиной спит.

Может, и правда.

Жена ушла, дочку увезла. А он с тех пор – только ключи да гайки.

Песни им поёт, говорят.

Словно не детали чинит – а души.

Алиса медленно глотнула.

Горячее тронуло язык – и растеклось по груди.

Такое чувство, что сердце, всё это время сжатое в комок, наконец расслабилось. Хоть на пару секунд.

– Город у него странный, – продолжал Марко. —

Там половины людей нет.

У кого рук – нет. У кого ног. А у кого, может, души не осталось.

Но все живут.

Дышат.

Пашут.

Горой друг за друга стоят.

Он сделал паузу.

Глянул на неё – коротко. Словно сверял.

– А он… среди них вообще чужак.

Не святой.

Не герой.

Но… настоящий.

Он не врет.

И если чинит – то навсегда.

Марко отхлебнул из термоса.

– Доедем – покажу.

А там уж сама решай, что тебе нужнее: путь или остановка.

Он повернулся к ней, и, глядя не в глаза, а будто сквозь, добавил тихо:

– Только знай.

Если он починит – назад не свернёшь.

Потому что не машина заведётся.

Ты сама.

Он рассмеялся – тише, чем в начале.

Как будто не для неё. Для себя.

И снова замолчал.

Алиса пила.

И чувствовала: чай внутри неё оживает.

Греет не руки, не желудок.

А то место, которое она почти забыла.

Там, где начинается дорога.

"Если на дороге стало уютно – значит, ты где-то не туда свернул." (Марко)

Странная заправка

Дорога выпрямилась – как нож. Вокруг – только лес, поникший от дождя. Вода стекала по ветвям, капала в лужи, пахла землёй и угрюмым апрелем. Машина шла медленно. Внутри – тепло, но будто в гнезде. Всё дрожало от гравия на асфальте, и сама Алиса чувствовала: засыпаю. Слишком ровно. Слишком монотонно.

И тут – рывок. Марко ударил по тормозам. Машина замерла с глухим ворчанием.

– Что? – Алиса едва не расплескала термос.

– Смотри, – кивнул он вперёд.

Заправка.

Если это вообще можно было назвать заправкой.

Косой навес, подпертый трубами, что, похоже, были когда-то водостоками. Две колонки – разные, одна покрашена под кукурузу, другая в чёрно-белую клетку. На одной – надпись, выцветшая: "Этанол. Честный."

На другой – просто чёрная изолента, намотанная крест-накрест. Пахло… чем-то жареным. Рыбой, кажется. Или ворованными сосисками.

У входа в хибару, где, возможно, жил сам демон бензобака, стоял автомат с кофе. Или, может, с супом. Марко глянул на него с уважением.

– Вот, место. Не дорога – философия.

– …Вы серьёзно? —