Книга Соль

Джек Хан

Книга Соль

Глава 1

Ветер был солёный.

Как слеза, что долго не решалась упасть.

Море внизу – тихое, почти неживое, будто забыло, что умеет быть бурей.

Алиса стояла на вершине. Снег здесь уже растаял, но камни были холодные.

В руках – жестяная коробка, лёгкая, как пустота после слов «прощай».

В сумке – книга. Пустая. Страницы словно ждали.

– Ну вот, – прошептала она. – Дошла.

И разжала пальцы.

Прах исчез в воздухе – как дым. Как слово, не сказанное вовремя.

Море ничего не ответило. Оно никогда не отвечает.

А потом —

щелчок.

Хруст.

Как льдинка под каблуком.

Как кость, лопнувшая от времени.

Алиса вздрогнула.

Но уже не на вершине.

Не с ветром в волосах.

В городе. Утро которое пахло золой.

Огонь не торопился.

Он лизал страницы бережно, как котёнок – лапку, будто боялся обжечь слова,

которые Алиса когда-то берегла.

“Книги горят медленно”, – подумала она.

Слишком медленно.

Словно буквы цеплялись за воздух, чёрнели, сворачивались, пытались убежать от жара, но не от неё.

Это были записи – оставленные Дианой, её матерью.

Рецепты, пахнущие кореньями и бессонницей.

Зарисовки птиц, которых никто, кроме них, никогда не видел.

Сказки, неподписанные, непризнанные, неотпущенные.

И главное – слова.

Когда-то тёплые.

Теперь – вывернутые наизнанку. Холодные, как лекарство, которое не подействовало. Они звенели в голове, как медные монеты на гробовой крышке.

Она больше не слышала в них любви.

Только приказ.

Внушение.

Молчаливый страх.

И то самое «прости», которого не было.

Алиса бросала их в огонь – по одной.

Как судья.

Как дочь.

Как человек, которому осталась только зола.

Сначала пошёл в пламя травяной атлас, в котором между страницами лежали засохшие листья – базилик, мята, дурман.

Листья были старыми, как пролежавшие желтые страницы газеты.

А запах – не лекарственный.

Праховый.

Как если бы сама память сгнила и высыпалась на ладони.

Следом – восковая куколка.

«Хранительница», – говорила Диана.

Теперь её лицо поплыло, словно воск в стакане.

Глаза у куклы расплавились первыми.

Потом рот.

Он молчал. Как всегда.

А потом – рисунки.

Синие цветы, корявые стебли.

Подпись дрожащим почерком:

“Для мамы”.

Она тогда очень старалась.

Очень хотела, чтобы ей улыбнулись.

Пламя встретило рисунки с жадностью.

Чернила треснули,зашипели, спорили с ней.

Будто осуждали.

– Вот и всё, что ты мне оставила, – прошептала Алиса.

Голос был ровный, но в нём что-то дрогнуло.

Не горе.

Гнев.

– Пустоту.

– Страх.

– Людей, которые шепчутся за спиной.

Крестятся, когда я прохожу.

Плюют мне вслед.

Отводят взгляд, а потом всё равно говорят:

“Она – та самая”

“Дочка той, что с болот…”

“С ней лучше не связываться…”.

Дом матери обходят стороной.

Словно он живой.

Словно выдохнет яд, если войти не с той ноги.

А её саму —терпят или терпели.

Пока не выздоровеют.

Пока не умрёт старик.

Пока не схватит малярия.

Пока… не понадобится.

Последняя страница загнулась, дрогнула,

вспыхнула – и сгорела до кромки.

Осталась тонкая полоска пепла, похожая на крыло мотылька, что слишком близко подлетел к свету.

Небо над свалкой машин было серым, но дым сделал его почти чёрным.

Как будто кто-то стёр солнце пальцем.

Где-то каркнул ворон.

Второй – ответил.

Коротко, будто смеясь.

Словно знал больше чем надо.

Алиса отвернулась.

Пепел лип к волосам,

оседал на плечах,

будто чей-то взгляд.

Будто сама Диана стояла сзади.

Молча.

Как всегда.

Она шла медленно.

Мимо гнилых островов машин,

мимо сгоревших воспоминаний,

мимо самой себя.

А в спине —

звенело.

Зачем?

Зачем?

Зачем?

Звук.

Смех.

Запах.

Печёный хлеб. Корица. Жареный лук.

Человеческая жизнь.

Та, которая не сгорела.

Город жил.

Словно ничего не случилось.

Словно никто не умер.

Словно огонь – это просто способ согреться.

И это было обиднее всего.

Алиса остановилась.

Подняла голову.

Словно впервые увидела улицы,

которые столько лет звали её своей.

– Сегодня же… суббота, – сказала она.

Тихо.

Словно боялась.

Глава 2

В воздухе висел сладковатый дым жаровен – карамельные яблоки, жареный миндаль, глинтвейн с корицей, перебитые резкой, почти дерущей ноздри нотой конского навоза и кислого пива. Над рядами лотков трепетали пёстрые флаги: алые, шафрановые, изумрудные – словно кто-то рассыпал коробку акварелей по выцветшему небу.

Праздник жил, пел, ел и пах,

а она шла сквозь него,

как тень.

Платье, когда-то синее, выцвело до цвета грозовой тучи. Волосы, не заплетённые, колыхались на ветру – спутанные, как воронье гнездо. Алиса не поднимала глаз. И не спешила.

– Селёдка, свежая селёдка! С первым льдом! – орал рыбник, срывая голос.

– Пряники, медовые! Кто пряники? – звенела певуче девка с румяными щеками.

Запахи били в нос, и в животе предательски заурчало. Три дня – на хлебе и чае из сушеной крапивы. Рука дёрнулась к кошельку.

Но в этот момент из-за лотка высунулся торговец – толстый, в фартуке, забрызганном рыбьей кровью.

Он увидел её. Узнал.

– Ты чего тут, ведьма? – прошипел, лицо его сморщилось, как если бы он откусил лимон.

Алиса не ответила. Сжала губы. Сделала шаг в сторону.

Из толпы донёсся смех.

– Гляньте, дочка колдуньи вылезла! – крикнул кто-то.

Что-то шлёпнулось рядом. Плевок. Потом ещё один.

Она не остановилась. И не ускорилась.

Просто шла, глядя себе под ноги,

где мартовский снег, грязный и рыхлый, хлюпал под сапогами.

Вокруг гремела жизнь.

Солнце играло в лужах. Где-то визжали дети, скатываясь с горки.

Колокольчики, заливистый смех, пар от глинтвейна и горячих орехов —

всё было настоящим. Тёплым. Не для неё.

А она шла.

Одна.

И даже не плакала.

Полуденный холод сжимал город тонкими хрустальными пальцами, будто пробовал на вкус каждый подоконник, каждую щель под дверью. Над мостовой клубилось марево – не то пар, не то пыль, прозрачное, как выдох. В нём таились остатки недавнего пожара на угольном складе, запах кофе из подвала, да следы табачного дыма, впитавшегося в камень.

Кто-то чихнул.

Кто-то хлопнул дверью.

Где-то завыл пёс.

Алиса продолжала идти.

Тихо.

Город скрипел под её подошвами, как старый шкаф,

будто помнил – кто она.

Из лавки на углу тянуло выпечкой – тяжёлый, тёплый, цепкий запах. Он хватал за горло, как голос, которого не ждала. В витрине лежали плюшки, свернутые в узлы, похожие на человеческие ладони. Рядом – булки, гладкие и румяные, как младенцы в тестяных пелёнках.

Над этим теплом – колокольчик. Он дрожал.

И замолкал, когда она приближалась.

Мимо прошёл мужчина в шерстяном пальто.

Заметил её. Присмотрелся. Отвернулся.

Затянул воротник. Будто запах в ней был неправильный.

Алиса свернула за аптекарским домом.

Там, во дворе, стояло дерево. Скрюченный боярышник, весь в инее.

Когда-то оно цвело в мае – бело, как молоко,

а теперь ветки были сухими, изломанными,

а воробьи, сидевшие на них, казались кусочками чёрствого хлеба.

Она постояла. Не потому, что устала – просто нужно было хоть на минуту исчезнуть.

Ветер поднялся.

И тут же стих.

Словно шёл вслед

Она уже почти вышла за пределы рыночной площади, когда услышала шаги – неровные, тяжёлые.

Кто-то бормотал себе под нос, спотыкаясь о собственные слова.

Алкоголь пах не хуже дегтя – крепко, резко, с оттенком забвения.

– Эй. Ты. Ведьма, – раздалось сзади.

Алиса не остановилась.

Но и шаг не прибавила.

– Стоять, слышишь? – голос стал громче, ближе.

В нём не было злобы – только глупость, усталость

и глухое желание ударить хоть кого-то,

лишь бы почувствовать, что он ещё что-то значит.

Он догнал её у старого фонтана.

Схватил за локоть.

Неловко. Рвано. Слишком резко – для пьяной координации.

Алиса посмотрела на руку.

Потом – на него.

Мужчина был в мятом пальто, лицо налилось красным,

глаза – мутные, как пуговицы, пришитые не теми нитками.

– Ты ж, говорят, колдуешь, да? Лекарства всякие… Ворожишь… – хихикнул он.

– Мать твоя… тоже так. Всех лечила. А потом хоронили…

Он подался ближе.

Запах от него был, как от старого подвала.

Алиса не отшатнулась. Не дёрнулась.

Просто чуть повернулась.

Он не удержался на ногах —

упал. Сам. Как мешок муки.

И – тишина.

Никто не обернулся.

Женщина с корзиной прошла, не сбавив шага.

Парень в зелёной куртке уставился в витрину.

Старик на лавке закрыл глаза. Может, и правда уснул.

Пьяный поднялся, тяжело дыша.

Руки тряслись. В лице – злоба, но не решимость.

Сделал шаг – почти бросился.

– Ведьма! Сдохни, тварь!

Голос его сорвался,

как верёвка, которую слишком долго тянули.

Ещё миг – и он ударит.

Прямо по спине.

Или по лицу.

– Тронешь – И ты ухо свое в тесте оставишь, коли пальцем тронешь, – раздалось сбоку.

Женщина в жёлтом платке вышла из-за прилавка, будто случайно.

В руках – корзина, пахнущая тмином и кориандром.

В глазах – ни страха, ни удивления.

Только точность.

– Диана, твоему ребру помогала, не помнишь?

Ты тогда волком выл – так тебе резало.

А теперь на дитё зубы скалишь?

Она подошла ближе.

Не к нему – к Алисе.

Посмотрела на мужчину сверху вниз – как ветер смотрит на костёр.

– Исчезни. – А то я тебе такой отвар поднесу, что у тебя не только ноги – язык отнимется. Навсегда. В следующий раз – молча упадёшь.

Он что-то проворчал. Несвязное.

Отступил.

Повернулся.

Пошёл. Как собака с обломанным хвостом.

Женщина посмотрела на Алису.

Не оценивающе. Просто —сочувствующе.

– Пойдём, – сказала она и взяла за руку.

Крепко, по-хозяйски. Но не больно.

– Тут тебе никто не поможет. А я – не герой, но хоть баба с глазами.

Они шли мимо закрытого лотка,

где печенье оставалось на витринах, как письма без адресата.

– Мать твоя, – начала старуха не сразу, – моему-то хребет когда-то спасла.

Лежал, как гнилой мешок с картошкой. Да и вонял так же. А через неделю уже на коленях ползал. Ну и начал ходить уже через 6 дней.

Так он теперь вот так "благодарит".

Извини за него. Сын как сын: жрёт, врёт и пьёт.

Не колдун тут виноват – а кишка да сердце у него слабое.

Алиса не ответила.

Но руку не отдёрнула.

– Ты, девонька, уезжай, – сказала старуха.

– Люди везде одинаковы. Небо – тоже.

Разница только в том, как ты себя представишь.

И кому покажешь, кто ты есть на самом деле.

– А тут ты никому почти не нужно сдалась ты им пока беда на порог не придёт.

Они остановились у пересечения дорог.

Женщина показала пальцем вбок:

– Я сюда.

На прощание достала из корзины пару печений.

– Вот. Домашние. С изюмом. Дала бы больше – да он, свинья, почти весь изюм запил, сожрал.

Ненасытный.

Она повернулась. И стала медленно идти. Оставив после себя только запах тмина да тень, которая на миг показалась слишком длинной для такой маленькой старухи.

Алиса осталась одна.

Печенье в кармане. Тепло в пальцах.

В груди – пусто, как после тяжёлого сна.

Она шла домой по улицам, чёрным, как обсидиан —

скользким, коварным, будто сами камни ждали,

когда ты оступишься.

Под ногами гремело —

сухо, как гадальные кости в старом мешке.

Хруст, от которого внутри сжимается всё живое.

Весна не толкала —

она подставляла ногу.

Не обязательно физически.

Достаточно – в мысли.

Дом стоял в отдалённом квартале —

тихом, как недосказанная молитва.

У ворот уже разворачивался человек.

Худой, как кипарис на склоне.

Глаза уставшие – от слишком многих «попробуем ещё».

Перчатки белели на его руках.

Натянуты неловко,

будто сами руки пытались отказаться от прикосновений.

Глава 3

– Алиса, – сказал, врач не поднимая взгляда. – Я… недолго.

Обезболивающее почти не действует.

Она не ест.

Я… боюсь. Скоро. Очень скоро.

Ты… просто будь рядом. Не жди чуда.

Он ушёл быстро, будто опоздал на что-то.

А в воздухе осталась тень.

Слово «боюсь» – не звук, а трещина. Лёгкая, тонкая, но неизлечимая.

Алиса осталась на пороге.

Рука долго шарила по карманам, ключ будто ускользал – не хотел участвовать.

Когда она открыла дверь, иней треснул, как лёд под ногами ребёнка.

В доме было тепло, но это не был уют.

Это было застывшее тепло – как в комнате, где давно никто не смеялся.

Запахи – чабрец, смола, воск.

И что-то ещё – как слабый след чужого сна. Или прошлого, которое не ушло до конца.

Алиса молча сняла плащ. Повесила у зеркала, не глядя в отражение —

будто опасалась, что увидит не себя, а что-то другое.

Прошла на кухню. Увидела сумку с баночками

Он опустошалась, как сосуд:

одна склянка, вторая, третья – щёлк, клац, всплеск воды.

Пальцы красные, опухшие – как будто жили своей жизнью, и она была им в тягость.

Она включила воду. Тёплая струя наполнила раковину.

Руки – в воду.

Тишина.

В голове – тонкий, едва слышный напев.

Словно кто-то поёт сквозь закрытую дверь, сквозь годы.

Мелодия матери. Та самая, что звучала, пока ступка стучала в ладонях.

Голос Алисы – неуверенный, хрипловатый. Словно старое письмо, найденное под половицей.

Тот, кто сорвёт крапиву у старой стены —

тому ночью приснится зелёный огонь…

Вода мутнеет.

Пальцы погружаются – будто пытаются ухватиться за прошлое.

Пусть обжигает. Главное – держать.

Тот, кто найдёт корень в тени болот —

услышит, как дышит спящая смерть…

Над плитой – связка укропа, потрескивает, как хрупкий голос.

На подоконнике подрагивают занавески.

Вьюга за окном словно бьёт в ставни не ветром – просьбой.

Пусти. Дай войти.

А если сорвёшь цветок на рассвете…

будь готов, дитя…

Голос обрывается.

Всплеск ветра. Стекло дрожит.

Алиса вздрагивает.

Песня рвётся, как нитка.

И в доме снова тишина.

Дверь скрипнула.

В комнату втек мороз – колючий, с запахом угля и чего-то горького, как дым от костра, где жгли письма.

Алиса обернулась.

Плечи напряжены.

Спина прямая.

Руки – заслон перед раковиной, как будто моет не стекло, а вину.

На пороге стояла Марета.

Седая. Сероватая. Как зола в холодной печке.

Но глаза…

Глаза горели.

Будто под снегом тлел огонь, и никто его не доглядел.

В руках – глиняная кружка.

От неё тянулся пар.

Клюквенный. С мёдом, хвоей…

Кисленький, как жизнь под конец.

– Гляди-ка, моя крапивница, – звякнул её голос, как колокольчик под снегом. – Морсинку тебе несу… Да он, зараза, чуть не замёрз. Аж пальцы сводит – будто суслик за пятку цапнул!

Алиса вскинула глаза.

Руки дрожали.

Ложка соскользнула и звякнула о пол.

– Тебе нельзя в мороз, – тихо. – Ты ж сама говорила – суставы…

– А мне нынче не до суставов! – отмахнулась Марета, сбрасывая валенки.

На полу – мокрые следы, как лунки от следов зайца.

– У тебя тут, лисичка, духота, как в бане. Спасибо твоему зелью – колени у меня горели, будто муравьи свадьбу справляют. А теперь, гляди! – хлопнула себя по бедру. – Хоть пляши!

Она прошла к столу. Поставила кружку.

Глина шершаво царапнула дерево.

Пар поднимался ленивый, как дыхание уставшего зверя.

На краю кружки – инеевый узор. Подпись мороза.

– Это не моё зелье, – выдохнула Алиса.

Голос – острый, как игла.

– Это обезболивающее.

Временное.

– Да я знаю, лисёнок, – отозвалась Марета, провела пальцем по полке, оставляя чистую дорожку.

– Мать твоя клала туда мяту. Ты помнишь? Как укусишь – аж рот сводит, а она хохочет, как сорока на чердаке.

Склянка дрожала в руке Алисы.

Запах – спирт, трава, аптека. Но домашняя.

– Это не лечит.

– А что лечит? – Марета достала платок. Развернула.

Пирог. Тёплый. Черничное варенье расплылась по тесту. Пахло корицей.

Старым летом. Печкой. Домом, которого больше не дом.

– Голод лечит? Одиночество? Или твои пузырьки… – кивок в сторону полки. – Мой кот аж заскулил, думал, ему достанется.

Алиса не ответила.

Плечи приподнялись – будто хотела спрятаться в воротник.

Марета опустилась на табурет. Медленно, кряхтя.

В коленях щёлкнуло – как в старых часах.

– Не ворчи, дикая травка, – сказала она. Тихо, почти ласково. – Я ж не лекцию читать пришла.

Кашель.

Быстрый.

В платке – алая ниточка.

Тонкая. Как шов, который расходится.

– Пора вернуть тебе это.

Из-под шали – блокнот. Старый, как засохшее письмо.

Страницы слиплись от лепестков.

Обложка пахла ромашкой и дымом.

– Её рецепты. Думала, сгорели?

А я вытащила. В ту ночь. Когда она…

Голос стал тише. Почти исчез.

– Теперь – твои.

Алиса замерла.

Лампа потрескивала.

Ветер гудел, как пёс за дверью.

Марета положила блокнот.

Рядом – пирог.

– Не ешь, если не хочется. Но рецепты…

Они, как дети. Им нужно имя. Им нужно – быть нужными.

Молчание.

Алиса вздохнула. Еле слышно.

– Зачем ты пришла?

– Потому что я – последняя, кто помнит, как она смеялась.

А ты – последняя, кто может это повторить.

На пороге Марета обернулась. А потом, уже тише, без насмешки:

– Лечит то, что рядом. И кто рядом.

Не отвары. Не заговоры…

Руки. Голос. Еда, которой делишься.

– Только вот это "рядом" не в аптеке купишь. И не сваришь. Люди теперь берегут себя, как серебро, а делиться не спешат.

Вот помру – и некому будет тебе напомнить, что ты не крапива.

Ты – полынь.

Горькая. Но нужная.

Дверь захлопнулась.

Тишина – не мёртвая, а задержавшая дыхание.

Алиса смотрела на пирог.

Осторожно отломила крошечный кусочек.

Черника – кислая. Памятная.

Морс – чуть тёплый. Как она любит.

На языке – хвоя, мёд, клюквенный след.

Как будто кто-то сказал: живи.

Марета ушла.

Но остался запах трав.

И вязкий след в воздухе – как от сырой нитки, что тянется по ладони.

Дом снова стал тихим.

Настолько, что слышно – как дышит дерево.

Алиса сидела, обхватив себя за плечи.

Будто боялась рассыпаться, если отпустить.

Взгляд – на блокнот. Потрёпанный.

Уголки страниц загнулись, как лепестки засохшего пиона.

Пальцы тянулись сами.

Словно не её.

Словно те – детские, забытые.

Которые когда-то держали эти листы вместе с матерью.

Коснулись.

Дрогнули.

Блокнот пахнул временем.

Сухими травами. Чернилами. Чаем, пролитым много зим назад.

На плите – вскипал чайник.

Алиса отодвинула его машинально, не отрывая взгляда от страниц.

Огонь в горелке дрожал. Отражался в её зрачках.

В них – огонь и память.

Лист зашуршал.

Не вспыхнул сразу.

Сначала – сморщился,

потемнел,

потом – тонкая струйка дыма.

И только тогда – огонь.

Золотой, резкий. Как пощёчина.

Дым пополз по кухне.

Он пах не бумагой.

Пах воспоминаниями. Мятой. Липой. Тенью духов, впитавшихся в обложку.

Пах Дианой.

Алиса не шевелилась.

Смотрела, как строчки – маминым почерком —

чернеют,

скручиваются,

исчезают.

Остаётся пепел. Лёгкий. Как пыль с крыла мотылька.

Чайник стих.

Пар рассыпался в воздухе.

На часах – секундная стрелка поднималась.

Медленно. Как человек по лестнице без поручня.

А в руке Алисы —

горело прошлое.

Тихо.

Не жгло, но отзывалось ломотой.

Три дня, как мать под землёй.

А на столе всё ещё стоял её стакан.

С надбитым ободком.

Пустой.

В дверь снова постучали.

Не вежливо.

Не как Марета – с подвывом и ворчанием.

Сухо. Раз-два.

Будто не стучали, а проверяли дерево —

на гниль.

Алиса поднялась.

Медленно.

Как те, кто не хочет, но должен.

– Сейчас… – бросила через плечо.

Уже подумала, что это снова Марета. И чуть не добавила раздражённо:

– Забыла, что ли?..

Но на пороге стоял не дух с клюквенным морсом.

Высокий мужчина.

Прямой, как палка.

Чёрный плащ – без пылинки.

Перчатки – кожаные, тёмные, натянуты до костяшек.

Подмышкой – папка.

Лицо – пустое, как дверь без ручки.

Глаза – как старые чернильницы. Тускло. Глубоко.

– Алиса Гриде?

– Да…

– Прошу прощения за вторжение.

Баристер Троллоу. Городской нотариус Кэстэлрейна.

Мы пытались связаться, но вы не отвечали.

Он сделал паузу.

Как будто оставил место под извинение.

Но не предложил его.

– Я обязан зачитать завещание вашей матери.

Оно составлено при свидетелях. Считается действительным.

Он вошёл.

Не снял пальто.

Не разулся.

Не снял перчатки.

Как в суд.

А не в дом, где пахнет укропом и старой мятой.

– Можем здесь, – кивнул на кухонный стол.

– Подписи, копии – потом.

Алиса села.

Молча.

Пальцы легли на дерево.

Словно искали опору.

Или тепло.

Или смысл.

Нотариус раскрыл папку.

Бумага хрустнула —

сухо,

как лёд под ботинком.

Он прочёл:

– Последняя воля Дианы Гриде. Дата – такая-то.

Всё имущество, движимое и прочее, передаётся дочери.

Особое внимание – следующему пункту.

Он заговорил.

Голос – ровный. Каменный.

Как стык в городской кладке: между кирпичами – ни воздуха, ни сомнений.

А в груди Алисы —

открыли сосуд.

И в него:

капля.

капля.

капля.

Глава 4

«Дорогая моя девочка.

Если ты читаешь это – значит, я больше не могу держать тебя за руку.

Ты – как зима, в которой я видела весну. Мне казалось, ты холодная. Но я знала: ты просто боишься растаять.

Я знала, ты злишься на меня. И, может быть, ты права.

Я не была матерью, которую ты хотела. Но я была той, что могла.

В этой книге – всё, что я не успела сказать.

Всё, что не уместилось в чайных разговорах. В твоём молчании.

Читай, когда сможешь. Не раньше.

Я люблю тебя. Я всегда любила.

– Мама.»

Тишина.

Даже ветер замер за окном.

Как будто и он хотел дослушать до конца.

Нотариус аккуратно закрыл папку.

– Книга указана как единственное «ценное». Остальное… – он не договорил. – Передадут позже.

Алиса не ответила.

Сидела неподвижно, будто тело оставалось здесь, а всё остальное ушло – вглубь. Внутрь.

Туда, где боль дышит тише всего.

Пальцы медленно сжимались на столешнице.

До хруста. До побелевших суставов.

В горле – не ком.

Что-то длинное. Ржавое. Гвоздь.

Слов не было.

Только блеск в глазах.

Не слёзы – блики. Как у стекла перед дождём.

Нотариус поднялся.

– Подпись?

Она подписала.

Не помня – пером или углём.

Как во сне.

Как будто не она —

а кто-то за её плечом вёл руку.

– Что ж… – он откашлялся. Голос стал тише, будто стёртый резцом. – Как было завещано…

Он потянулся к саквояжу.

Не спеша. Двумя руками.

Как будто вынимал не вещь —

а прах.

Или дитя.

Или сердце.

Книга.

Старая. Тяжёлая.

Обтянутая чёрной кожей, как листья, пролежавшие зиму под снегом.

Без названия.

На обложке – замёрзший круг.

И десять резов.

Как порезы ногтей.

Как фазы луны, забывшей, где небо.

От неё тянуло странным запахом:

горелыми травами,

старым дымом,

и… чем-то знакомым.

Как настой для чёрной боли,

который мать хранила на верхней полке —

под полотном.

– Конец завещания, – сказал нотариус. – И последняя строка: