Кто живет в лесу

3. День первый. Лисички

Ты удивишься, но Зимин был равнодушен к грибам. Собирать их любил разве что в компании, по молодости, а приготовленными ценил лишь лисички за мясную их упругость на сковороде. Однажды отравился маринованными и чуть не помер, теща долго извинялась за тот случай. Зимин мог иногда порадовать полной корзиной Светлану, но первого августа текущего года радовать Светлану ему совсем не хотелось. Так что по всему выходит: когда Зимин решил пойти в лес, грибы причиной не были. Но в газете «Колтунский листок» написали, что пошел за грибами, так кто мы такие, чтобы спорить. В целом, согласны, в лес, или там в парк, следует ходить только разве по делу. Если и любоваться природой, то исключительно между прочим, попутно производя что-то полезное, а не специально для пейзажей напяливать резиновые сапоги и проверять исправность зонта. Это правило довольно строгое, нарушать его мы не рекомендуем. Городского беззаботного зрителя в лесу, или там в парке, ждут одни неприятности.

Зимин вышел поутру из бани, еще туман лежал повсюду. Кроссовки его намокли от росы и значительно увлажнился шикарный спортивный костюм от швейного предприятия «Родина», футер-трехнитка. Пропел петух где-то на соседней улице, и дежурный крик этой странной птицы чуть приободрил Зимина, воскресив в нем вчерашнюю жажду действовать. Ведь накануне вечером он был очень решителен, пассионарен до блеска глаз. «Пойду вот в лес, – думал Зимин накануне, пока лежал в бане, подложив под голову ладони в позе задержанного, – и пусть что хочет, то и думает. Вот пусть, что хочет, то и думает! Когда… Как она могла?» Но утром, ты понимаешь, утром лень мстить и действовать невмочь, и Зимин хотел уж было продолжить спать после будильника, ведь спать после будильника слаще не бывает. Но вдруг разозлился на себя, взроптал – оделся и вышел. Вышел в туман и в петушиный крик. Не волнуйся, он захватил с собой все ранее перечисленное: корзину из лозы, Балабановские спички, нож от кизлярских мастеров… Сел в свой, притягательный для взглядов, «Крузак двести», по которому красиво, как в рекламе черной газировки, сползали свежие капли, и поехал в лес. Не в ближний – ближний лес был рукой подать, а в дальний лес поехал, по слухам жирный на грибы.

Дальний лес плавненько переходил в тайгу, потому втягивал в себя грибников со страшной силой. Таежный водоворот, а не лес, черная дыра в русском пространстве. В народе говорят, а к тому, что в народе говорят, следует относиться без смехуечков, внимательно, как к опыту тысяч испуганных, но выживших глаз. Так вот, в народе говорят: вошел в лес, оставь угощеньице (сахару там, корочку хлеба) – тебе не накладно, а лешему взяточка. Зимин, и говорить не нужно, народный совет проигнорировал.

Миновав бетонный мост советской постройки, Зимин остановил машину возле прибрежного ивняка, закрыв с брелка, проверил дверь и зашагал к лесу. Туман в низине лежал плотно и сыро, как ватка в наркоманской ложке (ну и сравнения у нас, ну и сравнения). Плана, как у грибников-профессионалов, у Зимина не было. Он помнил лишь одну полянку из детства, вот к ней и побрел. Для начала нужно было подняться между двух сдвинутых, как ягодицы, холмов по узкой глиняной тропе. Крутой подъем дался Зимину не даром: одышка, взмокшие подмышки, летающие перед глазами искорки. Поднявшись наконец наверх, спортивный наш Зимин развернулся и закурил. Перед ним предстала чудная панорама просыпающегося Колтунского района в самом привлекательном его состоянии: река, туман в низинах и сыпь поселковых домов с красными кровлями вдалеке; чистое небо, и легкие на нем птицы. Зимин был сентиментален и созерцателен, как все, кто родился на природе, а потом всю жизнь терся боками о городской бетон. От родных просторов у Зимина щемило в груди, а под хороший градус он мог с упоением порыдать в березовой роще. Поэтому, когда первая сигарета истлела до фильтра, Зимин тотчас закурил вторую, чтобы постоять еще. Смотреть было приятно еще потому, что весь белый свет покуда спал, уютно ерзая под одеялами, в то время как он, Зимин, будто сам творец, уже на ногах, бодр и преисполнен таинством свежего утра. И когда кто-то тронул его за плечо, Зимин закричал стыдно, по-девичьи звонко.

Перед ним стоял лысый мужчина с хитрым прищуром, кажется, ровесник Зимина. Может, чуть старше, не всегда можно разобрать возраст, у всех разная нагрузка на организм. Мужчина был в тактических ботинках, камуфляжных штанах и в защитного цвета флисовой кофте на молнии. Очки его сидели на носу так низко, что незнакомец смотрел на Зимина невооруженным взглядом. Правая рука мужчины была согнута в локте, на ней висела корзина – точь-в-точь, как у Зимина, словно один и тот же мастер сплел этих малышек из крепкой лозы.

Человек улыбнулся. Зимин улыбнулся в ответ, но чуть шире, хотел так изобразить беззаботность. Кивнув на просторы, незнакомец спросил:

– Из Колтунов?

– Из поселка, да. Вот решил… – Зимин приподнял корзину и улыбнулся еще шире, – Что-нибудь мне оставили, или опоздал?

– Не понял, – незнакомец нахмурился.

– Про грибы. Грибы в лесу есть? – медленно проговорил Зимин, заглядывая в корзину незнакомца, – Ягоды, может?

– А, грибы? – камуфляжный человек тоже посмотрел в свою корзину. – Кажется, нет. Что-то ничего у нас, дружище, не стало, все позаканчивалось. Вот возьмем боеприпасы, ну просто так, для примера возьмем. У нас этих боеприпасов раньше было… Вот скажи, куда делись? Или захожу в строймаг, прошу два кило гвоздей на сотку. Нету, говорят. Куда, спрашиваю, делись? Гробовщики разобрали? Кстати, по поводу леса. Если не готов, лучше не ходи, не советую. Одно дело, когда готов грибов там не встретить и остаться ни с чем, тогда пожалуйста. Если готов войти одним, а вернуться другим, если несешь в себе такую силу, то смелее заходи. Но если не готов, если ты там будешь, как «не пришей пизде рукав», то не ходи, пожалуйста, не надо.

Тут он мрачно засмеялся. Потом очень продуктивно высморкался и спросил:

– Братишка, а ты не подскажешь, как тут до Москвы добраться?

– Куда? Москва не близко, – Зимин пока не понимал, нужно ли отвечать серьезно, может быть, странная шутка, – По дороге, если не ошибаюсь, можно, добраться до Москвы. Пожалуй, по дороге вполне…

– Хорошо, спасибо, – серьезно поблагодарил незнакомец и начал спускаться вниз по тропинке. Сделав с десяток шагов, он обернулся, – Может быть лучше на самолете, как думаешь? Аэропорт тут где?

– Так нету аэропорта, – ответил Зимин, звучало не очень уверенно. Он точно знал, что аэропорта нет, но атмосфера разговора заставляла сомневаться и в этом.

– Брось, аэропорты везде есть. Ты просто не знаешь. Ладно, как-нибудь доберусь, – сказал человек твердо, – Да, вот еще… От тебя что-нибудь передать Москве?

– Передать Москве? – растерянно переспросил Зимин.

– Ну может есть человечек, который ждет вестей? Могу передать.

– Нет нужды… Спасибо, – Зимин ждал, когда уже этот странный человек отойдет на расстояние, на котором разговор невозможен.

– Понял, – незнакомец хитро прищурился, – Пашка, ты Пашка, не узнал что-ли? Ну бывай!

Человек ответа не ждал, зашагал прочь. Зимин долго смотрел ему вслед, не мог оторваться. Знаешь, бывает, стоишь и смотришь, хоть куски отрезай, как цыгане заворожили. Вот так стоял и смотрел Зимин вослед человеку. А человек поначалу размахивал на ходу корзиной, сотрясая придорожную зелень, а затем принялся громко петь. Зимин сразу узнал песню. «Пьяный лоцман», его хит из третьего альбома «Кожаный мопед». Доносилось эхом: «Кричи, рыдай и слезы не прячь, говна ты хлебнул, как Танечкин мяч».

Потом незнакомец превратился в точку, точка двигалась по той же траектории, по какой Зимин поднимался на холм, только в обратную сторону. Спустя минуту в зарослях ивняка завелась машина – мощный рык на всю округу. Затем эта самая машина выкатилась из зелени, грациозно развернулась и направилась к мосту. Зимин побежал вниз, потому что это была его машина, его «Крузачок», не чей-нибудь. Бежал он так быстро, что мы с удивлением отметили, как быстро может двигаться наш Зимин, если ему нужно. Очень скоро он оказался на том самом месте, где припарковался, – «Крузак» стоял тихий, спокойный, каким он его и оставил. Иногда щелкало под капотом, двигатель еще не успел остыть. Зимин осмотрел все вокруг, ощупал, но не обнаружил больше примятой травы, никаких следов, что тут был припаркован еще один автомобиль. Зимин помнил отчетливо, что парковался не возле гипермаркета «Ашан», а в кустах у реки, в пять утра, и никаких машин… Да никого и ничего тут не было и быть не могло!

Мирно булькала река, а в траве, как семечки на сковороде, щелкали кузнечики. Птицы молчать не собирались, и небо… небо поступательно наполнялось, набухало упрямым гулом. Привычным маршрутом на юг двигался старичок Ту-95 по прозвищу «Медведь» с шестью смертями под каждым крылом. Зимин посмотрел наверх, но ничего не увидел и не почувствовал связи с Историей, хотя связь была. Подумал только: а не плюнуть ли на лес, на грибы, на белорусские спички? Не лучше ли, скажем, в кабак? Да мало ли куда можно податься такому человеку, как Зимин. Но он проверил несколько раз все двери машины, чуть подумав, открыл пассажирскую и взял из бардачка документы в кожаном чехле. Затем в раздумьях тяжело побрел обратно в лес. Там на опушке, конечно, осталась корзина, и все, что в ней было.

На поляне Зимину сразу повезло – белый! Гриб стоял под молодой березой законно, как поп на паперти. Большой, чистый, и даже слизень не успел на нем выспаться. Белый был срезан, и по корзине стал перекатываться. Зимину много мерещилось, но больше грибов не попадалось. Поляна, как представлялось Зимину, была устроена так: овальный луг, размером с футбольное поле, окаймленный бакенбардами молодого березняка, справа и слева – глубокие овраги, на дне каждого звенело по полнокровному ручью. На поляну можно было попасть по тропе, по той самой, по которой Зимин сюда и пришел, а также со стороны поля. Там было пахотное поле, сеяли на нем… что-то обязательно сеяли на нем, должно быть, злаки. Вдоль поля шла линия электропередач.

Ориентиры вокруг, как представлялось Зимину, были надежные. Не то, что в таежном краю по ту сторону Волги, где людей разыскивали каждый сезон, пропавшие там не в диковинку, потому что все вокруг одинаковое: частокол из сосен и мох по колено. В общем, на поляну можно было попасть с двух концов, и, следовательно, выйти с поляны тоже можно было двумя способами.

Грибов не было, и даже уже не мерещились. Зимин хрустел себе ветками, пока еще без тревоги в сердце. Нет, он не забыл, что произошло вчера, не забыл Светланин телефон… Он отгонял все утро эти мысли, зная, что, конечно, придется сегодня как следует обдумать случившееся и определить дальнейшие действия. Или бездействия – такую опцию Зимин для себя не исключал. С муторными этими мыслями он не сразу и понял, что заблудился. Поначалу Зимин просто отметил, что не может нащупать тропу, которая вывела бы его к полю, к тому, со злаками и высоковольтной линией. При этом он ничуть не испугался, ничуть, мы ручаемся. Поначалу у Зимина сохранялась необходимая легкость настроения, чтобы не относиться к ситуации панически. Он только про себя улыбнулся, мол, «в трех соснах заблудился, старый дурак». Немного огорчился, что сходил по грибы неудачно, как человек, невыгодно обменявший время на результат.

Развернувшись, Зимин решил пройти всю поляну в обратном направлении и выйти дорогой, которой сюда и забрел. Зимин спокойно, без суеты, не подумай, он двигался спокойно, хрустел себе буреломом да трещал кустарниками – шел, как ему тогда казалось, в обратную сторону, то есть от пахотного поля к реке через любимую с детства полянку. Так ему казалось, и думать иначе не было никаких причин. В корзине бился несчастный белый гриб, срезанный не под самый корень, а с некоторым благородством.

Но вот полянка была пройдена, и уже пора бы было показаться расщепленному молнией дереву, кажется, вязу, но мы плохо разбираемся, не путаем дуб с березой, и то хорошо… В общем, сломанному дереву, по которому всегда, и в девять лет, и в восемнадцать, легко было отыскать тропку домой, – вот этому дереву пора было уже показаться. Там, за вязом, влажным глиняным языком стелилась его тропинка.

Но ни вяза, ни тропинки. Зимин остановился, чтобы осмотреться и послушать. Тишина, и слабый ветер чуть шевелил листву. Где-то недалеко дал очередь дятел. Вот тут, после того как дятел закончил, Зимин растерялся, против правды не пойдем, в тот момент Зимин чуть занервничал, и тотчас вновь намокли его подмышки. Такая у Зимина была особенность. Он вдруг чаще стал дышать. Он вдруг начал шагать нервно, наобум, напряженно вглядываясь вперед, в эти равнодушные штрихи травы и веток. Он шагал, ломал бурелом, как лось на гону, искал, и все меньше узнавал лес. А спустя час, спустя какой-то час, Зимин понял, что ходит кругами. Ему несколько раз попалось место, где найден был гриб, возле березы и муравейника, он даже нашел грибной пенечек от срезанного им белого, что получается крайне редко. Нарезая круги, он вытоптал некоторые места поляны до состояния придверного коврика, но о тропинки, которая его привела на знакомую с детства поляну, этой сраной тропинки отыскать не удавалось. Бурая, в трещинах, как жопа старого слона, земляная лента! Эта нить блядской Ариадны должна была привести его домой. К Светлане, к Светлане, к кому же еще! Зимин хотел домой к Светлане и внуку. Хотел домой – какое живое чувство, товарищи! Но кругом был один лишь лес, а лес не дом, лес не дом.

В бессилии Зимин сел на мощный пень, черный и сопливый на срезе, мгновенно испортив этим штаны. Какая-то крупная птица в тот момент поднялась с соседнего дерева. Рассеянно осматривая под ногами землю, Зимин обнаружил рядом с пнем семью лисичек, если считать с маленькими, их было восемь штук. Достав нож, он проворно и жадно начал резать их: отделял лисички от корней и холодной рукой сгруживал эти рыжие уши в корзину.

По ощущениям Зимин провел в лесу не больше двух часов. Однако его наручные показывали пять вечера. Растерянность Зимина сменилась холодным страхом. Он, отчего-то, был уверен, что ночь в лесу ему не осилить, не пережить. В доказательство этой мысли стало покалывать в груди. Тут Зимин вспомнил примету, ему ее рассказала бабушка, по крови мордовка. Чтобы леший не водил кругами, нужно переобуться: правый ботинок на левую ногу, левый на правую. Зимин проделал это незамедлительно. Замшевые «Нью Бэланс» теперь смотрели в разные стороны, будто поссорившись. Таким манером Зимин походил еще немного, надеясь, что лес увидит его отчаяние и откроет тайну исчезнувшей тропы. Прошло еще полчаса, теперь Зимин смотрел на часы часто, ощущая давление грядущей ночи. Тропа не открылась, и Зимин переобулся по-прежнему.

Погода менялась стремительно. Грязные облака прогнали солнце, ветер усилился и похолодел. Зимин застегнул кофту до подбородка. Иногда кусты дрожали так, будто там спаривались гориллы, но на поверку выходило, что это просто ветер. Зимину страшно хотелось есть, противно тянуло в животе. Довольно громкое желудочное урчание гармонично дополняло звуки леса. Куда идти, мыслей не было. Зимин понятия не имел, где там север, и мох на деревьях ни о чем не мог ему рассказать. Довериться мху было бы для Зимина слишком отчаянным жестом. Телефон его показывал «нет сети».

Остаток дня Зимин провел в суетливой ходьбе по лесному пространству. Передвижения его не отличались стройностью системы. Хаотичные и безнадежные маршруты быстро лишили Зимина сил. Из полезного ему удалось найти пластиковую полторашку в овраге, помыть ее и наполнить из родника. Набрав воды про запас, Зимин напился прямо из родника обильно, но с потерями: чуть намочил кофту и напрочь – кроссовки. Выбравшись из оврага, он занял себя разведением костра, потому что для этого у него все было в наличии. Собрав сухих веток и кое-как поломав их, Зимин развел костер возле того самого сопливого пня. На это Зимин потратил шесть спичек, в процессе он не думал об экономии и поджигал по две штуки за раз.

Тут надо сказать, что количество спичек в коробке регламентируется ГОСТом 1820—2001. В Советском Союзе в каждом коробке обязательно было шесть десятков спичек, строго так. В наше время средняя наполняемость коробка принята равной сорок пять спичек (допускается один процент отклонения), минимальное же количество спичек в коробке – тридцать восемь штук. У Змина был новый коробок, поэтому будем считать, что, с учетом рыночной диффузии, ситуации с сибирским лесом, неизбежных откатов, усадок и усушек, после первого костра в коробке у Зимина осталось тридцать две спички.

Время вело себя так себе. Немного по-блядски вело себя время. Зимин поглядывал на щегольские свои часы, и ему казалось, что минутная стрелка лишилась терпения и двигается как секундная. Даже превосходя ее по скорости. Стремительно темнело. Костер грел, трещал и немного успокаивал. Где-то справа жутковато ухала сова, скорее всего, это была сова. Зимин сорвал свежий прут и очистил его от коры, которая снялась легко, как полиэтиленовая обертка. Нанизанные на прут лисички подгорали снаружи до черноты, оставаясь внутри сырыми. Зимин вот этим поужинал и поневоле вспомнил вчерашний вкусный вечер, с тоскливым теплом вспомнил. Телефон по-прежнему был бесполезен, связи не было. Зимин нервно надавил на кнопку и выключил его для сбережения заряда.

4. Пальцы Богородицы

После июньского загула, после палаты для «белочек», Светлана упросила Зимина сходить в церковь исповедаться. И тесть тоже настоятельно рекомендовал. Отношение к церкви у Зимина было ровное, без отвращения, и он легко согласился. Исповедью наивный надеялся несколько смягчить жену, и еще из любопытства, подобного опыта у него еще не было. Светлана держала себя с мужем строго, потому как последний запой принес ей множество неприятных впечатлений. Это не был фестиваль молодого вина, июньский запой носил тяжелый, водочный характер. Виноватый Зимин пошел бы и к шаманам, лишь бы перестать испытывать на себе силу женской обиды.

Тут нужно указать одно обстоятельство, обозначить главную пружину драматургии. Всю неделю до этого Зимин пребывал в состоянии повышенной ебкости. Это значит, что Зимин хотел жену круглосуточно. И как только закрывал глаза, непристойные сцены воспроизводились в его кипящей голове в неплохом видео-качестве. Так было всегда после длительных запоев. Настырным намерением продолжить род организм отвечал на недельное хождение по краю жизни и здоровья. Жена Светлана взаимностью не отвечала. Зимин смириться с этим не мог, настаивал. Одолевал белую, желанную Светлану, как овод у реки, и сам был себе противен. Это с учетом того, что отойти от недельных интоксикаций, а также от больничных препаратов, Зимин еще не успел и физически чувствовал себя не лучше, чем душевно. Аппетит, что удивительно, у пациента отсутствовал, он даже сбросил пару килограммов, но на внешность этот недовес никак не повлиял. По утрам нашего по-прежнему кругленького Зимина сильно мутило, и смотреть на мелькающие в окне «Крузака» березки ему было непросто.

Для исповеди была выбрана старинная церковь, про которую мы знаем, что там некогда был погребен местный князь, исторический персонаж, богач и самодур. В церкви – это значит прямо в церкви, где-то в полу, премиальная позиция ритуальных услуг. Двести лет тому назад князь веселился на здешних берегах с масштабом стратега. Устраивал среди крепостных мужичков разнообразные соревнования, например, кто проломит головой лед на реке. Выжившим победителям выставлял ведро водки, проигравших велел оттаскивать в сторонку, чтобы не портили настроение. Летами князь тоже не скучал, устраивая охоты и сложные, многолюдные оргии. Княгиня от такой густой атмосферы добровольно переехала в монастырь. К закату дней князь, видимо, подустал, растерялся и построил вот эту самую церковь, где завещал себя похоронить, что и случилось после его смерти от какой-то редкой, но, несомненно, венерической болезни. Зимин об этом князе ничего не знал и церковь выбрал по наитию – понравилась, когда проезжал мимо.

Окруженный вязами храм стоял близко к берегу, и во время службы в окно можно было видеть, как отходит паром от причала. Услышать, как верещат оттуда испуганные козы. В эту церковь, по совпадению, ходил и тесть. На пенсии Михалыч сделался ответственным богомольцем, не взирая на кафедру атеизма, махавшую ему рукой из прошлого. Тесть не находил в том противоречия. На службе Михалыч крестился вовремя и уверенно разносил свечи по нужным иконам, чем заслужил уважение церковных бабушек, а это пойди попробуй.

Исповедь они запланировали на воскресенье, а в субботу Михалыч стоял тут службу. Рассчитав время так, чтобы застать от службы совсем немного, Зимин заехал за тестем и, заодно, на экскурсию. Молоденький священник, который вел службу, сразу понравился Зимину. Редкобородый, голубоглазый семинарский птенчик. Исповедоваться такому совсем не страшно. Надо сказать, Зимин до этого в церкви был один лишь раз, это, когда со Светланой венчался. Поэтому представления Зимнина о службе и православных обрядах были в основном из книг. Например, из любимой его пушкинской «Метели», но и там про венчание. Зимин постоял немного, понюхал ладану, а затем вышел, посчитав, что на сегодня хватит, а вот завтра, завтра будет церковно-приходской день.

Ожидая тестя, Зимин стоял и курил одну за другой возле паперти. Служба вскоре закончилась, и народ потихоньку начал высыпать на улицу. Вышел и священник. Торопясь, он сел в желтую «Ниву», и к нему тут же подсела девушка – розовые щечки, стиснутые платком, кажется, одна из прихожан. «Нива» сразу начала движение, но внимательный Зимин заметил, как молодая и красивая поцелуем попала священнику в губы. Довольный батюшка прибавил газу, чтобы скорее скрыться с лишних глаз. Тут и Михалыч выполз из церкви, разминая шею, видать, поджег все свечи и где надо расставил. Родственники уселись в машину и поехали домой мыться в бане, как-никак, была суббота. Пивка взяли и к пиву прихватили леща размером с весло.

Наутро трудно было просыпаться, но проснулись. Умытый тесть зачесался на пробор, надел костюм – собрался. Он закрыл свой дом и, сбивая росу на участке, пошел тормошить зятя, еще сумеречно было. На службу успели в аккурат к целованию рук священника. Зимин удивился, но спросонья воспринял такое начало без внутренней борьбы. В ходе службы ему удобно было повторять за деловитым тестем все движения, вместе они смотрелись тут завсегдатаями. Народу в церкви набралось немного, в основном пришли пожилые женщины в пестрых платочках, многослойно одетые, одна из старух была обута в зимние дутики, не смотря не лето за окном. Зимин крестился, разглядывал людей, принюхивался к лампадкам, ему по-детски все нравилось. Если бы не головокружение, которое никак не сходило, утро можно было бы назвать добрым. Но запах ладана, поначалу приятный, начал щекотать его ноздри и намекать на тошноту.

Чтобы отвлечься Зимин стал осматриваться. Потолки и стены церкви были расписаны довольно искусно, видны были свежие реставрационные слои. Справа от входа на стене пестрела любопытная сцена: небольшая группа солдат в буденовках расстреливала людей в рясах и с нимбами. Тесть держался подальше от той стены, было заметно, что фреска с расстрелом ему неприятна. Но внимание Зимина привлекло огромная композиция на сводах храма – Богородица с младенцем Иисусом на руках. Зимин всегда ценил иконопись, как законную часть мировой живописи, и дома хранил глянцевые альбомы Рублева и Феофана Грека. Так вот Зимин ничего подобного в тех альбомах не видел. Детализация потолочной фрески потрясала. Богоматерь была выписана с большой любовью, обнаженные ее плечи и босые ноги вызывали у Зимина странное, богохульное волнение. Ему вдруг страшно захотелось пить, но утолить жажду было невозможно – служба была в разгаре, а старухи и тесть фактически заблокировали выход из здания. Тут откуда-то начал петь церковный хор, звук снисходил будто с небес. Боясь общественного осуждения, Зимин осторожно покрутил головой и понял, что певчие сидят где-то сверху, на внутреннем балкончике для лучшей акустики. Голоса были звонкими, чистыми, девичьими… Зимин хотел было занять себя поджиганием свечей, но икона, та странная эротическая фреска, манила и заставляла смотреть на себя, чтобы он не предпринял. Оторваться от ног Богородицы Зимин не мог. Неизвестный иконописец, большой любитель дамских ножек, вложил весь свой беспокойный талант в написание ступней богоматери. Это было великолепно! Ровные пальчики на аккуратной ступне, и еще ноготочки… Легкомысленно оттопыренный мизинчик был обворожителен. Пот выступил на лбу Зимина. Это был мизинчик вожделенной Светланы.

Служба проходила штатно, однако молодой священник частенько сбивался и сминал священные тексты, от чего бабушки осуждающе переглядывались. Зимин страдал и потел так, что обширная рубаха его полностью намокла, выставив на показ почти женскую его грудь.