Полная версия
Лицо его оставалось невозмутимым, почти скучающим. Только тёмно-зелёные глаза выдавали внутреннюю бурю – они то скользили по циферблату, то устремлялись вдаль, к расписанию транспорта, где цифры сливались в одно серое пятно.
Сегодняшний день был особенным. Как и каждая чёртова суббота. И всё же каждый раз этот день казался новым, будто впервые. Зенон не мог позволить никому – ни случайному прохожему, ни даже собственной усталости – осквернить этот день, полностью посвящённый его ангелу.
Он уже купил цветы – самые лучшие, те, что пахли летом даже в этот хмурый рассвет. Их аромат, сладкий и густой, смешивался с запахом асфальта и утренней сырости. Место у больницы было действительно идеальным: тихим, почти священным.
Воздух в больничном коридоре был густым, пропитанным запахом антисептика и тревогой – той самой, что висит в местах, где жизнь и смерть ведут свою тихую войну.
Зенон продолжил путь, сжимая в руках букет, от которого ещё пахло утренней росой. Да, всё было как обычно. Этот ритуал повторялся из раза в раз, но сегодня, как и всегда, его сердце билось чуть быстрее, наполняясь странным, почти болезненным счастьем.
Однако, только переступив порог больницы, он почувствовал неладное. Персонал метался, как стая испуганных птиц, голоса сливались в тревожный гул, а в воздухе висело что-то незримое, но острое – предчувствие беды.
«Должно быть, новый сложный пациент», – мелькнуло в голове, но жизнь уже научила его: всё не всегда так очевидно, как кажется на первый взгляд.
Он знал этот маршрут так хорошо, что мог бы пройти его с закрытыми глазами. Ноги сами несли его вверх по лестнице, ступени под ногами казались мягкими, будто покрытыми мхом.
Но когда перед ним распахнулся коридор, ведущий к той самой палате, сердце Зенона внезапно оборвалось, словно сорвавшись в пропасть.
Толпа. Люди, сбившиеся в кучу, как овцы перед грозой.
Он растолкал их, не чувствуя ни чьих плеч под ладонями, ни возмущённых возгласов. Всё, что осталось – это дверь. Та самая дверь, за которой его ждал…
Но вместо привычной картины – светлых голубых стен, тихого шепота аппаратов, вместо бледного, но такого знакомого лица – его встретил алый.
Цвет, который он знал лучше, чем собственное отражение. Цвет, который преследовал его всю жизнь.
Кровь.Её было слишком много. Словно бы тут освежевали целого человека. Или же заживо, жестоко и с силой выдирали крылья ангелу.Кровь и еще ошметки чего-то покрывали пол. Кровь липкая и тёплая, отражающая свет ламп, как чёрное зеркало, напоминало бездонное застывшее озеро.
Кровать была пуста. Его ангел исчез.
ГЛАВА III.1. Опыт
Лаборатория дышала стерильностью – резкий запах спирта смешивался с холодным металлическим послевкусием очищенных поверхностей. В вытяжном шкафу мерцали синие УФ-лампы, их голубоватый свет напоминал призрачное, но мертвое северное сияние – они только что завершили свою работу, уничтожив все следы жизни на хирургических инструментах.
Амартия стояла у стола, её пальцы скользили по пробиркам с прозрачными растворами. Сегодня она работала с CRISPR-Cas9 – молекулярными ножницами, способными вырезать и вставлять гены с хирургической точностью. Но не в ядерную ДНК, ту самую спираль жизни, что хранится в центре клетки, а в митохондриальную – крошечный, но критически важный геном, спрятанный внутри клеточных электростанций.
Митохондрии – это не просто батарейки, питающие клетку. Они капризны, как старые реакторы: их геном упакован за двойной мембраной, словно за неприступной крепостной стеной. Обычные методы генной инженерии здесь бесполезны – стандартные векторы, эти молекулярные курьеры, просто не могут пробиться сквозь такую защиту.
На столе перед ней лежали три ключа к решению этой задачи.
Электроопоратор – устройство, которое пробивает клеточные мембраны короткими, точными ударами электричества, создавая временные поры, словно открывая шлюзы для генетического груза.
Плазмиды с гидовыми РНК – крошечные молекулярные карты, запрограммированные найти и пометить гены MT-ND4 и MT-CO1, два критических участка митохондриальной ДНК, отвечающих за работу дыхательной цепи, той самой системы, что превращает кислород в энергию.
Ах, и да, её личный почтальон – аденовирусный вектор – генетически модифицированный вирус, лишённый способности размножаться, но идеально подходящий для доставки CRISPR прямо в сердце митохондрий.
Мышки, ожидавшие своей участи, тоже были не самыми простыми подопытными. Это была линия C57BL/6, специально выведенная с «прохудившейся» митохондриальной ДНК – их предки уже демонстрировали спонтанные приступы агрессии, словно реагируя на несуществующие угрозы, будто слышали голоса из пустоты.
Сегодня Амартия собиралась усилить этот эффект.
Под микроскопом мир превращался в странный, почти инопланетный пейзаж. Тончайшая игла, в сотни раз тоньше человеческого волоса, медленно проникала в зиготу – ту самую первую клетку, рождённую от слияния яйцеклетки и сперматозоида. Внутри неё, в этой полупрозрачной сфере жизни, уже бился ритм деления, но Амартия вмешивалась в этот процесс с хирургической точностью.
Вирусный коктейль, который она вводила, был не просто смесью молекул – это был генетический троянский конь. Вирусы, лишённые способности размножаться, но сохранившие свою проникающую способность, несли в себе инструменты редактирования ДНК. Даже такое ювелирное вмешательство, на самом-то деле, являлось что есть, грубым насилием над природой. Митохондрии – эти древние симбионты, когда-то бывшие самостоятельными бактериями, – особенно чувствительны к любым манипуляциям. Они словно помнили своё прошлое и неохотно подчинялись изменениям.
«Если бы они могли кричать…»– мелькнула у неё мысль. На лице сама собой возникла мечтательная улыбка. В глазах девушки мелькнул рубиновый отблеск. Паразиты под кожей зашевелились.
И, тем не менее, цель оправдывала средства. Она заменяла участки митохондриальной ДНК, те самые, что кодировали комплекс I дыхательной цепи – молекулярную машину, ответственную за первый шаг в превращении питательных веществ в энергию. Вместо природных генов она встраивала модифицированные последовательности, снабжённые «воротами» для горизонтального переноса – механизма, который обычно используют бактерии, чтобы обмениваться генами прямо в живой среде, без долгого процесса размножения.
Это был ключ к её эксперименту. В природе так делают патогены, становясь неуязвимыми к антибиотикам. Но Амартия стремилась к другому – её мыши должны были научиться делиться сознанием, передавать мысли и ощущения не через нервные импульсы, а через сами молекулы жизни.
Через сорок восемь часов эти эмбрионы, уже несущие в себе зачатки нового способа существования, будут имплантированы суррогатным самкам. И тогда начнётся самое интересное.
***
Первое поколение подопытных мышей – обозначенное в лабораторных журналах как F1 – внешне ничем не отличалось от обычных грызунов. Пушистые, с блестящими глазками-бусинками, они мирно копошились в клетках, пока… пока их не помещали вместе. Тогда начиналось нечто, что заставляло даже Амартию, привыкшую к некоторым странностям в этом мир, и преимущественно, в генной инженерии, сжимать кулаки от леденящего восторга.
День седьмой. Мыши замирали разом, будто по незримому сигналу. Их крошечные головы поворачивались к пустому углу клетки с жуткой синхронностью, словно они видели нечто, недоступное человеческому глазу. Не призрак – скорее тень, отброшенную их переплетёнными сознаниями.
День четырнадцатый. Одна из особей вдруг начинала метаться по клетке, задние лапки скользили по пластиковому полу. Остальные повторяли её движения с пугающей точностью, но с едва заметной задержкой – 0.3 секунды, ровно столько, сколько нужно нервному импульсу, чтобы пробежать от одного мозга к другому. Только здесь не было нервов. Не было проводов. Было лишь зеркалирование, будто они стали немного заторможенными тенями одной сущности.
День двадцать первый.Они спали одновременно. Их мозговые волны, зафиксированные на ЭЭГ, выстраивались в идентичные паттерны – острые пики и пологие волны. Что самое интересное, это не являлось телепатией в привычном смысле.
Разгадка крылась в их митохондриях. Эти крошечные электростанции клеток начали выделять цитохром С – белок, обычно участвующий в клеточном дыхании и апоптозе (к слову, так ученые кличали запрограммированную смерть клеток) – в совершенно ненормальном режиме.
Но в этом безумном эксперименте он вёл себя как нейромедиатор, молекулярный курьер, передающий сигналы… только не между нейронами одного мозга, а между разными особями. И делал это через два основных фактора. Первый – мочу, насыщенную феромонами, которые теперь несли на себе метки мтДНК – словно молекулярные QR-коды, считываемые другими мышами. А второй – дыхание, выдыхаемые летучие органические соединения, которые витали в воздухе клетки, невидимой паутиной сплетая их в единый организм.
Амартия знала: это только начало. Если цитохром С научился передавать простые моторные команды, то что же будет, когда он начнёт транслировать страх?
Девушка окрестила это явление «стайным эффектом» – с налётом той самой академической иронии, когда учёный даёт милое название чему-то, что вот-вот разорвёт границы этики в клочья.
Она запустила их в лабиринт, этот жалкий лабиринт из пластика, и включила таймер. Двадцать особей, двадцать идеально клонированных носителей её модифицированных митохондрий тут же разбежались по разным углам лабиринта. Затем шприц, точный укол в холку одной-единственной мыши – DOI, психоделик, агонист рецепторов серотонина 5-HT2A.
«Всего десять минут», – усмехнулась она, наблюдая, как первая подопытная замирает, дрожит, чует невидимую угрозу. А потом… потом остальные дружно шарахались от пустых углов, вздрагивали от несуществующих касаний, будто кто-то впрыснул ЛСД прямиком в систему водоснабжения. Они делились галлюцинациями. Не через писки или феромоны – через саму ткань своего метаболизма.
Этот механизм был гениален в своём уродстве. Мутировавший комплекс I (та самая молекулярная машина в митохондриях, что должна была генерировать энергию) теперь коверкал дофаминовые рецепторы, хитрым образом перехватывая нейротрансмиттеры.
Клетки начинали «путать» реальные и воображаемые стимулы – но поскольку мтДНК у всех была одинаковой (а Амартия позаботилась, чтобы 12-я субъединица цитохромоксидазы – критический участок дыхательной цепи – стала у них молекулярным паролем).
«Да это же как чёртов Wi-Fi,– думала она, глядя, как мыши дружно забиваются в несуществующее укрытие, – только вместо радиоволн – цитохром с, а вместо пароля – последовательность из 147 нуклеотидов. Боже, я создала биологический mesh-набор».
И самое смешное? Ни одна из мышей не понимала, что галлюцинирует. Они просто верили в общий бред. А разве люди – не те же мыши, только с более сложными иллюзиями?
М-да, представила бы она себе, как сотни женщин, со скалками и сковородками на перевес, в ярости и гневе, уверенные в своём стайном эффекте, что их мужья изменили им, идут свершать карму. И вот тебе на – конец человечеству, сперматозоидов то больше нет.
Возникшая на мгновение картинка заставила ее прыснуть со смеху.
Амартия ненавидела глупые вопросы. Особенно этот: «Зачем создавать поехавших мышей?». К чему вообще был этот вопрос, если ответ и так лежал на самой поверхности?
Пятьдесят пар крошечных зрачков, слипшихся в один коллективный взгляд. Не стая, не колония – нейросеть из мяса и костей, где каждая особь являлась всего лишь узлом в этой жуткой биологической паутине.
«Представьте солдат, – говорила она, щелкая ручкой по столу, – но не тех дуболомов с автоматами, а нечто… элегантнее.
Они чувствуют ранения друг друга – не метафорически, а буквально. Один получает ожог, и остальные дергаются в унисон, будто боль передаётся по невидимым проводам.
Они видят сквозь стены – если хотя бы одна «помеченная» особь знает планировку, остальные двигаются так, словно карта вшита им в мозги.
Они атакуют без команд – потому что боль роя становится их личной болью, а страх одного – общим топливом.»
Да, это оружие. Но Амартию всегда забавляло, как люди сразу цепляются за самое примитивное применение. Для неё это была дверь. Дверь в мир, где ДНК – всего лишь код, а митохондрии превратились в интернет плоти – сеть, передающую не данные, а ощущения, воспоминания, инстинкты.
О, и да. Завтра она попробует встроить в их мтДНК люциферазу – тот самый фермент, который заставляет светлячков светиться в темноте.
«Если всё сработает, они будут загораться, как гирлянды, когда «рой» активирован»,– усмехнулась она, представляя, как военные тыкают пальцами в клетку, восхищённые красивыми огоньками. Ну, или чуть позже, друг в друга.
«Главное – не объяснять им, что этот свет означает синхронизацию страха. А то испугаются, бедняги».
Примечания
Mesh-набор– это система из нескольких маршрутизаторов, которые работают вместе для создания единой сети Wi-Fi, охватывающей большую площадь и устраняющей «мертвые зоны» с плохим сигналом. Он позволяет получить стабильный и быстрый интернет в каждой точке дома или квартиры.
DOI —если говорить сухим языком фармакологии, это вещество, заставляющее нейроны вибрировать от несуществующих сигналов.
ГЛАВА IV. Наваждение
Цокот каблуков эхом разлетался по пустым коридорам университета. За окнами сгущались сумерки, но внутри здания горел искусственный свет, холодный и безжизненный, будто светящаяся плёнка на поверхности мёртвого озера.
Днём эти стены кипели жизнью – голоса студентов, скрип мела, шелест страниц. Но к семи вечера университет превращался в совсем другое место.
Сейчас стрелки часов застыли между цифрами девять и десять.
Амартии нравился такой университет. Тихий. Безмолвный. Он напоминал ей тот мир – тот, что остался за гранью.
Она не помнила, что произошло с ней там. Но, тем не менее, она понимала, что все, что с ней произошло там было следствием ее действий. А ее нынешняя ила и жизнь – всего лишь результат ее выбора.
И даже если в конце её ждала смерть – она не жалела. Ни тогда. Ни сейчас.
Паразиты, пожирающие её плоть в этом мире, теперь были под её контролем.
Риск был оправдан. Благодаря ему она обрела способности и своих верных помощников. Но даже если бы их не было – она всё равно не вернулась бы в прежний мир.
Вечный сон был бы предпочтительнее. И всё же… Что-то удерживало её от смерти. Даже на грани она не сдавалась. Теперь она знала, что это было.
Вернее, кто. Один мальчишка. Смешно, правда? Она держалась из-за него – такого же потерянного, как и она сама.
«Интересно, как он там…»
Красноглазая девушка отперла дверь лаборатории, и холодный металл ручки обжёг её пальцы.
«Навещал ли он её? Скучал ли?»
Губы Амартии дрогнули в улыбке, но в глазах не было ни капли веселья. Только тень. Та самая, что осталась с ней из того мира.
Дверь лаборатории поддалась с тихим скрипом, словно нехотя впуская её в это царство стерильного холода и запаха реактивов. Зельда мертва. Она сама вырвала у смерти эту жертву, переступила через его бездыханное тело, как через порог в новый мир.
И вот она здесь. Вернулась. Но не та, что была раньше.
Её тело теперь – клубок живых существ, шевелящихся под кожей, паразитов, что вьются в венах вместо крови. Они послушны ей. Одно её желание – и они разорвут, растерзают, сожрут любого, кто посмеет встать на её пути.
За этот год она научилась многому. Паразиты – не просто её оружие. Они – её дети, её глаза, её уши, её щупальца, тянущиеся к миру. Достаточно одного прикосновения, одного крошечного червячка, заползшего в складки одежды, в дыхательные пути, в мозг – и скоро весь объект будет кишеть ими, как гниющее яблоко личинками.
Но она не спешит раскрывать свои карты. А зачем? Чтобы дать врагам – если они появятся – преимущество предупреждения? Предупредить других? Ха.
Новая жизнь, вылепленная из лжи и поддельных документов. Её «друзья» – те, что помогли – знали, на что идут. Или не знали. Не так уж и важно.
Теперь она студентка второго курса химического факультета, в элитном университете. Паразиты в её теле воруют знания, впитывают информацию, как губка. Или дело в чём-то ещё – в той тьме, что пришла с той стороны.
Но она учится. Растёт. Ждёт.
В той жизни – прежней, удушливо-бедной и опасной у неё не было шанса даже мечтать об университетских коридорах. Обыкновенное чудо, что в одиннадцать лет она умела хоть как-то ковырять буквы на потрёпанном листке, складывать цифры в столбик, выводить корявые строчки. Тогда её мир пах мятой и ромашкой всего лишь мелкая знахарка с грязными ладошками, шепчущая заговоры над царапинами.
Но целительство – не наука. Медицина пахла слишком резко – йодом, смертью, формалином. А вот фармация и генетика… Здесь было иное. Здесь формулы переплетались с возможностями, порошки таили в себе силу, а стеклянные колбы мерцали, как алхимические сосуды.
Преподаватели, сначала скептичные, теперь смотрели на неё с любопытством. Талант? Гений? Или что-то более странное? Неважно. Они разрешили ей ковыряться в лабораториях допоздна, а также вести собственные исследования.
О, но это же был её шанс. Её игра.
Часы на стене показывали без четверти одиннадцать, когда она наконец оторвалась от микроскопа. Опоздала. Снова. Охранники уже привыкли к ней, просто кивали, и пропускали без вопросов. «Спокойной ночи» – буркнула она одному из них, и её голос прозвучал хрипло, будто её горло затянуто паутиной.
Ночь встретила её прохладным дыханием. Дорога домой была длинной, но сегодня она не торопилась. Ноги сами несли её вперёд, по знакомым улицам, мимо спящих витрин, под скупым светом фонарей.
Спать? Зачем? Её тело больше не требовало таких жалких восьми часов в сутки. Паразиты шевелились под кожей, перерабатывали усталость, высасывали её, как нектар. Она могла идти так всю ночь – бездонная, ненасытная, живая тень в этом спящем городе.
Где-то там, за поворотом, ждал её дом. Или то, что она теперь называла домом.
***
Коридор конференц-зала был давно ей знаком. Шаги Амартии – лёгкие, почти бесшумные – стёрлись в гуле голосов, слились с мерцанием экранов и шелестом бумаг. Она улыбалась. Не той кривой, ржавой улыбкой, какой она одарила впервые своё отражение, а ровной, отполированной, как острие скальпеля. Идеально.
Её голос не дрогнул ни разу. Ни на одном вопросе. Ни на одном каверзном «а если», ни на одном ядовитом «но по данным последних исследований». Она парировала всё – легко, изящно, будто бы танцуя или играя.
Доктор Симонов, биоэтик из МГУ, поднял руку первым:
– Ваши данные по модификации гена COMT впечатляют, но как вы объясните когнитивный диссонанс у мышей после редактирования? Ведь этот ген отвечает не только за агрессию, но и за метаболизм дофамина.
Амартия щёлкнула презентацией дальше, выведя на экран график фМРТ.
– Мы ввели компенсаторную мутацию в промоторную область MAOA. Вот сравнительные данные до и после: уровень дофамина стабилизировался в течение 72 часов.
Генетическая инженерия. Переписывание характера. Но девушка ведала об этой теме так легко и непринуждённо, словно рассказывала другу о ремонте старого дома за чашкой чая, а не пыталась объяснить докторам наук о перекраивании самой сути человека.
Ха-ха, как просто, однако, звучит. Но непонятно одновременно. Перекроить весь характер? Заменив парочку генов? Мда, что же ты – глупая студентка – начиналась на ночь научной фантастики?
Профессор Лебедев из Института цитологии РАН постучал карандашом по столу:
– Позвольте уточнить методику CRISPR-редактирования. Вы использовали стандартные гидовые РНК или модифицированные нуклеазы?
– Я использовала Cas9 с химической модификацией 2′-O-метил, – автоматически ответила Амартия, поправляя микрофон. – Протокол опубликован в Nature Protocols, том 15, страница 2042.
В зале зашелестели блокнотами. Кто-то в первом ряду тут же полез в телефон проверять ссылку.
Но её коллеги не видели главного. Они не знали, что её «мыши» – это не просто подопытные. Они не слышали, как те шепчутся по ночам, как их лапки скребутся о стекло аквариума, как их глаза – чёрные, бездонные – следят за ней даже во сне.
Когда председатель комиссии объявил перерыв, к Амартии подошла аспирантка с дрожащими руками.
– Вы упомянули подавление гена SLC6A4… Это же риск развития серотонинового синдрома!
– Вы верно подметили. Однако, это возможно только при системной модификации, – Амартия достала из портфеля распечатку. – А мы точечно редактировали аллель 5-HTTLPR. Вот гистология кишечника – как можете увидеть, ворсинки без патологий.
Девушка взяла листок, но так и не решилась задать главный вопрос: «Почему в ваших клеточных линиях нет митохондриальных ДНК?»
Конференция завершилась в 18:30 формальными аплодисментами. Из 23 участников дискуссии только двое проголосовали против продолжения её исследований. В протокол внесли пункт: «Рекомендовать расширенную выборку приматов».
Амартия собрала раздаточные материалы, аккуратно сложив в папку образцы секвенирования с пометкой «Контрольная группа №4. Результат: 98% замены нуклеотидов». На обратной стороне листа мелким почерком было написано: «Subject Delta. День 187. Реакция на фенилаланин сохраняется».
***
Кофейня. Тёплый запах обжаренных зёрен, сладковатый – сиропов, горьковатый – пережжённого молока. Она вдыхала это, закрывая глаза на секунду, позволяя себе крохотную слабость.
Возможно, Амартия не должна была разрешать себе подобные человеческие вольности, но после некоторых особенно затяжных собраний в окружении кучки упёртых стариканов, большой стаканчик ароматного кофе чувствовался как нечто прекрасное.
Да и настроение у неё сегодня было на редкость хорошее: конференция прошла относительно хорошо, и ей дали волю работать над проектом дальше (и даже новых подопытных выделили, ну не чудо ли?), да и сами опыты с мышами-шизофрениками продвигались замечательно.
Ладно, называть их «мышами-шизофрениками» было настоящим кощунством с её стороны. Ведь шизофрения, по крайней мере, не была заразной, да и больные ей не имели коллективного разума. В большинстве своём. Её разработка даже и вирусом называться не могла, ведь изменения происходили на уровне генома. Таблеточки или укольчики от гриппа или оспы тут ну никак не помогут.
Но, после того, как однажды один неосторожный человек имел наглость так назвать её милых мышек, это наименование то и дело вспыхивало у учёной в голове, как некий локальный мем.
Так что, верно. Сам приколист уже давно был зарыт глубоко под землёй и кормил червей, а его шутка была живее всех живых!
М-м-м, а здесь и сейчас, прямо в её руках находился чудесный латте с корицей.Его вкус вспыхнул на языке – как всегда, слишком сладкий, слишком мягкий, слишком… человеческий. Но, контрастируя с её недавними мыслями, эта комбинация создавала просто необыкновенное сочетание.
И вдруг. Он.
Чудесные мечты о предстоящих опытах, и чудесный аромат корицы и горечь кофе на рецепторах резко выветрились, стоило перед глазами девушки промелькнуть невидимой для других нити. Родственная душа.
Её сердце сжалось, будто в кулаке невидимой руки. Кровь ударила в виски, паразиты под кожей вздрогнули, зашевелились, замерли.
Она не обернулась. Не нужно. Она знала.
Его дыхание. Его шаг. Его взгляд, скользящий по её спине, будто холодный нож по голой коже.
Нашёл её. Вот же, настырный мальчишка!
Губы Амартии дрогнули. Не в улыбку. В оскал. Она сделала шаг. Ещё один.
За углом – тень. Узкий переулок, куда не доносится шум кофейни.
И тогда её тело рассыпалось на сотни чёрных точек – жуков, мух, пауков, тараканов, – и они разлетелись во все стороны, как брызги чернил.
Последнее, что она услышала и почувствовала – его шаг, резко оборвавшийся и его руку, схватившую пустоту.
А потом – тишина. Кофе, оставленный на столике, остывал. Пена оседала. Корица тонула в молоке. Чёрт, кажется, теперь она ненавидит этот вкус.
***
Запах ударил в нос внезапно, резко, как удар обухом по переносице – кофе, горький, обжигающий, с едва уловимым оттенком пережаренных зёрен, и корица, сладкая, душная, будто кто-то развёл её в кипятке и выплеснул прямо в лицо.
Саша замер, будто его пригвоздили к тротуару.
Сердце забилось так сильно, что кровь пульсировала в висках, в ушах, даже в кончиках пальцев, будто под кожей ползали тысячи мурашек.
