Полная версия
Пальцы дрогнули, коснувшись губ. Никаких швов. Ничего, что сковывало бы её восемь лет.
Воспоминания нахлынули волной. Мальчик… Его слёзы в тот последний вечер. Его шёпот: «Ты же умрёшь».
Она засмеялась.
– Да, мальчик, – прошептала она, разглядывая в зеркале чужое отражение. – Зельда действительно тогда умерла.
Кровь на кафеле рисовала причудливые узоры, словно ритуальные символы. В этом хаосе алых пятен родилось новое имя:
АмартияОно звучало как удар кинжала по стеклу, или как шорох крыльев ночной птицы. Настоящее обещание новой жизни, выкованное в горниле страданий.
ГЛАВА II. Цветы гортензии
Зенон никогда не верил в эту чепуху о родственных душах. Смеялся, крутил пальцем у виска, когда кто-то заводил разговоры о судьбоносных встречах.
«Выдумки,»– думал он до того дня, когда на его коже расцвели первые бутоны.
Он не сразу заметил их. Сначала было лишь пение – голос, который прорезал тишину, как лезвие по шёлку. Зельда. Её имя вспыхнуло в сознании, будто уголь, раздутый ветром. И тогда, уже после, когда восторг встречи немного улёгся, он почувствовал странное сжатие в груди, будто кто-то запустил пальцы под рёбра и осторожно сжимал сердце.
Когда он задрал майку, пальцы наткнулись на нечто мягкое, чуть влажное от пота.
«Что за…?»
В полумраке под тканью белели крошечные соцветия, нежные, как шёпот. Гортензия. Их лепестки дрожали при каждом его вдохе, будто живые. Он дёрнул один цветок – и боль пронзила его, острая, как удар ножом.
Благо, вокруг никого не было. Мальчик знал эти тропинки, знал, где можно скрыться от чужих глаз. Но сейчас его волновало лишь одно: почему они не отрываются?
Он провёл пальцем по стеблю, и цветок ответил лёгким трепетом, будто вздрогнул. Кожа вокруг него была горячей, пульсировала в такт его сердцу. Эти крошечные белые звёздочки казались частью его – как шрамы, как родинки, как что-то, что всегда было с ним, просто он не замечал.
И тогда, глядя на них, он вспомнил. Не ясно, не сразу, но что-то в их форме, в их дрожании напомнило ему… Зельду.
Зенон застыл, словно громом поражённый. Его глаза, обычно такие скептически прищуренные, теперь распахнулись широко, впитывая реальность, которая ещё минуту назад казалась невозможной. Нет, это… это не могло быть правдой.
«Или могло?»
Если это не были пустые выдумки суеверных деревенских старух, если ангельский голос, заставивший его сердце биться чаще, действительно принадлежал родственной душе… Значит, вся эта «дьявольщина» существовала на самом деле. И он, Зенон, действительно был её отражением – тёмным, несовершенным, но… желанным.
Уголки его губ дрогнули, затем растянулись в редкой искренней улыбке. Он почти не улыбался, по-настоящему – только кривые усмешки, и некий защитный механизм, чтобы его никто не мог ужалить, ранить или достать. Но сейчас, с тех пор как он услышал её – Зельду, его ангела, – что-то тёплое и лёгкое поселилось у него в груди. Если быть её проклятием означало слышать этот голос снова и снова… Он соглашался. Охотно.
Когда в следующий раз их пальцы случайно соприкоснулись, он почувствовал, как под майкой что-то изменилось. Цветы… они опали. Их лепестки, ещё вчера такие живые, теперь сморщились и отвалились, оставив после себя лишь лёгкое покалывание на коже.
Зенон не знал, что делать с этим знанием. Рассказать ей? Его Зельде, его спасительнице? Но слова будто застревали в горле. А вдруг она отпрянет? Вдруг, узнав, что её второй половиной является это существо, которое все деревенские клеймят отребьем, она посмотрит на него с отвращением?
Зенон сжал кулаки, ногти впиваясь в ладони. А если она возненавидит его из-за этого?
Он видел, как мать Зельды – эта женщина с лицом, застывшим в вечной гримасе благочестия – хватала дочь за запястья, оставляя синяки в форме пальцев.
«Ты – грех, от которого не отмыться!»– шипела она, и Зельда… Зельда верила. Верила, опуская глаза, будто и правда несла в себе что-то гнилое.
Зенон знал: её мать лгала. Лгала, как и вся деревня, прикрывая страх перед необъяснимым показной святостью. Им всем просто нужен был один жалкий козел отпущения. А маленькая девочка являлась превосходным кандидатом: мать помешанная умалишенная, а дочь настолько слабая и хрупкая, что не осмелиться даже взгляда поднять на обидчиков. Зельда, его свет, его ангел, дрожала под этими взглядами…
Рассказать?
Гортензии под его кожей шевельнулись, будто в ответ. Нет, не сейчас. Он подождёт. Дождётся момента, когда её пальцы перестанут дрожать при слове «родственная душа». Когда она перестанет вздрагивать от собственной тени.
А пока… Пока он будет стоять между ней и этим миром, как щит. Даже если для этого придётся снова стать тем самым «дьявольским отродьем», в которого так охотно верили все вокруг.
Но в тот день мать Зельды была более зла, чем обычно. Дети играли неподалёку, когда услышали яростный крик женщины, зовущий дочь домой.
Мальчик с тревогой посмотрел на своего ангела, на что она, лишь улыбнувшись, сказала ему, что ей пора идти. Хотя он прекрасно видел, что её руки на тот момент дрожали.
И тем не менее, он её отпустил. Но тайно пошёл за ней. Чтобы пронаблюдать. Уверить самого себя, что всё обойдётся. Но увидев картинку во дворе Зельды, мальчик в ужасе замер.
Зенон чувствовал, как его кровь буквально закипает в жилах. Каждый удар этой женщины по Зельде отзывался в его теле физической болью – будто раскалённые иглы вонзались под кожу. Он должен был терпеть. Её просьба звучала в его голове навязчивым эхом: «Не вмешивайся… Иначе мы больше не увидимся…».
Но когда деревянная палка со громким треском разломилась пополам о спину Зельды, а девочка рухнула на колени, выплёвывая кровавую слюну, – что-то в нём щёлкнуло.
Мать(если эту тварь вообще можно было так назвать) уже тянулась к ржавому штырю, торчащему из забора. Её голос, напоминающий скрип несмазанных колёс телеги, визжал:
– Как могла моя утроба выносить такую мерзость?! Ты – грязь! Грязь, которую нужно соскоблить!
Зенон увидел, как Зельда поднимает голову. В её глазах не было страха – только пустота. Та самая пустота, которая бывает перед тем, как сдаёшься навсегда.
Женщина замерла, сжимая в дрожащих пальцах ржавый штырь. Её голос внезапно стал сладким, как прогорклый мёд:
– Не бойся, доченька… Мамочка сделает всё без боли. Ты же хочешь быть чистой?
Зенон, притаившийся в тени, буквально физически почувствовал, как по его спине пробежали ледяные мурашки. Он отчаянно махал Зельде, мысленно крича: «Беги! Хоть сейчас, хоть куда-то!» Если она сорвётся с места – он отвлечёт старуху. У них будет шанс…
Но когда он встретился с ней взглядом, у него перехватило дыхание.
Она улыбалась.
Эта истерзанная девочка смотрела на свою палача-мать с тёплой, почти нежной улыбкой – будто перед ней не безумная старуха с оружием, а капризный ребёнок.
И тогда Зенон перестал думать.
Гортензии под его кожей взорвались яростным цветением. Шрамы-стебли превратились в живые плети, с хрустом ломая заборные доски. Воздух наполнился терпким запахом сока и железа.
– НЕ ТРОГАЙ ЕЁ! – его рёв разорвал воздух, как гром.
Он рванул вперёд, и замерзшая земля хрустнула под босыми ногами. Удар был настолько силён, что женщина отлетела куда-то в сторону, как тряпичная кукла. Штырь с глухим «чвяк»увяз в грязи. Где-то послышался то ли всхлип, то ли хруст и хрип. Но ему было все равно. Зенон уже тянулся к Зельде, его голос дрожал:
– Где болит? Я… я знаю травницы за болотом. Они помогут…
Но его ангел не ответила.
Тишина. Мальчик почувствовал, как у него похолодели кончики пальцев. Зельда смотрела сквозь него – её взгляд был устремлён куда-то в пространство за его спиной.
– Зель…да?
Он обернулся. Эту картину он запомнил навсегда.
Да, точно. Тогда было раннее утро.
Воздух пах мокрым железом и прелой травой. Капли росы на стеблях отражали багровые блики.
Женщина лежала неестественно неподвижно. Её когда-то белое платье теперь дышало алым – будто распустившийся мак. Трава вокруг блестела не от росы, а от чего-то более вязкого…
И тогда он увидел.
Из её шеи торчала та самая железная балка. Солнце играло на ржавых гранях, превращая их в зловещую бронзу.
ГЛАВА III. Тень колдуньи
Смерть не пришла одна. Она принесла с собой что-то другое – не освобождение, а новую цепь, звенья которой впивались в кожу, оставляя рваные следы.
Добрые сказки врут.
Они врут, когда говорят, что после смерти злодея наступает рассвет. Рассвет не наступил. Наступило что-то другое – серое, тягучее, как дёготь.
Дочь сумасшедшей не получила ни капли жалости. Ей досталось только проклятие, смех и камни. Камни – особенно. Они летели первыми, всегда первыми.
Раньше ведьма держала деревню в страхе – но и в неком порядке. Теперь порядок рассыпался, как гнилая верёвка.
Взрослые переступили черту. Сначала – шёпотом. Потом – громко. Потом – руками.
Дети научились быстрее. Они не шептались. Они бросали камни. Топтали сапогами. Смеялись, когда дочь колдуньи падала в пыль, и смех этот был страшнее любого проклятия.
Зельда больше не выходила из дома.
Её рот до сих пор был зашит. Даже после смерти матери.
Последние слова матери звучали у него в голове, как колокольный звон:
«Ты – грязь! Грязь, которую нужно соскоблить!»
Девочка сжималась в комок, не в силах даже всхлипнуть.
«Ты – грех, от которого не отмыться!»
С силой сжимала волосы на голове. Глаза обжигало горячими слезами.
«Как могла моя утроба выносить такую мерзость?!»
А за спиной ее преследовали фантомные крики:
– И это ещё полбеды! Пока эта мерзость живёт в деревне – всем нам конец!
И изо всех сил пытаясь успокоить своего ангела, Зенон аккуратно гладил ее по спине, плечам. Что-то ласково напевал. И, хоть через довольно долгое время, но Зельда немного успокаивалась.
В один из таких дней мальчик понял. В сказках всё просто: один злодей. Один герой. Хэппи-энд. Но в их мире злодеев было много. А героев – двое.
Жители деревни называли себя добрыми людьми. А его и Зельду – чудовищами. Но…
Зельда не нуждалась в их спасении. Она сделала больше, чем он мог вообразить. Он был готов сразить тысячу врагов ради неё. Но она не дождалась.
Последний солнечный день. Зенон помнил каждую чёртову деталь.
Три коротких стука. Один длинный. Два коротких. Их тайный язык. Она всегда бежала открывать. Даже если до этого была сильно занята.
Но в этот день – тишина.
– Уснула?
Нет. Её сон был чутким. Иногда создавалось впечатление, что она слышала даже разговоры людей далеко на окраинах.
– Ушла?
Но куда? Их убежище было единственным безопасным местом.
Ключ скрипнул в замке. Он молился, чтобы она оказалась в лесу. Топчущей одуванчики. Или собирающей цветы и растения. Но глухая тишь за дверью кричала совсем о другом.
Она сидела в углу, поджав колени, будто уснула – бледная, как восковая кукла, с растрепанными волосами цвета переспелой пшеницы. Зенон замер на пороге, и его сердце сделало в груди что-то странное: сначала заколотилось, как перепуганный заяц, потом замерло, будто кто-то сжал его в кулаке.
«Спит», – подумал он, но мысли звучали слишком громко, слишком натянуто, как струна перед тем, как лопнуть.
Он подошел ближе.
Волосы.Поправил дрожащими пальцами – они были холодными и липкими, как мокрая паутина.
Одеяло. Натянул до подбородка – тело под тканью не шевельнулось, не потянулось к теплу, как это делают живые.
Лицо. Боже, это лицо. Оно было неправильным. Слишком белым. Слишком… спокойным.
– Эй, – прошептал он, и его голос сорвался на хрип. – Проснись. Это я.
Тишина.
– Хоть на минуточку! – крикнул он уже, и эхо вернулось к нему из углов комнаты, насмешливое и пустое. – Дальше можешь спать хоть до утра!
Но ее веки не дрогнули. Они лежали тяжелыми, влажными каменными плитами, и Зенон вдруг понял – по тому, как его живот скрутило в ледяной узел, по тому, как пальцы сами собой полезли к ее запястью, ища пульс, которого там уже не было.
Деревня.
Он оглянулся, будто впервые видя эти стены, эту нищету, эту ловушку.
Доктор.
В этой деревне был только один. Тот самый, что смеялся, когда ее мать тащили к костру.
Путь. Один. Единственный. Нужно было идти в другую деревню. Он встал, и его тень упала на девочку, такая же безжизненная и плоская.
– Я вернусь, – пообещал он ей. Ага, словно она бы его услышала.
Дверь захлопнулась. Где-то за окном закаркала ворона. А в комнате, на кровати, маленькая фигурка так и не пошевелилась.
Потому что мертвые не встают. Даже для тех, кого любят.
А мальчишка бежал.
Деревня осталась позади, как сон, который нельзя вспомнить до конца. Лес встретил его холодными объятиями – ветки царапали лицо, корни цеплялись за ноги, будто пытались удержать. Но он не останавливался.
За лесом должна быть другая деревня.
Мальчик не помнил, как нашёл ту тропинку. Не помнил, как добрался. Помнил только белые стены, людей в белых халатах, их руки, которые отталкивали его, когда он цеплялся за них, хрипя:
– Помогите ей. Просто… помогите.
Они забрали её. Унесли за дверь, которая захлопнулась с таким звуком, будто захлопнулась крышка гроба. Внутрь его никто не впустил.
[10 сентября 2011 года, вторник]
Юноша усмехнулся. Криво, беззвучно.
Опять этот день. Опять эти воспоминания, которые накатывают в самые неподходящие моменты, как волна, накрывающая с головой.
Перед ним – труп. Блондинка. Худющая. Лицо, которое когда-то могло быть милым, теперь – просто маска из воска.
Он цокает языком.
– Опять портишь мне кайф, – бормочет, пнув тело ногой.
Холодный бетон. Запах пыли и чего-то ещё. Он оглядывает её скептически.
Мёртвые – они все одинаковые. Но её он запомнил. Запомнил слишком хорошо.
Он стоял над тем, что осталось, и его пальцы дрожали – не от страха, нет, никогда от страха, а от чего-то другого, более глубокого, более животного. Кровь. Ее было так много, что она сочилась между пальцами ног, липкая и теплая, как густой сироп, оставленный на солнце.
Столько…
Тогда, в былые времена, в те дни, когда деревня еще дрожала при его появлении, он впервые позволил себе такую роскошь.
О, он до сих пор помнил то прекрасное, животрепещущее чувство, когда он забирал одного жителя за другим из той чертовой проклятой деревушки. Молодые люди и подростки – уже повзрослевшие дети, что так любили кидаться камнями. Старики, в которых превратились ранее страшные и сильные взрослые. Должно быть, никто и помыслить не мог, что овечка, которую они однажды травили, над которой они так сладостно измывались все эти годы, вернется, обернувшись волком, дабы обглодать их косточки. Содрать шкуры заживо, и уже самому, как и они раньше, наслаждаться изумительным зрелищем.
Деревня адских отребий, которая лишила его ангела. Они все должны были пройти через определенную стократную карму, чтобы заслужить хоть частичку искупления, не так ли? Хотя, кого он обманывал. Пусть они пройдут через тысячу или миллионную карму, прощения они никогда не заслужат.
И на тот момент для него все это действительно было необходимо – тогда каждый крик, каждый хруст кости под его руками, казалось, хотя бы немного заглушал ту боль, которая все росла и росла с момента, когда ангел совершила свой последний живой вздох. В то время он позволил своему звери вырваться на волю и насладиться свободой и кровавой жатвой всласть. Голод стих. Но лишь на время.
Сейчас… Сейчас это было просто.
Просто потому, что мог.
Он соскочил с подоконника, где наблюдал за своим творением, и его ботинки хлюпнули в луже, разбрызгивая алые капли по стенам.
Если дать этому застыть…
Мысль заставила его скривиться. Убирать засохшую кровь – все равно что соскребать с души старые грехи. Грязно. Утомительно. Липко.
Где-то за окном завыл ветер, напоминая ему о другом времени, о другом месте. О ней.
Ее голос звучал в его голове так же четко, как если бы она стояла рядом:
«Не показывай своих мотивов. Не высказывай желаний. Держи мысли при себе.»
Он зажмурился, но ее лицо не исчезло – бледное, с веснушками на носу, с глазами, которые видели слишком много для такого маленького создания.
«Если не говорить человеку ничего, то он ничего и не поймет.»
Он помнил тот день. Помнил, как его кулаки сжимались, как гнев кипел в жилах, горячий и слепой. Он хотел защитить ее, броситься на них, разорвать в клочья…
Но она остановила его.
«Зачем напускная храбрость, если силы нет?»
Тогда эти слова обожгли, как пощечина. Теперь же они висели в воздухе, тяжелые и неумолимые, как гильотина.
Её ангел. Её мудрость. Она всегда знала, как выжить. А он…
Он больше не был тем мальчиком. Кровь на его руках засохла, превратившись в черные корки. Он вздохнул, и в груди что-то дрогнуло – не раскаяние, нет, никогда раскаяние, а что-то другое, более старое, более болезненное.
Где-то вдали завыла сирена. Он улыбнулся, и шагнул в темноту.
Интересно, что бы сказала Зельда, увидев его сейчас? Узнала бы? Испугалась? Отшатнулась, в отвращении?
Когда-то в детстве, он представлял ее такой – сидящей у окна в той светлой палате, в которую ее однажды положили, с книгой на коленях, с волосами, которые тогда едва касались плеч. Теперь же, он знал, что, если бы она встала, они струились бы до самого пола, бледные, как лунный свет, запутавшиеся в собственной тишине.
Каждую субботу.
Каждую проклятую субботу он приходил, поднимался по лестнице, где ступени скрипели под его ногами, как старые кости, и приносил ей гортензии.
«Они похожи на тебя»,– хотел сказать он, но слова застревали в горле, тяжелые, как камни.
А теперь…
Теперь он проводил пальцами по ее губам, по этим бледным, чуть пришитым черными нитками швам. Врачи предлагали снять их.
«Сделаем это, когда она сама скажет. Только с её собственного разрешения», – отвечал он каждый раз.
И это была правда.
Тогда Зельда не хотела, чтобы их снимали.
Как не хотела и того, чтобы он защищал ее тогда, в тот день, когда все пошло наперекосяк.
«Мы – родственные души», – шептал он ей в тишине палаты, но она не слышала.
Не слышала, потому что спала. Она находилась где-то там, за гранью. Парень сам был там однажды, хоть и не долго – всего несколько дней по людским меркам. Ничего не помнил, но знал, что мир за гранью очень далек от реального. Но и от обычного сна он тоже был далек. И если бы у него спросили, хотел бы он однажды вернуться обратно или даже вспомнить, что там было, парень бы сказал «нет».
Да, четких картин в памяти не было. Но остались ощущения. Противные, ужасающие, страшные. Каждый раз, когда он просто думал о «грани», тело, будто что-то вспомнив, выдавало массу побочных эффектов: он то начинал дрожать, либо же его тянуло опустошить желудок.
Юноша понимал других, кто не хотел вспоминать. И отдаленно осознавал, почему шансов на пробуждение оставалось у тех, у кого «сон» растягивался дольше, чем на год.
Ведь оставаясь там дольше, можно было увязнуть навсегда. Потерять разум, расколоться на осколки и погрязнуть где-то далеко-далеко. Даже спустя дни «сна» юноша изменился почти до неузнаваемости. И именно тогда в нем проснулся «голод».
Однако, не у всех «сон» сопровождался кошмарами (наверняка, ими же был напичкан его сон), и иногда люди пробуждались добрее и ярче, чем были до этого. Прослеживалась некая тенденция: у кого было не тревожное детство и вполне себе пригодные для проживания условия, «спали» более спокойно. У подобных людей были минимальные изменения, чаще касающиеся только характера, а уж о способностях и речи не шло.
Да и тремора они, конечно, после одного лишь упоминания о «сне» не испытывали, что не сказать о Зеноне. Или Зельде.
Парень понимал, что вряд ли его ангелу снились добрые «сны» (и в этом были виноваты жители деревни и ее никчемная жестокая мать, которых Зенон был бы не против убить еще раз). И тем не менее, он надеялся. Искренне надеялся, что ее ведения будут хотя бы более щадящими, чем его. Надеялся, что его ангел, однажды, отряхнет кошмары, словно мешающуюся пыльную вуаль, и вернется в их мир.
И пусть надежда на пробуждение с каждым днем угасала все больше, он все равно приходил. Ставил цветы. Гладил ее волосы, которые росли, росли, будто пытались дотянуться до чего-то, что она так и не успела взять при жизни.
А потом садился рядом и смотрел, как тени от заката ползут по стенам, превращая палату в ту самую комнату на дереве из его воспоминаний – ту, где она в последний раз улыбнулась ему. Где они в последний раз были вместе.
Где он в последний раз был тем мальчиком, а она – той девочкой.
Теперь же…
Теперь он приходил к тихой больничной палате. К единственной кровати. К пустым вазам. И только ветер, врывавшийся в окно, шептал ему на ухо его страхи и его опасения:
«Она не проснется.»
Но, несмотря на эти мысли, он все равно приходил. Не мог иначе.
Ведь, она обещала – и эти два слова впились ему под рёбра, застряли там, как осколок стекла, который нельзя вытащить, не разрезав всё нутро. Они пульсировали в такт его шагам по коридорам больницы, жгли ладонь, когда он сжимал гортензии, мокрые от утренней росы, будто сама земля плакала за него. Зельда не лгала. Никогда. Даже когда врачи отворачивались, пряча глаза за белыми масками, даже когда цифры на мониторах мертвели, как зимние ветви за окном.
Она вернётся. Потому что иначе…
Иначе зачем тогда этот запах – лекарств и воска для полов, въевшийся в кожу?
Зачем скрип кровати, когда он садится рядом, и холод её пальцев, которые уже не сжимают его руку в ответ?
Зачем эти швы, чёрные, как паутина, на её губах, которые она сама велела оставить – будто запечатала ими тайну, которую должна была рассказать только ему?
Больница. Не та, деревенская, где стены пахли сыростью и старостью, а эта – стерильная, вылизанная до блеска, где даже тишина казалась искусственной. Аппараты пищали, как испуганные птицы, трубки вились вокруг её тела, как корни, врачи больше не спрашивали «стоит ли?» – они просто смотрели на него, и в их взглядах читалось что-то между жалостью и суеверным страхом.
Они поняли.
Поняли, что он будет приходить, даже если её волосы, некогда мягкие, как шёлк, превратятся в седые нити, стекающие с кровати на пол.
Даже если её кожа истончится, как папиросная бумага, и сквозь неё начнёт просвечивать что-то, что не должно быть видно.
Даже если однажды утром он войдёт в палату и увидит, что кровать пуста – он всё равно вернётся в следующую субботу. С цветами.
Правда, которую никто не говорил вслух, висела в воздухе, как запах озона перед грозой:
Люди умирали.
Иногда на следующий день – внезапно, без предупреждения, будто кто-то выдёргивал вилку из розетки.
Иногда через год – медленно, незаметно, как свеча, догорающая в пустой комнате.
Но не Зельда. Не его Зельда.
Потому что она была «один на пятьдесят тысяч» – но не в колонке некрологов, а там, где в медицинских журналах печатают истории, которые потом называют «феноменом» и «необъяснимым случаем».
***[Суббота. 10:00]
Дверь больницы открывалась с лёгким стоном. Он заходил.
Поднимался по лестнице, где ступени под ногами скрипели, как кости старика.
И ждал.
Не сна – потому что это был не сон.
Не смерти – потому что смерть уже давно перестала быть для него понятием с чёткими границами.
А того момента, когда её веки дрогнут, и в зрачках, мутных, как заболоченные пруды, наконец-то отразится его лицо – и она прошепчет, губами, которые больше не сшиты старыми нитями:
«Я же обещала.»
Зельда, как и в первый его приход, лежала в одной из таких комнат – тихой, пропитанной ароматом старого дерева и едва уловимым запахом лаванды, оставшимся от вчерашнего вечера.
Циферблат, холодный и безжизненный, показывал без семи пять. Сегодня была суббота.
Юноша торопился. Нет, он не суетился – его движения были точными, отточенными, будто он заранее знал каждый свой шаг. Но в том, как его пальцы сжимали края сумки, в том, как он то и дело бросал взгляд на часы, стоя на остановке, читалось нетерпение.
Белая рубашка, мягкая на ощупь, как первый снег, идеально сидела на его стройной фигуре. Чёрные брюки, сшитые по мерке, подчёркивали мужественные линии тела. Волосы, будто тронутые лёгким ветерком, лежали в беспорядке, но в этом был свой шарм. Так официально он одевался только в те дни, когда собирался навещать ее.
