Другая жизнь

… Мы с провожатым уже почти добрались до моста, когда я понял, что, буквально отравился силой и разнообразием новых запахов. Да, именно отравился, потому что у меня кружилась голова, вокруг ядовито пахло всё и вся. Потому что этот нарост на голове между глаз, к которому нужно стараться привыкать, и который теперь по всей видимости был моим носом, впитывал запахи, как губка воду. Каждый предмет, валяющийся на улице, каждое дерево, каждая часть дерева, каждая травинка, каждая лужа и лужица, земля, люди, автомобили – всё пахло по-особенному, всё являлось яркой индивидуальностью. Аромат жизни, так сказать! Чьей жизни? Господи, ну почему так?.. Когда я был человеком, то особенно не старался замечать и осмысливать всю эту уличную пахучку. Ну, может, только когда выносил мусор на помойку. А теперь это оказалось культурным шоком. Вернее, шоком внутри шока. Потому что… я по-прежнему пытался найти в себе человека. То есть, не потерять его. И почему-то разом вспоминалось всё, ранее прочитанное, словно в книгах можно было найти выход из моей безвыходной ситуации. Ну да, как там у Кобо Абе: «Главное правило реальности – не запутаться в своих иллюзиях».

Наверное, самый сильный запах шёл от моего провожатого. Я тоже распространял специфическое амбрэ. Но он пах, как бомж после зимовки, проведённой без скафандра на мусорном полигоне. Сушняк в конце концов замучил моё обессмысленное тело, и мне отчаянно захотелось выпить. Ну и закусить, конечно… Когда мы стали спускаться под мост, стая молчаливых всепогодных собак ещё издали нацелилась на меня примерно как группа реактивных истребителей на зону боевых действий.

И наше вам здрасьте! Своей новой собачьей башкой я почему-то сразу понял, что меня теперь запросто могли разорвать там же, под мостом. И сожрать тоже могли в прямом смысле слова. У собак ведь всё в прямом смысле: и любовь , и дружба, и злость и ярость… И наверняка не принято рассказывать анекдоты. Ну точно могли порвать! За что? За несанкционированное появление в неположенном месте, как сказали бы некоторые из тех, кто передвигался в основном на двух ногах. А мне пока придётся передвигаться на четырёх своих, причём вяло и неуверенно, как чемпион среди коров на чемпионате по фигурному катанию.

Многие знают, что собачья жизнь коротка и, по сути, бывает очень трагична. Там, под мостом, я по-человечески ясно осознал свою полную беззащитность, как Кощей бессмертный, который на самом деле наверняка должен был понимать всю уязвимость своего единственного яйца, зачем-то проткнутого иголкой. И теперь со мной тоже могло случиться всякое. Моя собачья жизнь висела на волоске, выдернутым из чьей-то жопы. Всякое потом и случится. Но не сейчас, не в этот момент.

Непонятно какими мозгами я смог сообразить, что теперь мне нужно сохраниться хотя бы, как есть, просто попытаться выжить, а всё остальное отложить на потом. Как это сделать с голой жопой посреди «дворянского общества» я не знал. Каким-то образом необходимо было влиться в новый коллектив безо всяких собеседований. И многое могло зависеть от того, как меня представит «обществу» сопровождавший меня «товарищ». С помощью своего нового чутья я догадался, что мне лучше в этот момент просто помолчать в тряпочку. Только жалко, самой тряпочки у меня нет. А вот, если бы начал объясняться, яростно и надрывно лаять в своё оправдание, то мог быть запросто разорван и съеден вечно голодной «братвой» до хруста костей на их гнилых зубах, смоченных моей кровью.

Я знал, что у таких стай дворовых собак, как и у бандитских группировок, вся жизнь организована сугубо по территориальному принципу. В этом не было ничего нового, и понимание того, что все и вся в такой жизни делится на «своих» и «чужих», воспринималось мной как что-то обязательное и непреложное.

Многие думают, что хулиганская жизнь главаря любой банды на улице безоблачна и безмятежна. Они ошибаются. Во-первых, у каждой шоблы должна быть своя территория. Во-вторых, для того чтобы тебя уважали, надо защищать свою территорию и претендовать на соседние и, наконец, в-третьих, нужно постоянно придумывать нескучные занятия для этой своей шоблы.

Все члены уличной собачьей шайки по очереди обнюхали и потёрлись о меня с разрешения главаря, которым оказался старый потрёпанный пёс дворовой масти, обильно замешанной на кровях афганца, кавказской овчарки, стафа и ещё нескольких древних и диковинных зверей. Мне даже подумалось, что в нём могла течь частичка крови динозавров. В общем, поскольку у меня в анамнезе не было нескольких поколений кинологов, то я определил для себя его как метиса овчарки и чёрта. В своей стае он обладал не то что правом вето, а настоящим непререкаемым авторитетом матёрого рецидивиста. Его яйца покорно обслуживали несколько довольно молодых сучек. Ещё несколько постаревших шавок крутились вокруг него по старой памяти в тусклой надежде поймать благосклонный взгляд главаря. Так и жили бедные животные во страданиях.

В собачьих породах он тоже не очень разбирался, поэтому во мне главарь стаи намётанным взором сразу опознал молодого, неопытного и беспризорного. Он не стал спрашивать пса, который меня сопровождал, с холодной и жестокой тоской, переходящей в обыкновенную предъяву: «А на х…я ты мне его привёл?», а просто пометил меня своей омолаживающей жидкостью и я дурной собачьей головой на самой тонкой извилине понял, что теперь мне придётся беспрекословно шестерить в его «банде». Главарю нужны были бойцы для будущих сражений и он уже несколько недель набирал их по всем окрестным дворам.

Мне пришлось научиться пятиться и быстро выходить из торжественного оцепенения. А со стороны я был скорее похож на обосравшегося дикообраза, чем на здоровенного кобеля: весь такой грозный, иголки во все стороны, а в глазах ужас. У нормального человека утро должно быть конечно же тяжёлым, но не на столько же! За короткое время я стал собакой и теперь был вхож в мир сомнительных и одновременно характерных «товарищей». Возникало ощущение, что меня кто-то от души послал к чертям собачьим, и это послание каким-то образом воплотилось материально и довольно матерно. Поэтому мне тогда ещё казалось, что отчаянно хочу вернуться в свою привычную человеческую возню. И я нуждался в каком-то прочно успокоившемся пространстве безо всяких таких мыслительных фантазий. Не удивительно, что на моих огромных собачьих губах застыл вопрос: «ПОЧЕМУ?», который я теперь не знал кому задать.

– По известной склонности Бога к саркастическим поступкам, – ответил кто-то в человеческой части моей головы.

– Но я же в него не особо верю!

– Ну вот, наверное, поэтому.

– Это плохая шутка!

– Ну уж, какая есть…

Этот диалог непонятно кого со мной, тоже непонятно каким, на этом и закончился. Мне нужно было срочно вживаться в новый образ. И тогда я вспомнил свои попытки изображать животных в школьном театре. Теперь я понимал насколько это было убого и нелепо. Животные – это что-то совсем другое. И собаки вынуждены жить среди людей, сохраняя свой потаённый мир в себе, скорее изображая из себя домашних животных, по сути таковыми не являясь, и оставаясь никем по-настоящему непонятыми в этом своём пожизненном спектакле. По ощущениям, стая собак больше похожа на какое-нибудь землячество людей из центрально-африканского государства в Москве или в Европе с той же степенью ассимиляции в местную культурную среду.

Вот интересно, в человеческом мире хоть кто-нибудь будет меня искать, или я стану одним из тысяч бесследно пропадающих каждый год людей? Родители? Другие родственники? Возможно. А потом просто станут отмечать мой очередной грустный день рождения без меня. Приятели? Очень может быть. Хотя вроде и не успел никому слишком много задолжать, чтобы долго помнили. Подумают, наверное, что завис у какой-нибудь бабы по приколу и теперь «шифруется». А бабы тоже не поймут и просто оборвут своё сетевое вещание на самом интересном месте, чтобы я потом локти себе кусал и чтобы потом даже с искусанными в кровь локтями не появлялся в обозримой части их жизненного пространства и не осквернял половой частью своего тела их светлые помыслы о будущем. В общем, чтобы не тряс своим маленьким принцем где попало.

Прошла неделя. Мне был уже безразличен мой моральный облик. Теперь я – полноценная бродяжка, научился есть на помойке, не давясь и не отрыгивая. (Теперь я Чебурашка – мне каждая дворняжка…) Стал такой же грязный, с почти пустым животом и вечным поносом. Поначалу я давился и меня выворачивало, но голод снова и снова заставлял меня открывать пасть, чтобы есть эти полугнилые объедки с человеческого стола. Камни жрать не научился, но уже свято верил в случайность каждого обеда. К своей плотной волосяной шкуре я уговорил себя относиться как к тому, что в результате внезапно возникших жизненных невзгод и стресса у меня просто отрасли лишние волосы, причём абсолютно везде. В общем, как написал непонятными иероглифами Конфуций, «смотри всегда на вещи со светлой стороны, а если нет таковых – натирай тёмные, пока не заблестят».

В стае меня, как новенького, поручили тому самому псу, который и привёл в эту собачью банду. Он научил меня всему, чему я никогда не хотел бы научиться: ночевать на улице, ходить в наряды на дежурство по охране спящей братвы, считать за счастье найденную возле магазина кулинарии говяжью кость, улавливать тончайшие нюансы ароматов с помойки и, самое главное, понимать всё, сказанное собачьими хвостами, ушами и взглядами. Я и раньше не верил, что собаки обменивались чувствами безо всякого осознания этого. То есть я на удивление быстро смог притвориться настоящей собакой и готов был срывать аплодисменты в любом школьном театре.

Я конечно и раньше догадывался судя по выражениям «уставший, как собака», «голодный, как собака» и «побитый, как собака», что быть лучшим другом человека – это не так приятно, как кажется. Хотя, с другой стороны, чтобы быть другом человека, вовсе не обязательно становиться собакой. Но, если бы собаки заговорили, думаю, люди лишились бы последних друзей. Поэтому, если вас покусала злая собака, не огорчайтесь: когда-нибудь покусает и добрая.

Блохи уже атаковали шкуру так, словно вскладчину купили меня на базаре и теперь я всецело принадлежу им. Мне пришлось научиться вылизывать себя во всех местах, до которых только можно было дотянуться, а также научиться чесаться задними конечностями. Я уже грустил по поводу того, что обыкновенные собаки никогда не смогут открыть для себя Фейсбук(принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой на территории РФ) и Тиндер, не смогут вести блоги в Телеграм, не смогут пересылать мемы и шутить. Или смогут?..

Под мостом, в логове собачьей банды, новым членом которой я стал, было сухо. Это место было защищено от ветров и неопытных человеческих взглядов небольшим земляным валом. Но я без привычной мне одежды банально мёрз по ночам не имея привычки к закаливанию. Я ложился на остывавшую по ночам землю и сворачивался калачиком. А потом в отчаянной попытке согреться дул себе в зад из обеих ноздрей. Такой собачий подхвостный теплогенератор, блин!

Матёрый вожак не имел имени собственного, но явно имел пространственное мышление на предмет укромных мест. Наверняка раньше у него уже был опыт встреч с двуногими из службы отлова бродячих собак и участвовал в уличных схватках с другими собаками. Фигура, конечно, колоритная, но шутить с ним желания не возникало, от слова совсем. А моя собачья судьба благодаря ему была поставлена на паузу. И пришло… Даже не знаю, как это назвать… осознание ошибочности изменения выбранного мной пути и всех устоявшихся привычек.

Через недоверие и непонимание, теперь необходимо было срочно догадаться, для чего я так неожиданно нарисовался в этом чуждом для меня мире, и что мне с собой, как с собакой, делать? И почему кто-то выбрал для меня столь экзотическую форму дальнейшего существования? Это было ни на что не похоже, и я никогда о таком не слышал и не читал. Ощущал себя Штирлицем, потерявшим связь с Центром, и Юстас ничего не мог передать Алексу по приччине того, что тот слишком хорошо законспирировался и почти не вызывал у окружающих подозрений о возможности существования в виде иной формы жизни.

Я тогда ещё не знал, что спустя некоторое время в целях конспирации мне придётся научиться совершенно невозможным для меня ранее вещам: воровать и убивать. А пока я позиционировал себя в качестве большого, немного туповатого увальня, которому постоянно хочется спать. Спать действительно всё время хотелось. По собачьим меркам я был довольно крупным псом и почти все собаки в стае были меньше меня по размерам. Хоть и пришлось стать членом организованной собачьей группировки, но членом вялым, очень ленивым на подъём. Первое время меня ставили только на дежурство по охране спящей братии в пределах негромкого собачьего лая. И за мной самим тоже наблюдали, я это чувствовал. Но вскоре доверили патрулирование территории в сопровождении одного опытного барбоса, заместителя нашего босса, который был ему предан буквально как собака. Он был из брошенных, но ещё помнил, как звучит сочетание звуков человеческого голоса, которое когда-то обозначало его имя «Рекс». Как и всякая собака, которой довелось пожить домашней жизнью, он до сих пор мечтал, чтобы кто-нибудь снова произнёс его имя, но всё реже вспоминал счастье домашней доброты и доверия к людям.

Теперь он был несчастным бездомником и хорошо помнил, как будучи выброшенным на улицу, остался один на сырой и холодной земле. Конечно он был благодарен и безмерно предан матёрому вожаку за то, что тот сумел придать новый смысл его существованию в этом мученическом мире. Он немного опасался меня, потому что при первом знакомстве я, совершенно не зная силу своего укуса, случайно прокусил ему ногу. Но корректность победила грубость и этот лохматый пёс, обнюхав меня и зализав кровь на лапе, отошёл немного в сторону, аккуратно расписавшись на камне. А я, повинуясь какому-то инстинкту, сделал то же самое. В общем, мы подписали «договор о ненападении». Теперь я старался ложиться спать рядом с ним, когда мы оба не находились на дежурстве или не уходили на обход территории. Я заметил, что иногда он просыпался с карандашами засохших слёз возле глаз. Это о многом говорило, но «в разведку» я бы с ним не пошёл.

3. Одиночество

А идти было нужно. И не для того, чтобы, как на фронте, «добывать языка», а для того, чтобы не потерять свой собственный вместе с головой. Я довольно скоро пришёл к выводу, что «идиллия» моего пребывания в собачьей банде не может продолжаться вечно. Эти шавки меня терпели, потому что так им приказал вожак, но чувствовалась в них какая-то опасная внутренняя злоба и неприязнь к чужаку.

Наверняка гнездом бродячих собак под железнодорожным мостом уже заинтересовались особо бдительные граждане, которые сообщили куда следует и куда не следует. Со дня на день должна будет совершить свой молниеносный налёт служба по их отлову. Бродячих собак, а не бдительных граждан. Хотя я бы не возражал, если бы этих тоже постарались отловить.

Сегодня меня пытался подманить куском протухшей колбасы какой-то странный человек. Он рылся на самой большой помойке в районе, как и мы. По его виду нельзя было сказать, что он уже законченный бомж, нет, наверное, он только проходил стажировку, обучался, так сказать, и в этом чем-то походил на меня самого. Я на него рыкнул, он вздрогнул, выронив колбасу, и ушёл, часто оглядываясь. Перспектива стать его ужином, завтраком и обедом как-то не очень понравилась мне. Ведь, он даже не понял бы, что мог стать людоедом. А он, наверное, подумал бы, что это я мог стать людоедом, то есть сожрать его самого.

С другими собаками из нашей стаи я больше не дрался, со мной по-отдельности никто не хотел связываться, потому что у меня оказался очень сильный боевой укус. Поэтому главарь стаи не по-доброму косился на меня, инстинктивно почувствовав будущего конкурента на свою руководящую роль в стае. А между тем, в моих новых лохматых товарищах легко можно было опознать ту самую обречённость неудачной жизни и побои, перенесённые в детстве. Наверняка кто-то из них хранил в себе обман и издевательства со стороны временных хозяев. Свалявшаяся шерсть этих бедолаг стыдливо прикрывала следы от ран, вечно голодный живот и отсутствие правильного направления в их бесчеловечном существовании.

Я довольно быстро обучился азам «собачьей науки», лениво отбиваясь от приставаний, почуявших во мне какую-то непонятную силу, нескольких грязных сук. Большое, обтянутое узлами мускулов, чужое тело всеми своими внутренностями ощущало чужеродность человеческих желаний и намерений, беспрерывно рождавшихся в присобаченной к моим мыслям голове, но не противилось поступать так, как хотел я.

Но лютое одиночество – это на самом деле не отсутствие людей рядом, а отсутствие какого-либо понимания. Чтобы не завыть ночью, обращаясь влажной пастью во тьму, и не сфальшивить каким-нибудь резким звуком от накопившейся в моём беспокойном существе горячей тоски, человеческая часть моей головы некоторое время ещё страдала от мыслей типа «выпить и опохмелиться». Одна из матёрых сук постарше, почуяв во мне эту необъяснимую нервность, однажды подползла и по-своему, по-собачьи ласково сказала мне:– Что ты, малый мечешься? Забудь всё и спи!.. Тебе спешить некуда, ты ещё молодой и будет, что вспоминать. Но захочу ли я потом всё это вспоминать

И я засыпал, не боясь собачьих снов, отдаваясь полностью своему новому телу, существуя в нём, как в чём-то убогом, далёком и счастливом, как в детстве, проваливаясь в пустоту глубоко проникшего в меня существа и его нового жизненного пространства. Время для меня тоже стало каким-то собачьим. Оно уже не делилось на дни недели, а было просто ближним и дальним. Как воспоминание о своём человеческом прошлом, мне в голову даже пришла мысль о том, что фонарные столбы и деревья можно воспринимать как некий собачий Инстаграм(принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой на территории РФ). Вот, например, бежит собака по своим важным делам, заглянула под дерево, понюхала свежие посты, посчитала количество своих подписчиков, оставила комментарий – и побежала дальше. Информационный голод собакам не грозит, им грозит голод настоящий.

Прошло ещё какое-то ближнее время, и я судорожно ухватился за главную идею в любой жизни. Пока не случилось большой и жестокой собачьей драки банда на банду за обладание территорией, я твёрдо решил удрать из стаи дождливой ночью, которая смоет все следы, чтобы совсем не оскотиниться и не продлевать это бездушное время для ещё живущего во мне человеческого разума. Ведь ещё требовалось понять, как снова оказаться человеком, если такое когда-нибудь станет возможным.

У собак, конечно, жизнь славная, но страшная. Причём ещё и страшно короткая. Собаки не говорят, но многое видят. Если смотрят в глаза человеку, то видят сразу всё. Они, как и многие маленькие дети, мгновенно чувствуют во взрослых незнакомцах всю их скрытую сущность и часто удивляют этим своих родителей. Это, наверное, просто какой-то другой способ считывания информации. Они, как дети, которым сказали, что те проживут очень короткую жизнь. И поэтому им многое нужно научиться понимать сразу и навсегда. Вот они и научились.

Лёжа под мостом, я смотрел, как ночью по улице куда-то бегали одинокие кошки и лениво плелись за ними хитрые кошаки. А днём картину оживляли воробьи, которые, успев размножиться весной, шарились по обочинам в поисках манны небесной, то есть завалявшихся хлебных крошек и умерших мелких мошек. И всё это куда-то двигалось, не считая людей и их машин. Но улица была тупиковая, поэтому люди здесь были тупиковые и их машины тоже смотрелись как вполне тупиковые, которые скоро будут поставлены во дворах на очень долгую и неохраняемую стоянку.

А ведь я и воробьём, наверное, мог стать. И сидел бы сейчас где-нибудь на жёрдочке и заткнулся бы весь целиком и не чирикал бы понапрасну. И прожить свою совсем короткую чужую жизнь мне суждено было также, как им, впроголодь. Но я узнал бы счастье свободного полёта в бесконечном летучем пространстве, которое называют небом. Хотя воробьи – это не ласточки, они не улетают осенью в заграничные командировки в направлении роскошных южных стран. Воробьи остаются здесь терпеть холод и нужду. Но потом всё равно и тем и другим придётся умирать, поняв в конце жизни, что лететь таким, как они, в общем-то некуда. Ведь в ангелы всё равно потом не возьмут за одно только умение летать…

А мог и вороной стать. Вот собаки, например, могут сунуть нос под, извините, хвост и согреться, как я. А ворона так не может. Хотя, чисто теоретически, наверное, сможет. Но что ей там клювом-то делать? Согреться, не согреется. Только задницу себе расцарапает. Но вороны, ладно, при случае могут улетать в тёплые края, морские. Правда, там и своих таких хватает, чёрных и с клювами. А собаки куда улетят? Вот и приходится четырёхлапым искать на месте приключения на своё нелетучее подхвостное хозяйство.

И я убежал. Можно сказать, улетел, как как ворона, в жопу раненая, почувствовав в себе силу и какую-то собачью ловкость, при этом всё ещё ощущая человеческую неловкость за свой голый задний вид. Район был чужой, но почти также обгаженный моими хвостатыми собратьями. Мучительные воспоминания о запахах человеческого жилья довольно скоро привели меня в такой же подъезд такого же дома, в котором я когда-то жил. Удалось просочиться внутрь вместе с какой-то старушкой, когда она замешкалась, убирая в карман ключи от подъезда. На этажи подниматься не стал, а забился в дальний тёмный угол под лестницей на первом этаже не столько из боязни, что меня обнаружат для чего-то плохого и злого, сколько от того, что так мне не был виден сам этот жестокий, несправедливый и враждебный мир. Я лежал, терзаемый нечеловеческой тоской, совершенно обезнадёженный и обезличенный, глядя в темноту выключенными собачьими глазами.

И тут я вспомнил почему-то, как одна девушка, с которой мы лежали в постели после бурной ночи, проводя пальчиком по моему голому животу, вдруг заглянула мне в неискренние глаза и спросила:

– Ты каким животным хотел бы стать в следующей жизни?

– Ну… Наверное, собакой, – ответил я тогда.

– То есть ничего не хочешь менять? – сказала она, а я только рассмеялся. Ну вот что такое могла знать тогда про меня эта девушка, с которой мы уже давно расстались?

В этом подъезде жили и другие собаки, вернее, хозяева со своими собаками. Проходя мимо моего логова, и те и другие натягивали поводок и мерзко рычали. Но одна собака никогда этого не делала, а просто с гордостью проходила мимо меня к двери подъезда, ведя за собой свою хозяйку. Однажды, когда они обе вернулись с прогулки и стояли на первом этаже в ожидании лифта, я услышал как хозяйка собаки была вынуждена вступить в душещипательный разговор с незнакомой женщиной, которая тоже зашла в подъезд и не очень хорошо говорила по русски:

– Собака не будет есть меня?

– Не будет.

– Это женщина?

– Да.

– Старая?

– Ну, взрослая уже.

– Без порода?

– Да.

– Я тоже без порода. Тоже старая…

На следующий день нерусский человек-дворник выгнал меня из подъезда, правда сделал это как-то стыдливо, мол жильцы жалуются. Я отнёсся с пониманием к его просьбе и снова оказался на улице на нелегальном положении. Ко мне вновь вернулась обида. Непонятно на кого. Видимо, на какого-то матёрого сценариста и невероятно хитрого продюсера, похожего на вершителя всех судеб. И мне казалось, что он даже знает про эту мою обиду. Но самое обидное было ощущать себя никому не нужным. Я был довольно крупной собакой агрессивной породы и видел, что многие другие собаки и люди боялись меня. Вернее, не меня, а моего нового творческого образа. Человеком я был, может быть, не слишком породистым, хоть и с образованием, а вот собакой мне довелось быть одной из самых уважаемых и сильных пород. Только бездомным. Может стоило поискать себе какого-нибудь хозяина или хозяйку, чтобы потом тоже гордо натягивать поводок? Или окончательно озлобиться и сдохнуть?

Но я помнил и других собак. Мне вспоминались визиты к знакомым, у которых дома жила собака. Я видел, как эта собака превращалась в один большой комок радости и запрыгивала чуть ли не на шею своему хозяину. Кажется она могла зализать его лицо до дыр. И глаза уставшего с дороги человека начинали светиться любовью и брызгать искрами счастья. Иногда я так заряжался этими искренними эмоциями, что мне было трудно возвращаться к своему образу циника и повесы. И вообще, возвращаться…

Теперь пробегая по улицам в направлении ближайшей помойки, я для конспирации придумал выдавать себя за потеряшку, которая ищет своих хозяев. Наверное, я был слишком большим и целеустремлённым, потому что никто из ведомых за руку и шедших навстречу детей, увидев меня, не попросил родителей: «Мама, я хочу такую собачку!» Так было действительно лучше, чем уныло сидеть в какой-нибудь дворовой песочнице и раздражать мамаш с детьми. А потом уныло таращиться на проходивших мимо людей, выдавая своё грязное тело за очередную брошенку накануне зимы. Да, зима была уже скоро. Прямо хоть объявление давай: «Отдамся в хорошие руки».