Ничья в крови

Я оскалился, обнажив зубы, и накрыл ее своим телом, прижав к стене.

– О, нет. Я не терпелив. – мои пальцы впились в ее бедра. – Я просто знаю, что сломанные игрушки – неинтересны.

Моя ладонь обхватила ее шею – не душила, а лишь ощущала бешеный пульс под тонкой кожей.

– Ты должна была сломаться. Но вместо этого…

Я наклонился, коснулся губами ее шеи, почувствовал, как вздрогнула она от моего дыхания.

– Ты научилась получать удовольствие от боли. Моей. Его. Даже своей собственной.

Эми закрыла глаза, ее грудь тяжело вздымалась.

– Ненавижу тебя.

И самое ужасное? Мне было плевать. Плевать на ее слова, на ее ненависть, на то, что эта девчонка делает со мной. В этот момент она была моей – полностью, безоговорочно.

Я собирался снова прижать свои губы к ее, но…

Почувствовал, как ее тело прильнуло ко мне. Ее холодные, дрожащие пальцы коснулись моего торса, скользнули по мышцам живота. Каждый нерв в моем теле взорвался от этого прикосновения.

Я не стал ждать. Подхватил ее на руки, ощутив, как ее ноги инстинктивно обвились вокруг моих бедер.

– Ты не вернешься в ту комнату, – прошипел я, уже неся ее по коридору.

Она не ответила. Только прижалась лицом к моей шее, ее дыхание обжигало кожу.

***

Кабинет Генри был затянут сигарным дымом, когда я вошел. Ллойд сидел напротив, развалившись в кресле, с тем же самодовольным оскалом.

– "Ты слишком увлекся," – мои пальцы сжали спинку его кресла, ногти впились в кожаную обивку. – "Она не выдержит еще одного такого 'урока'."

Ллойд лишь рассмеялся, откинув голову:

– "Переживаешь за свою игрушку? Генри прав – ты становишься сентиментальным."

Я наклонился ниже, пока мои губы почти не коснулись его уха:

– "Если она умрет, я начну с твоих пальцев. По одному. Потом перейду к глазам , а после отрежу твою голову и она станет первым трофеем в моей коллекции.

Его зрачки расширились – он почувствовал это. Угроза, висящая в воздухе.

– "Ты не посмеешь. Генри…"

– "Генри получит тело, если захочет.

Я отошел, поправляя манжеты. Ллойд больше не улыбался.

Пока Генри допрашивал Лору и Эвэрли в соседней комнате, я обыскивал его стол. Старые документы, фотографии… Ничего. Ни единого следа отца.

До меня донеслись голоса за стеной :

– "Ты спала с Уильямом. Знаешь, где он прятал деньги," – рычал Генри.

– "Я была одной из многих!" – Лора визжала.

Раздался звук пощечины.

Я нашел спрятанный ящик. Внутри – ключ и.. детский рисунок. Мой. Генри сохранил это.

Вернувшись в свою комнату я надежно спрятал ключ и рисунок. Спустился к миссис Майлз потому что побои Эмили заставляли меня тревожиться.

– "Вызовите врача," – я бросил ей ключ от восточного крыла. – "Только не того идиота, что работает на Ллойда."

Старуха кивнула, не задавая вопросов.

Через час доктор доложил:

– "Переломов нет, но ушибы серьезные. Если продолжится в том же духе…"

– "Это не повторится," – перебил я.

Миссис Майлз уже меняла Эмили повязки, когда я вошел. Девушка лежала без сил, но ее глаза… Они все еще горели.

Я стоял у окна, сжимая в руке ключ от ящика, Генри что-то скрывал…

Глава 5 Эмили

Я проснулась от того, что кто-то гладил мои волосы. Сначала подумала – бред. Галлюцинации от боли. Но приоткрыла глаза и увидела его. Лукас сидел рядом, его пальцы медленно скользили по моим волосам, словно боялись сделать больно. В его глазах было что-то странное – не привычная холодность, а… усталость? Он сразу отдернул руку, когда понял, что я смотрю. Встал, отошел к окну, сделал вид, что просто проверяет замки. Но я не стала дразнить его. Мне было больно даже дышать. Думаю, ему было неловко, но он умел прятать свои истинные эмоции, он всегда хорошо это делал.

Лукас начал приносить мне свои футболки. Черные, просторные, пахнущие его одеколоном и чем-то еще – опасностью, может быть. На мне они выглядели как платья, учитывая разницу в росте (его 198 см против моих 163). После он принес мои чемоданы и поселил меня в смежную комнату. Наши комнаты разделяла только ванная, где по утрам мы встречались. Ллойд больше не трогал меня, и я чувствовала себя хорошо. Мы дружили с миссис Майлз, и иногда я помогала ей готовить. Мне нельзя было попадаться на глаза Генри, Лукас мне строго запретил, потому что я не должна была из заложницы превратиться в гостью. Иногда я специально кричала и крушила мебель, чтобы Генри думал, что Лукас причиняет мне боль. Но Лукас не трогал меня.

Иногда я замечала, что дверь, разделяющая наши комнаты, открыта, хотя четко помнила, что запирала ее. Я не могла доверять кому-то в этом доме, но меня тянуло к Лукасу. Я начинала влюбляться в монстра. И я прекрасно понимала, что однажды это может закончиться моей смертью. Он психопат, а значит, умело притворяется эмпатом. Он может в любой момент раздавить меня, даже если просто ляжет сверху. Я ничего не смогу сделать – он слишком большой, тяжелый и представляет опасность. Но я грею себя мыслью, что я не безразлична ему. Ведь у меня больше никого нет, и единственная нить, которая связывала меня с прошлой жизнью, был Багс.

Иногда я громко читала и знала, что Лукас слушает. Ему нравилось наблюдать за мной. Он был настоящим сталкером. Мне нельзя было говорить с мужчинами, выходить из комнаты, когда Генри устраивал банкеты, чтобы никто не смог увидеть девушку, которая принадлежала Лукасу. Если бы мы когда-то стали парой, думаю, он бы колотил всех, кто просто дышал со мной в одной комнате.

Через несколько дней, когда я смогла сидеть, он рассказал про ключ.

– В моей комнате есть дверь, – выдохнула я. Он замер.

– За шкафом. Я нашла ее, когда пыталась… – голос дрогнул. Лукас не спросил, как я пыталась. Просто кивнул.

Мы спускались по лестнице. Лукас шел позади меня. Я надела обтягивающие джинсы скини серого цвета, которые подчеркнули мои ягодицы, и белый топ с длинными рукавами. У топа было декольте, он едва доходил до пупка. Я слышала, как Лукас задышал, а когда мы вошли в комнату, он схватил меня за горло и прижал к стене. Мои волнистые локоны, которые я накрутила с утра, касались моего живота и щекотали его.

Он зарычал: – У тебя нет другой одежды?

– Есть, – с трудом выдавила я, как он с новой силой сжал мое горло.

– Тогда какого черта ты одеваешься так? Эмили, в штате охраны Генри одни мужчины, которые насиловали Эвэрли и Лору. Хочешь пополнить этот список?? Я ухмыльнулась:

– Ты ревнуешь? – я схватила его за руку, которую он не планировал отпускать.

– Я отрежу им головы, если они посмотрят в твою сторону так, что мне не понравится, и в этом будет только твоя вина! Он ударил кулаком по стене так, что он пролетел в метре от моего лица. Потом отстранился от меня и дернул за руку:

– Показывай замок.

Я показала. Лукас агрессивно вставил ключ, и тот щелкнул. Когда мы вошли в потайную комнату, от пыли першило в горле. Первое, что я увидела – ее. Мама. На фотографиях она была такой молодой, красивой.

– «Сегодня я встретил ангела…» Генри.

Мои пальцы дрожали, когда я брала письма. Мамины письма.

«Оставь меня.»

«У меня будет ребенок.»

«Если ты подойдешь к моей дочери, я убью тебя.»

Каждое слово било по голове, как молотком.

– Он… – я сжала бумагу так, что она порвалась. – Он преследовал ее. Лукас молча поднял последнюю фотографию. Мама. А на обороте – его почерк: «Ты не сможешь убежать. Никогда.»

И тогда я поняла. Генри ненавидел меня не потому, что я была дочерью Уильяма. А потому, что я была ее дочерью. Его ангела. Который предпочел другого. Который испугался его.

Лукас смотрел на меня, его глаза были темными, нечитаемыми. – Теперь ты понимаешь, – сказал он.

Я кивнула. И впервые за долгое время почувствовала не страх. А ярость.

Перед тем как уйти, я взяла одно письмо. Самое первое. Где мама писала, что ждет меня. Лукас не остановил.

– Он не должен знать, что мы были здесь, – только сказал он.

Я спрятала письмо под одежду, прямо у сердца.

Когда мы с Лукасом покинули комнату, он стремительно бросил меня. Думаю, ему есть что обдумать. Ну а я пошла в библиотеку.

Я шла мимо длинных пыльных полок библиотеки, до сих пор обдумывая надпись над фотографией матери. «Сегодня я встретил ангела». Мне была понятна его ненависть. Человек, которого он так любил, бросил его. Он стал одержимым и слетел с катушек. Теперь мы видим того Генри, которым он стал вследствие этого «предательства». Возможно, он причастен к ее смерти? Может, именно его люди застрелили ее? Но я отчетливо помнила, что это была женщина.

Я медленно опустилась в кресло у окна, пальцы нервно перебирали края украденного письма. Пыльные лучи света, пробивающиеся сквозь тяжелые шторы, освещали строки, написанные рукой Генри много лет назад. «Сегодня я встретил ангела…» Эти слова, написанные с такой… почти детской наивностью, не вязались с тем чудовищем, которым он стал. Я закрыла глаза, представляя его молодым – не тем холодным тираном, а человеком, способным влюбиться.

Но что пошло не так? Мать выбрала Уильяма. Не его.

Я сжала кулаки. Это был не просто отказ – это было предательство в глазах Генри. Он, привыкший брать все, что хотел, впервые столкнулся с тем, что не может обладать. И тогда любовь превратилась в одержимость, а потом – в ненависть.

«Если ты подойдешь к моей дочери, я убью тебя» – мама знала, на что способен Генри. Значит, боялась его. А потом ее убили.

Я резко вдохнула. Женщина… Да, я хорошо помнила – это была женщина. Но разве Генри не мог нанять кого угодно? Или… Может, это была месть?

Он потерял ее дважды. Сначала – когда она ушла к Уильяму. Потом – когда ее не стало. И тогда что-то в нем сломалось.

«Любовь – это проклятие. Слабость – смерть.» Теперь его слова обретали новый смысл. Он не просто ненавидел слабость – он боялся ее. Боялся, что Лукас или Ллойд повторят его ошибку. Что они полюбят – и сломаются, как сломался он.

Я откинулась на спинку кресла, глядя в потолок. Значит, я для него – не просто дочь врага. Я – напоминание о том, что он проиграл. Дважды. И если он узнает, что Лукас…

Я резко оборвала эту мысль. Нет, Лукас не любит меня. Он одержим, как и Генри когда-то. Но разница в том, что он борется с этим. А Генри – сдался.

И теперь его мир строился на одном правиле: никто не должен любить.

Я засиделась в библиотеке до глубокой ночи, пока скрип двери не вывел меня из раздумий. В проеме стояла миссис Майлз с масляной лампой в руке, ее морщинистое лицо освещалось теплым желтым светом.

– Опять не спишь, guerriero? – ее голос звучал устало, но с оттенком теплой укоризны.

Я моргнула, не сразу понимая:

– Что это значит? Guerriero?

Старуха улыбнулась, и в этот момент она выглядела на двадцать лет моложе.

– На моем родном языке – воин. С той ночи, когда тебя подвесили перед гостями… Я видела, как ты сжимала зубы. Не кричала. Не просила пощады. – Ты сражалась. Ее голос дрогнул, и она быстро провела рукавом по глазам. – Эти стены… Они пропитаны болью.

Она неожиданно хлопнула меня по плечу, как старый товарищ:

– Пойдем, выпьем чаю с мятой и мелиссой. От нервов.

На кухне пахло сушеными травами и медом. Миссис Майлз двигалась у печи с удивительной грацией, ее пальцы, покрытые старческими пятнами, ловко обращались с фарфоровым чайником.

– Ты нравишься ему, – неожиданно бросила она, подмигивая так, будто мы две школьницы, обсуждающие мальчиков.

Чайная ложка звякнула о блюдце, когда я резко опустила руку.

– Вы ошибаетесь. Лукас видит во мне только… собственность.

Старуха фыркнула, наливая чай:

– Я знаю этого мальчика с тех пор, как он сделал первые шаги. Он сажал со мной розы в саду, а потом плакал, когда Генри приказал вырвать их. – Ее глаза стали мокрыми. – Ллойд всегда был… другим. Бесился, психовал, он был избалованным ребенком. Для него люди вроде меня были прислугой, в отличие от Лукаса. Это был самый добрый ребенок, но Генри сломал его. Он заставлял его делать ужасные вещи, но я знаю, что где-то внутри еще есть тот малыш, который любил вишневое молоко. Он просто забыл, каково это – чувствовать.

Она сделала глоток, изучая меня через клубящийся пар:

– Я вижу, как он смотрит на тебя, когда думает, что никто не видит. Как сжимает кулаки, когда Ллойд рядом.

Дверь на кухню с грохотом распахнулась. В проеме стоял Лукас, его черты были резки в свете лампы.

– Миссис Майлз, вы забыли… – Его голос оборвался, когда он заметил меня.

Три сердца застучали в унисон. Лампа отбрасывала дрожащие тени на стены, когда он медленно вошел, его глаза не отрывались от моих перепачканных чернилами пальцев.

– Я… мы просто… – начала я.

– Чай, – резко закончила за меня миссис Майлз, поднимаясь. – От бессонницы. Я оставлю вас.

Дверь закрылась с тихим щелчком. Лукас стоял, вцепившись в спинку стула, его суставы побелели от напряжения.

– Ты должна спать, – его голос звучал хрипло.

– Я не могла, – призналась я, сжимая чашку, чтобы скрыть дрожь. – После того, что мы нашли…

Он резко шагнул вперед, его тень поглотила меня.

– Ни слова. Ни здесь. Нигде. – Его пальцы схватили мое запястье, но не больно – скорее, с какой-то отчаянной необходимостью убедиться, что я реальна.

Я подняла глаза. В его взгляде не было привычного холода – только тревога, почти паника. И вдруг я поняла: он боялся. Не за себя. За меня.

– Я понимаю, – прошептала я.

Его пальцы разжались. На мгновение в воздухе повисло что-то невысказанное. Потом он резко развернулся и вышел, оставив после себя лишь дрожащую тень от лампы и запах дождя, прилипший к его одежде.

Миссис Майлз вернулась ровно через минуту, ее глаза блестели пониманием.

– Видишь? – только и сказала она, доливая мне чаю.

Снаружи завыл ветер, ударяясь о ставни. Где-то в особняке скрипнула дверь. А я сидела и думала о том, что, возможно, миссис Майлз права. Возможно, где-то под слоями льда все еще жил тот мальчик, который любил вишневое молоко.

Когда наши кружки опустели, миссис Майлз проводила меня до самой двери спальни, ее ладонь – теплая и шершавая – ненадолго задержалась на моем плече.

– Спи, guerriero. Ты в безопасности.

Но когда дверь закрылась, а его привычной тени в смежной комнате не оказалось, по спине пробежал холодок. А если Ллойд… Я резко дернула за ручку – замок щелкнул.

Душ смыл с кожи пыль библиотеки, но не тревогу. Тонкая сорочка прилипла к мокрым плечам, мое тело было тяжелым, потому что теплые потоки воды расслабили мои мышцы. Добравшись до постели, я уткнулась лицом в подушку, прислушиваясь к каждому шороху.

Тишина.

Через какое-то время, когда сон уже подобрался ко мне достаточно близко, я услышала – хлопок двери. Шаги. Вода снова зашумела в трубах. Я замерла, уловив сквозь щель под дверью его запах – дождь, дорогой кожаный ремень, что-то металлически-острое, возможно, кровь.

Он вернулся.

Еще через время пружины кровати жалобно скрипнули под его весом. Когда в наших комнатах повисла тишина, я услышала. Тихий стон. Не боли. Другой.

Я приподнялась на локтях, сердце колотилось так, будто пыталось вырваться.Щель под дверью пульсировала слабым светом. Я подкралась на цыпочках, прижав ладонь к холодному дереву.

Он сидел на краю кровати, спина напряжена, мышцы играли под кожей с каждым движением. Его рука – Боже, как грубо – сжимала себя с такой силой, что сухожилия выступили белыми полосами.

– Черт…Его шепот обжег меня. Он запрокинул голову, и в свете одинокой лампы я увидела, как его горло содрогнулось.

Я отпрянула, ударившись плечом о шкаф. Пока я украдкой добиралась до кровати, услышала агрессивные шаги. Мое тело горело – от стыда и от возбуждения? Я кинулась в кровать, натянув одеяло до подбородка, когда его тень заполнила дверной проем. Он стоял, дыша через зубы, рука все еще сжата в кулак.

Тьма скрыла мое лицо. Через мгновение он ушел, хлопнув дверью так, что задрожали стекла в окнах.

Я лежала, прижимая к груди украденное письмо матери, и думала о том, что миссис Майлз была не права. Это не было любовью. Это было голодом.

Когда я снова погрузилась в сон, Лукас залетел в мою комнату и схватил меня за волосы. Он тяжело дышал. Потом прорычал мне в лицо:

– Прячься, Эмили. Я хочу сделать тебе больно.

Мои глаза округлились, я не понимала, что происходит. Он отпустил меня и плюхнулся на мою постель, взял подушку, на которой я спала, и глубоко вдохнул. От него пахло алкоголем. Думаю, я разозлила его.

Я замерла в дверном проеме, не понимая, где мне нужно было спрятаться.

Голос Лукаса быстро отрезвил меня:

– Спрячься в этом гребаном доме, Эмили.

Его торс напрягся, он крикнул, но подушка заглушила звук. Я сорвалась с места и побежала к библиотеке. Черт возьми, что происходит?

Когда я распахнула тяжелые двери, то услышала позади тяжелые, быстрые шаги. Мое сердце заколотилось где-то в висках. В нос ударил запах старой бумаги и воска. Я прижалась к высоким дубовым полкам, мое дыхание прерывистое, пальцы плотно закрывали мой рот, чтобы не издать ни звука.

Тени шевелятся. Тьма библиотеки обволакивает меня, но не скрывает. Я знаю – он чувствует меня здесь. Каждый мой вздох, каждый стук сердца, который рвется из груди, будто хочет вырваться первым.

Его шаги не слышны, но я знаю, что он приближается. Воздух становится гуще, пропитанный запахом алкоголя, железа и чего-то… дикого. Мои пальцы впиваются в корешок книги – глупо, будто бумага сможет защитить.

А потом… его голос.

– Я же просил тебя спрятаться.

Шёпот, от которого по спине бегут мурашки. Не от страха. Нет, уже не от страха.Он играет. А я?

Я ненавижу эту часть себя, которая замирает не только потому, что боится. Потому что ждёт.

Его нож скользит по полке, звук, как скрежет зубов. Я прижимаю книгу к груди – смешно. Будто слова могут остановить того, кто разрывает тебя на части не лезвием, а взглядом.

– Ты думаешь, если не будешь играть по моим правилам, это что-то изменит?

Я хочу закричать. Хочу, чтобы он отпустил. Но мое тело… оно не двигается. Оно помнит.

Его зубы впиваются в плечо, боль обжигает, но губы сами прикусывают стон. Я не дам ему этого. Не дам…Но он чувствует. Чувствует, как дрожу. Как предательское тепло разливается под кожей, когда его дыхание касается шеи.

– Видишь? Ты уже не хочешь убегать.

Книги падают.

Я сжала пальцами корешок книги на полке, пытаясь уцепиться за что-то реальное. Но его руки уже скользили под моей сорочкой, грубые ладони оставляли на коже жгучие полосы.

– Лукас… – мой голос звучал чужим, сдавленным.

Он отстранился на мгновение, его глаза – черные, бездонные – изучали мое лицо.

– Ты боишься?

Я не ответила. Потому что это был не страх. Это было что-то другое – жгучее, колючее, пульсирующее где-то внизу живота.

– Я мог бы убить тебя сейчас, – он провел лезвием ножа по моей ключице, едва не касаясь кожи. – Разрезать эту тонкую ткань и посмотреть, дрожишь ли ты там… для меня.

Книги рухнули на пол, когда он прижал меня к стеллажу. Его колено раздвинуло мои бедра, и я почувствовала – Боже – насколько он возбужден.

– Но я не сделаю этого, – его губы коснулись моего уха. – Потому что ты сама отдашься. Добровольно.

Его пальцы впились в мои бедра, поднимая сорочку. Холодный воздух библиотеки обжег оголенную кожу.

– Скажи, что боишься меня, – прошептал он, касаясь меня там, одним резким движением.

Я ахнула, цепляясь за его плечи.

– Скажи, – он повторил движение, медленнее, мучительно точно.

– Я… боюсь, – я прошептала, но мое тело выгнулось навстречу его пальцам.

Он усмехнулся, довольный.

Потом его рот накрыл мой, жесткий, требовательный. В этом поцелуе не было нежности – только владение. Я отвечала с той же яростью, кусая его губы до крови.

Когда он быстро вошел в меня, я застонала – не от боли, а от того, насколько правильно это было. Как будто все эти дни страха и ненависти вели к этому моменту.

– Смотри на меня, – он приказал, сжимая мое запястье над головой.

Я послушалась. И в его глазах, наконец, увидела то, что скрывалось за всей этой жестокостью – Одержимость.Такую же неконтролируемую, как моя.

Когда волна накрыла меня, я не стала закрывать глаза. И увидела, как его лицо исказилось от чего-то, что нельзя было назвать просто удовольствием.

Лукас прижимает меня к дубовым полкам, его пальцы впиваются в мои бедра, оставляя синяки, которые завтра будут гореть напоминанием.Я кусаю губу, чувствуя, как его нож скользит по моему животу, не разрывая ткань, но обещая.

– Это не страх, – лгу я.

Он смеется – низко, хрипло – и внезапно рвет мою сорочку. Холодный воздух обжигает оголенную кожу.

– Покажи мне, как ты боишься.

Он приказывает, заламывая мои руки за спину кожаным ремнем. Боль пронзает запястья, но я не кричу. Не дам ему этого удовольствия.

Его зубы смыкаются на моей груди, и я вскидываю голову, ударяясь затылком о полку. Книги падают вокруг нас, страницы шелестят, как свидетели.

Он рычит, снова входя в меня резко, без подготовки. Боль обжигает, но через мгновение сменяется чем-то другим – темным, грешным, желанным.

Я пытаюсь зацепиться хоть за что-то, потому что мои руки скованы ремнем за спиной, и моя грудь прямо перед его лицом. Он тянет за ремень, и мое тело натягивается еще больше. Лукас входит глубже, заставляя меня чувствовать каждый сантиметр.

– Кричи, – приказывает он, ударяя меня по бедру так, что на коже остается алая полоса. – Пусть все услышат, как дочь Уильяма принадлежит Грэнхолму.

Я кусаю его плечо, чувствуя вкус его крови на языке. Он стонет – низко, животно – и хватает меня за горло, контролируя каждый мой вдох.

– Смотри на меня, – его команда, и я повинуюсь, встречая его взгляд – черный, безумный, прекрасный в своей жестокости.

Когда волна накрывает меня, я не закрываю глаза. Вижу, как его лицо искажается от наслаждения, смешанного с ненавистью.

– Моя, – он рычит, заполняя меня, и в этот последний момент я не знаю – кто из нас на самом деле в ловушке.