Ничья в крови

Мы молчали. Я смотрела в пол, чувствуя, как подкашиваются ноги. Эвэрли дрожала, как в лихорадке.

– Молчите? – Генри вздохнул с преувеличенной печалью. – Как жаль. Значит, когда Лукас все-таки появится на пороге, ему не придется тратить силы на сентиментальные воссоединения. Он просто увидит два красивых трупика. И будет знать, что опоздал. Снова. – Он посмотрел на меня, и в его глазах вспыхнула искра настоящей, неприкрытой ненависти. – Он ничего не сможет для вас сделать. Ничего.

Что-то во мне сломалось. Возможно, та самая искра надежды на монстра внутри него.

– Он убьет вас! – мой голос сорвался на хриплый крик, неожиданно громкий в тишине кабинета. – Он убьет каждого в этом проклятом доме! Он снесет его до основания!

Генри медленно поднялся. Его лицо исказила гримаса холодной ярости. Он подошел ко мне, неспешными шагами. Ллойд с интересом приподнялся в кресле.

– Мой сын, – прошипел Генри, останавливаясь в сантиметре от моего лица, его дыхание пахло дорогим виски и мятой, – был когда-то идеальным оружием. Чистым, острым, послушным. А теперь он проклят. Из-за тебя. В нем сидит червь, который грызет его изнутри. – Он резко, с неожиданной силой ударил меня рукой по щеке. Я отлетела к стене, едва удержавшись на ногах, вкус крови снова заполнил рот. Он наклонился ко мне, его глаза горели фанатичным огнем. – Но если теперь он проклят, то я стану гребанным экзорцистом! Я вырву его сердце и брошу его твоему мертвому телу в лицо!

Ллойд громко рассмеялся, аплодируя. Картина была законченной: безумный тиран и его верный палач.

И тут Ллойд поднялся, медленно подойдя ко мне. Его взгляд, скользкий и похотливый, обшарил меня с ног до головы, задерживаясь на разорванной одежде, на синяках. Он наклонился так близко, что я почувствовала запах дорогого табака и чего-то металлического, что всегда исходило от него.

– А знаешь, Генри – произнес он задумчиво, будто обсуждая погоду, его палец с грязным ногтем протянулся и провел по моему запястью, заставляя меня содрогнуться от омерзения, – А что, если я первым опробую нашу беглянку? Прежде чем отдавать ее на растерзание охранникам. Просто… из любопытства. Чтобы понять, что же такого особенного нашел в ней наш Лукас. – Его губы растянулись в мерзкой ухмылке. – Я ведь всегда завидовал его игрушкам. Может, и мне стоит попробовать то, что он любит? Уверен, мой подход… будет отличаться. Кардинально.

От его слов меня буквально вывернуло наизнанку. Желудок сжался в тугой, болезненный узел, горло сдавили спазмы. В голове молнией пронеслись воспоминания. Лукас. Его руки, сковывающие мои запястья, но в которых всегда таилась сила, готовая в любой миг превратиться в нежность. Его взгляд, пронзительный, ищущий в моих глазах тень страха, а находящий лишь вызов, который заводил его еще сильнее. Эта опасная, порочная игра, в которой мы оба были и охотниками, и добычей. Секс с ним был битвой, сдачей позиций, триумфом и болью, смешанными в один опьяняющий коктейль. Он был монстром, но это был мой монстр, и в его объятиях была своя, извращенная страсть и даже… что-то похожее на уважение.

То, что предлагал Ллойд, не имело с этим ничего общего. Это была бы не игра, не борьба. Это было бы чистое, беспримесное осквернение. Насилие. Убийство всего того хрупкого, что начало прорастать между мной и Лукасом. Смерть моей воли, моего духа. С Ллойдом это было бы равно медленному, мучительному заточению в собственное тело, превращенное в объект для его больных фантазий.

Генри хмыкнул, разглядывая мое побледневшее лицо, мой подавленный рвотный позыв.

– Не исключено, Ллойд, не исключено, – процедил он. – Но всему свое время. Сначала – дисциплина. Холод прочищает не только разум.

Он выпрямился, остывая так же быстро, как и закипел. Он с отвращением вытер ладонь о брюки.

– Раз они не хотят говорить, пусть искупаются, – бросил он охранникам ледяным тоном. – Сутки в ледяном колодце. А потом… – он многозначительно посмотрел на своих людей, – …развлекайтесь, как знаете.

Нас схватили под руки и потащили. Не в подвал, а через черный ход – во внутренний двор поместья. Там, в тени высоких кирпичных стен, стоял старый, заброшенный колодец. Его не использовали по назначению десятилетия, но Генри нашел ему применение. Крышку с него сняли. Оттуда тянуло могильным холодом и запахом старой, стоялой воды.

– Приятного купания, – усмехнулся один из охранников.

Меня подняли и без лишних церемоний бросили в черную дыру. Падение показалось вечным. Ледяной шок обрушился на меня, когда тело с силой ударилось о воду. Холод был таким, что перехватило дыхание, словно грудь сдавили стальным обручем. Через секунду рядом плюхнулась Эвэрли, ее тихий вопль мгновенно утонул в ледяной воде.

Мы барахтались в кромешной тьме, вода доходила до середины груди. Ледяные иглы впивались в кожу, в раны, в кости. Сводило мышцы, зубы выбивали безумную дробь. Это был не просто холод. Это было погружение в саму смерть. Медленную, мучительную.

Тишина в ледяной воде была оглушительной. Она давила на барабанные перепонки, сливаясь с гулом в собственной голове. Лишь прерывистые, хриплые всхлипы Эвэрли нарушали эту леденящую, могильную гармонию. Каждый мускул свело от холода, зубы выбивали дробь, но хуже всего была эта гнетущая ясность, которая медленно, как яд, просачивалась в сознание.

Что-то было не так. С самого начала. Какая-то деталь не сходилась, висела занозой в памяти, и сейчас, в этом ледяном аду, она начала нестерпимо ныть.

– Эвэрли, – мой голос прозвучал хрипло, словно я глотала битое стекло. Я сглотнула, пытаясь прочистить горло. – Эвэрли, слушай меня.

Она не ответила. Лишь тихо постанывала.

– Ты тогда рассказала… как вы сбежали. С Лорой.

Слово «сбежали» теперь звучало как горькая насмешка.

– Ты сказала… вам помог охранник. – Я заставила себя говорить медленно, четко, хотя язык заплетался от холода. – Тот, которому Лора… понравилась.

– Д-да… – ее голос был слабым, далеким. – Он… он подошел к ней… когда всех отвели… сказал, что может помочь… если она…

– Если она что? – я настойчиво, почти жестко перебила ее. Холод делал меня резкой. Страх – беспощадной.

– Если она потом… переспит с ним.. – Эвэрли выдохнула, и это прозвучало как стон. – Она сказала… он был молодой… казался… смущенным…он сжалился над ней.

Молодой. Смущенный. Охранник Грэнхолмов. Сжалился. Рискуя всем. Из-за мимолетной симпатии к нервной, испуганной девушке, которая даже не была красоткой.

В моей голове, несмотря на лед, что-то щелкнуло. Громко и окончательно. Как щелкает затвор у пистолета. Ледяная вода сжимала виски ледяными тисками, но это было ничто по сравнению с холодом, который медленно полз изнутри, из самой глубины сознания. Слова Эвэрли о Лоре и «влюбленном охраннике» висели в сыром, могильном воздухе колодца, как ядовитый туман. И вдруг… щелчок. Падение последнего пазла. Того, что я отказывалась видеть, потому что это было слишком чудовищно.

Слушая ее рассказ тогда, в уютной гостиной Мейсона, я, одурманенная свободой и надеждой, проглотила эту нелепую сказку. А сейчас, здесь, в ледяном аду, ее абсурдность била в лицо, как пощечина.

– Эвэрли, ты послушай, что ты говоришь, – мой голос стал резким, его пробивала дрожь, но не от холода. – Охранник. Грэнхолмов. Сжалился. Рискуя жизнью. Помог ей сбежать. Потому что она понравилась? Ты в это веришь?

Она молчала. Слышно было только ее прерывистое, слезное дыхание и хлюпанье воды.

– Он не сжалился, – прошептала я, и каждое слово было как гвоздь, вбиваемый в крышку моего собственного гроба. – Это был Ллойд. Это с самого начала был Ллойд.

Картина выстраивалась с пугающей, кристальной ясностью. Ллойд, такой изощренный, такой больной в своей ненависти к брату. Он не просто хотел нас поймать. Ему нужно было нечто большее. Ему нужно было сломать Лукаса окончательно. Навсегда.

– Он не помогал Лоре, – голос мой окреп, наполняясь горькой, тошнотворной уверенностью. – Он ее купил. Или запугал. Или и то, и другое. Он дал нам сбежать. Он отпустил нас.

Мысль была настолько чудовищной, что на секунду мне показалось, я сойду с ума. Мы не были умнее их. Мы не перехитрили Грэнхолмов. Мы были пешками. Все это время.

– Он знал, куда мы побежим. Он позволил нам почувствовать себя в безопасности. Позволил Лукасу найти меня. Позволил нам… – я замолчала, вспомнив те редкие дни относительного покоя, его объятия, его смех, – …почувствовать себя почти людьми. Он дал нам эту иллюзию. Чтобы отобрать ее. Самый жестокий способ.

Эвэрли застонала, будто от физической боли.

– Зачем? – ее вопрос прозвучал как детский плач.

– Чтобы ударить наверняка! – выкрикнула я, и эхо многократно повторило мои слова в ледяном каменном мешке. – Чтобы Лукас… чтобы он нашел хоть что-то хорошее в этой жизни. Чтобы он начал цепляться за это. Чтобы он поверил, что может быть что-то кроме этой боли. А потом… – голос сорвался, слезы, горячие вопреки всему, покатились по ледяным щекам, – …а потом вырвать это у него на глазах. Он хочет, чтобы Генри убил меня прямо перед Лукасом. Чтобы он видел, как я умираю. Чтобы он знал, что это он, виновен в моей смерти. Что любая надежда для Лукаса – это лишь ловушка, расставленная его же братом. Он хочет не просто его убить. Он хочет стереть его в порошок. Сломать так, чтобы уже ничего нельзя было склеить.

Тишина, повисшая после моих слов, была гуще воды и холоднее льда. Эвэрли не плакала. Она просто тихо ахала, осознавая масштаб чудовищного замысла.

Лора. Ее собственная сестра. Не жертва внезапной слабости или страха. Соучастница. Добровольная или нет – неважно. Она стала инструментом в руках Ллойда, тем троянским конем, что принес гибель прямо в наше хрупкое убежище.

И я, такая умная, такая осторожная, повелась. Я так боялась Лукаса, его гнева, его одержимости, что не увидела настоящего монстра. Ллойд играл более тонкую игру. Он не пытался сломать двери. Он попросил его впустить, притворившись гостем.

Теперь все было кончено. Наш побег, наша любовь, наша борьба – все это было частью его спектакля. А мы – просто актеры, обреченные на смерть в финальном акте. Чтобы доставить удовольствие единственному зрителю – Лукасу, который должен был наблюдать за этим.Холод воды вдруг показался не таким пронзительным. Его сменил лед в душе. Ллойд выиграл. Он переиграл всех. И мы были всего лишь разменными фигурами в его больной, гениальной мести брату.

Глава 15 Лукас

Тень особняка, где томилась Мишель, ложилась тяжелым, влажным саваном. Воздух здесь пах затхлостью, нищетой и страхом, въевшимся в самые стены. Мы замерли в засаде, став частью этого разлагающегося пейзажа, тремя молчаливыми монолитами в царстве тлена. Я, Кайл и Дэмиен – не люди, но призраки, порожденные этой тьмой, с сердцами, высеченными из векового льда, и волей, закаленной в аду обид. Наши души были скованы одной цепью – цепью мести, и ее звенья жгли изнутри холодным, неутолимым пламенем. Это пламя горело в наших зрачках, единственных живых точках в окаменевших масках лиц. Мир сузился до прицела, до точки входа, до тишины, которую вот-вот должен был разорвать крик.

Но внутри меня бушевало иное. Не та холодная, собранная ярость, что вела меня годами. Нечто новое, острое, колющее – тревога. Глупая, иррациональная, но настойчивая. Как шип в бок. Эмили.

Я вытащил телефон. Четыре часа ровно. Наш условный знак. Наш мостик через пропасть, что разделяла наш проклятый мир и тот хрупкий островок относительного покоя, что мы с ней начали выстраивать. Я набрал ее номер, прижал трубку к уху, слушая монотонные гудки. Раз. Два. Пять. Десять.

Тишина в ответе была громче любого взрыва. Она была ледяной, абсолютной, мертвой.

– Не берет, – мои губы едва шевельнулись. Голос прозвучал чужим, плоским.

Кайл, не отрывая бинокля от глаз, тут же набрал Эвэрли. Та же история. Тишина. Он опустил телефон, его лицо, обычно такое непроницаемое, исказилось гримасой внезапного, дикого страха.

– Что-то случилось, – прошептал Дэмиен, и в его глазах читалось то же самое леденящее прозрение. Он повернулся ко мне, и его лицо, такое похожее на мое, было бледным. – Лукас… спасать Мишель сейчас – значит подписать им смертный приговор. Ей сейчас ничего не угрожает. А этим девочкам…

Его слова вонзились в меня, как раскаленный нож. Он был прав. Я не должен был оставлять ее одну.

– В машину! – мой рык разорвал тишину, эхом раскатившись по пустынной улице.

Мы неслись обратно как одержимые, как призраки, гонимые вихрем собственного кошмара. Мой мотоцикл – был продолжением моих мышц, стальным нервом, выброшенным в ночь. Я вжимался в него всем телом, стараясь слиться воедино с рычащей рамой, стать обтекаемым, как пуля, пронзить темноту, обогнать саму смерть.

Ветер не просто выл – он бесновался. Он рвал кожу на щеках когтями из ледяного стекла, выл в ушах безумным демоном, но его адский гам был ничем по сравнению с воем, поднимавшимся из моей собственной глотки. Это был беззвучный, но оглушительный вопль ужаса, который разрывал меня изнутри.

Она не взяла трубку.

Слова превратились в каменную мантру, в долбежку отбойного молотка прямо по темени. Она не взяла трубку. Каждый щелчок на пустой линии был точным ударом молотка по наковальне моего черепа, вышибая искры паники и выжигая все мысли, все логические цепочки, оставляя только первобытный, животный ужас.

Мозг отказывался работать, заклинившись на этой одной, простой и чудовищной фразе. Она была фоном для бешено колотящегося сердца, она была вкусом меди на языке, она была леденящим холодом в жилах, где секунду назад текла расплавленная сталь ярости.

Мысль пронзила меня острее любого клинка. Не предчувствие, а приговор. Снова. Оно било под дых, вышибая воздух, заставляя мир на мгновение поплывать перед глазами в слепящем потоке слез, смываемых тут же бешеным ветром.

Я до отказа выкрутил ручку газа, почувствовав, как взвывает мотор, как заднее колесо теряет на мгновение сцепление с асфальтом. Время растянулось, стало вязким и густым, как деготь. Каждая секунда была вечностью, каждая вечность – бездной, в которую я уже падал, чувствуя, как ледяные щупальца неизбежного смыкаются вокруг горла. Это была не погоня, это было бегство от призрака, который уже настиг свою жертву, и я мчался лишь для того, чтобы собственными глазами увидеть свое самое страшное поражение.

Особняк встретил нас тишиной. Дверь была распахнута. Внутри – разгром. Мебель перевернута, стекла разбиты, на полу – темные, ржавые пятна. Сердце упало, превратившись в комок льда. И тут мой взгляд упал на пепельницу. На единственный, аккуратно потушенный бычок дорогой сигареты. Специфический, знакомый до тошноты запах табака. Ллойд. Это был его почерк. Его маленькая, больная ухмылка, брошенная мне в лицо.

Я не сказал ни слова. Просто развернулся и бросился обратно к мотоциклу. Кайл и Дэмиен – за мной. Мы были вооружены до зубов, но самое страшное оружие было внутри – слепая, всепоглощающая ярость, готовая смести все на своем пути.

Дорога казалось вечностью, мысли о том что я мог опоздать рвали меня изнутри.

Поместье выплыло внезапно, как призрак, всплывающий из черных вод. Оно было не просто построено из камня – оно было чудовищным наростом на теле мира, проросшими остриями шпилей в воспаленное брюхо неба. Его окна, не пропускали свет, а лишь поглощали его, как провалы в иной, более темный мир. Я заглушил рычащий мотор своего стального коня еще у ворот, не останавливаясь, позволив инерции и собственной ярости нести меня вперед. Следующие мгновения не промелькнули – они истекли, как кровавые кадры на заезженной пленке старого немого фильма ужасов.

Первый выстрел разорвал тишину не криком, а хлопком – сухим и коротким, как щелчок костей по мрамору. Охрана, жирные сторожевые псы, откормленные на крохах чужого страха, замерла в оцепенении. Они ожидали ползания, стонов, мольбы. Они не ожидали монстра. Я не уворачивался. Не искал укрытия в тени. Я просто шел, и каждый мой шаг был мерен, тяжел и неотвратим.

Два пистолета в моих руках были не оружием – они были яростью, стальным продолжением моей воли. Каждый выстрел был не взрывом, а выдохом – освобождением частицы того адского пламени, что пылало у меня в груди. Каждое падающее тело было не смертью, а шагом, кирпичиком, выложенным на дороге, ведущей к ней. Пули свистели вокруг, словно разъяренные слепни. Одна прожгла рукав, опалив кожу запахом гари и крови. Другая оставила на щеке тонкую линию огня, по которой тут же выступила рубиновая роса. Мне было плевать. Физическая боль была жалкой по сравнению с ледяной, всепоглощающей пустотой, зиявшей внутри.

Где-то рядом, в такт этому хаосу, действовал Кайл. Его методы были иными – не огненная буря, а тихий мороз. Он был хирургом, оперирующим в самом сердце чумы. Связь с его людьми внутри – теми, чью преданность Генри купил, но не смог выковать – сработала безупречно. Идеально спланированное предательство – самый сладкий яд. В рядах охраны началась не просто перестрелка, а резня, порожденная жадностью и страхом. Я шел по коридорам, этим кишкам монстра, устилая их ковром из дергающихся тел и теплой, липкой плоти. Воздух стал густым и тяжелым; он гудел от воя выстрелов, отчаянных воплей, хрипов, и влажного чавканья стали, входящей в плоть.

Путь назад был отрезан. Мы знали это с самого начала. Переступив порог этого ада, мы собственноручно подписали себе смертный приговор. Но в тот миг это не имело никакой цены. Какое значение имеет приговор, если твой собственный мир уже казнен? Мы шли хоронить своих палачей, уже будучи мертвецами.

Я выносил с ноги двери одну за другой. Дубовые, массивные – они летели щепками под моими ударами. Я искал его. Ллойда.

Он сидел в зимнем саду. В том самом, где я сажал орхидеи в память о матери. Где пытался сохранить крупицу чего-то светлого в этом аду. Теперь сад был уничтожен. Цветы вырваны с корнем, растоптаны, валялись на земле, как окровавленные тряпки. И он, мой брат, сидел посреди этого хаоса, с бокалом коньяка, с той же мерзкой, самодовольной ухмылкой.

Я снял шлем. Швырнул его на пол. Наши взгляды встретились.

– Где она? – мой голос был низким, сиплым, чужим.

Он сделал глоток, не спеша.

– Ищешь свою куклу, братец? – он сладко потянул слово «братец». – Она… участвует в новом развлечении Генри. Если, конечно, еще жива. Эмили – она ведь такая хрупкая.

Его слова, его тон… все это было частью игры. Игры, которую он вел с самого начала.

– Ты… все подстроил, – я понял это с ужасающей ясностью. – Ты позволил мне…найти ее. Чтобы потом отнять. Чтобы я видел, как она умирает.

Ллойд рассмеялся. Звонко, искренне, как ребенок.

– Наконец-то до тебя дошло! Я всегда знал, что ты за нее уцепишься. Как утопающий за соломинку. Такой сильный, такой страшный Лукас… хладнокровный убийца , наследник Грэнхолмов ,а сломался из-за какой-то девчонки.

Что-то во мне порвалось. Тонкая нить, что еще держала мое человеческое обличье. Я двинулся на него. Не помню ударов. Помню лишь хруст его костей под моими костяшками, его хрипы, его кровь на моих руках. Он выхватил пистолет. Выстрел задел плечо, сквозная рана. Боль была обжигающей, но желанной.

Я достал свой нож. Тот самый, что всегда был со мной. Часть меня.

– Мать… – я прошипел, прижимая его к полу, – …перед смертью просила меня сберечь тебя.

Я посмотрел в его глаза, полные страха и ненависти. Брата там не было. Не было давно.

– Но ты не мой брат.

Удар ножа. Глухой, влажный звук. Еще один. Еще. Потом… тишина. Я встал на ноги, тяжело дыша. В руке – что-то тяжелое, мокрое. Его голова. С отрезанной головой брата я вышел в сад.

Ярость все еще кипела во мне, черная, смоляная. Я был этим зверем. Тем, кого она так боялась и так старалась укротить. И он вырвался. Окончательно.

Я увидел Кайла. Он не стоял, а был повержен у подножия старого колодца – черной глотки, уходящей в преисподнюю. Он сидел на коленях, его могучие плечи содрогались в немом, беззвучном рыдании. А перед ним… два силуэта, высеченные из света. Бледные, заледеневшие, абсолютно неподвижные. Эвэрли. И… она.

Мир рухнул. Звуки, краски, боль – все исчезло. Осталась лишь ледяная, всепоглощающая пустота. Голова Ллойда с глухим стуком упала на траву. Я не чувствовал ног. Подошел, опустился на колени. Кайл не смотрел на меня. Он просто держал Эвэрли, его лицо было маской из боли и неверия.

Я взял ее на колени. Эмили. Холодная. Бледная. Бездыханная. Ее мокрые волосы прилипли к щекам, над бровью – глубокая, страшная рана. Я тронул ее лицо. Ледяное. Как мрамор. Я смотрел на нее. Капли ледяной воды застыли на ресницах, словно слезы, которые она не могла выплакать. Ее губы, обычно такие мягкие, теплые, теперь были синеватыми и сомкнутыми. Я не дышал. Сердце в груди не билось. Оно превратилось в кусок льда, тяжелый и неподвижный.

Потом этот лед треснул.

Звук, который вырвался из моей глотки, не был моим. Это был вой раненого зверя, попавшего в капкан. Дикий, раздирающий горло, полный такой первобытной, всесокрушающей боли, что стекла в окнах особняка, казалось, задрожали. Это был крик всей моей жизни. Всех потерь. Всего горя, что я в себе душил, хоронил глубоко, под слоями льда и стали. Это вырвалось наружу единым, страшным воплем.

Холод ее кожи жёг меня, как раскаленное железо.

– Нет… нет, нет, нет… – это было уже не рычание, а сдавленный, детский лепет, полный отчаяния. Я тряс ее, пытаясь растереть окоченевшие руки, согреть своим дыханием ее щеки. – Проснись. Эмили. Проснись. Это приказ. Слышишь? Я приказываю тебе!

Но она не слушалась. Она была безмолвна и неподвижна. Ее хрупкость, которую я так оберегал, которую в шутку называл своей слабостью, теперь была моим приговором. Она была слишком хрупкой для этого мира. Для моего мира.

Я прижал ее голову к своей груди, чувствуя, как мое тело сотрясают судороги рыданий. Слезы, которых я не знал годами, текли по моему лицу, смешиваясь с ее мокрыми волосами, с кровью на моей щеке. Я гладил ее по спине, по голове, бессмысленно, отчаянно, пытаясь вложить в эти прикосновения все, что не успел сказать.

– Прости… – хрипел я, зарываясь лицом в ее шею, вдыхая запах влажных волос и… ничего больше. Ее теплый, сладковатый аромат ушел. Осталась только сырость и смерть. – Я не спас… Я опоздал… опять… Как тогда маму…

Картина всплыла перед глазами ярко, обжигающе. Мама. Ее пустые глаза. Ее кровь на моих руках. И та же беспомощность. То же всепоглощающее чувство вины. Я был сильным. Я был оружием. Но я никогда не мог защитить тех, кого любил.

– Ты… ты одна… – слова шли через спазмы в горле, через рыдания, которые выворачивали душу наизнанку. – Ты единственная, кто… кто не боялся… кто видел… кого-то кроме монстра…

Я откинулся назад, все еще держа ее на руках, и посмотрел на ее лицо. Оно было. Таким спокойным. Таким далеким. В нем не было ни страха, ни боли, ни той хитрой искорки, что всегда зажигалась в ее глазах, когда она дразнила меня.

– Ты показала мне… – прошептал я, с трудом выговаривая слова, – …что под всей этой грязью и кровью… еще может что-то быть. Ты заставила меня чувствовать. А теперь… – голос сорвался, и я снова прижал ее к себе, уже не в силах смотреть на это безжизненное лицо, – …тебя нет. – я не нашел слов. Только новый виток боли, такой острой, что я согнулся пополам, зажимая ее холодное тело в объятиях.

Я сидел на промерзшей земле, качаясь с ней на руках, как с ребенком. И плакал. Громко, безутешно, по-мужски некрасиво. Я выплакивал всю свою боль. Боль мальчика, потерявшего мать. Боль мужчины, убившего брата. Боль монстра, который на секунду прикоснулся к чему-то светлому и тут же это потерял.

Я потерял ее. И вместе с ней умерло все то немногое, что она во мне взрастила. Остался только зверь. Раненый, одинокий и бесконечно опасный. И пустота. Такая огромная, что весь мир мог бы в ней утонуть, и я бы даже не заметил.

Я вспомнил ее тихую улыбку, тембр ее голоса когда я просил ее читать мне, вспомнил этот огонь и страх в ее глазах. А сейчас я держу ее холодное тело, в своих руках.

Я верил в это. Верил, что она мертва. Что все кончено.

К нам подошла миссис Майлз. Она упала на колени рядом, ее старые руки потянулись к Эмили, и она зарыдала, тихо, безнадежно.

Мои рыдания заглушили тяжелые, уверенные шаги. Я не обернулся. Мир сузился до холодного тела на моих руках, до боли, что разрывала грудь изнутри. Пусть идет. Пусть убьет. Мне было все равно.

Но потом я услышал другой звук. Шарканье, всхлипы, отчаянные попытки вырваться. И голос Генри. Но не тот, привычный – масляный и ядовитый. Другой. Сорванный, хриплый, до краев наполненный такой нечеловеческой яростью, что я инстинктивно прижал Эмили к себе еще сильнее, как будто мог ее защитить.

– Посмотри! – его крик был похож на скрежет металла. – Вглядись в нее, предательница! Полюбуйся на дело своих рук!