Мои невероятные друзья – птицы

Неудивительно, что самые популярные в моём фотоальбоме – самцы варакушки. Они, все без исключения, меня ни в грош не ставили. Активно утверждали своё право на территорию, не терпели возражений на музыкальном ринге и вообще любили покрасоваться на садовом электрическом проводе. Дата в календаре значение имеет. Чем ближе к жёлтым осенним числам, тем меньше вероятность общения. Но пока весна не ушла на пересменку, ничто не омрачало наших свиданий.

Позже, в июле, самцы варакушки постепенно начинают терять голос. Встречи с птичкой в эту пору нерадостны: птах старается изо всех сил, но нет уж в песне прежнего задора, пропали мелодичные свисты, украшавшие пение, придававшие ему чувственность. Скрипит сверчком, тараторит по-воробьиному, заикается. С природой не поспоришь, ещё немного – и вовсе замолкнет золотое горлышко.

Самец варакушки

Даже облик певца меняется: кажется, что и в объёме-то птах ужался. Душа не ликует, и хвост веером не раскрывается. Чует, что кончается песенная пора, силится, вымаливает для себя ещё хотя бы денёк вдохновения, хотя бы миг наслаждения. Но песня не поётся, стихи не складываются. Трагедия существа творящего. И как в таком случае быть слушателю – сочувствовать увядающему мастеру или потешаться над неудачником?.. А?

Не знаю, какие эмоции в это время бушуют в птичьих сердцах, но, если на месте варакушки представить себе человека, то, увы, как говорится, варианты возможны.

И мой садовый приятель, двоюродный братец соловья, не стал исключением. Постепенно его песня теряла изящные коленца, становилась однообразнее и скучнее. Весь день он мог утомлять меня бесконечными предисловиями к своему музыкальному опусу, но так ничего толком и не изречь. Потом и вовсе всё сводилось к протяжному «фии-и-и-и» и ещё к негромкому пощёлкиванию, которые изредка слышались в зарослях до самого отлёта на юг. Я иногда подходил к туям, цокал языком по нёбу, потом свистел, как мне казалось, понятную варакушке фразу. С отчаянным упрямством вылетал на свист этакий Добрыня Никитич певчего птичьего господарства, вскидывался на проводе браво, по-воеводски: «Эх, щас рвану!» Да где там… Немое горло тщетно блуждало в поисках забытого языка, выдавливало редкий нестройный клёкот и тихие безыдейные свисты. Сокрушённый неродившейся песней молодец безгласно увядал. Отставной солист птичьего хора устало сидел на тросе, ища и не находя гармонию в беспорядочных моих подражаниях своему весеннему вокализу.

Тот первый год знакомства с варакушками по логике своей драматургии не мог закончиться без последнего перед зимней разлукой свидания. И мы встретились. Стояла середина сентября, время массового птичьего перелёта на юг.

Установилось ненастье. Грязные дикие тучи скользили по влажному небосводу, кружились и громоздились в кучи, как сбившиеся в аварии автомобили из старого чёрно-белого боевика. Отдыхали на проводах грачи, трещали и почему-то по-собачьи лаяли сороки, в лесополосе на границе садов и большого заброшенного поля на высоком сухом тополе мутными каплями висели вороны.

Все мои певчие друзья разлетелись, пообщаться было не с кем. Проходя около туй, я по привычке посвистел, поцокал языком по нёбу, и на провод взлетела небольшая пичуга. В видоискателе фотоаппарата был заметен синий нагрудничек самца варакушки. А я уже отчаялся с ним встретиться в этом году. Не знаю, был ли это варакушка, развлекавший меня минувшей весной, или случайный пролётный. Кочуют они поодиночке, поэтому всё могло быть. Понравились мои туи, вот и решил здесь передохнуть с дороги.

После линьки осенний самец явно проигрывал весеннему красавцу. Был бледнее, рыжее пятнышко на грудке оказалось совсем крошечным, чёрная окантовочка вокруг синего— тоненькая, зато ржаво-рыжий пояс, лежащий пониже чёрного ободка, заметнее и шире. Рыжая оторочка опрощала облик, терялась былая представительность. Если судить только по внешнему виду, то выглядел он солистом народного хора в районном Доме культуры. Утренняя морось усугубляла впечатление. Птах промок до последнего пёрышка. Казалось, он не хотел улетать из приютившего его сада, он плакал, и прощальная слезинка, а не холодная дождевая капелька повисла на остреньком клюве моего любимца. Я был безмерно рад осенней встрече: варакушка прилетел со мной попрощаться, значит, весной обязательно сюда вернётся.

4. Коноплянки

Приходит время, когда сад как бы начинает ощущать, что смена времён года – это неумолимая и неприятная неизбежность. Ушла в прошлое буйная пора появления всходов, роста листвы и побегов, схлынул азарт соперничества цветов и ароматов. Проявилась робкая по первости неуверенность в завтрашнем дне: началось увядание отплодоносивших побегов малины, появились первые семенные коробочки на цветах. Середина лета, время созревания вишни.

В саду есть участок, где живут слива и вишня, – выросли уже большие, кроны почти сомкнулись. Под деревцами расстелился сплошной ковёр травянистых растений. Тут и там видны ажурные кочки аквилегий, бурые семенные коробочки которых застыли недвижно на высоких сухих цветоносах. Если их задеть, слышно, как пересыпаются внутри семена, будто шепчутся молодые девчонки, тесно сидя на небольшой лавочке, которой, впрочем, уже давно нет, как и дома, у которого она была вкопана, как и улицы, снесённой ради нескольких панельных девятиэтажек. Между аквилегиями – полянки, на одной спряталась от палящего солнца и как-то очень серьёзно переливается тёмными оттенками зелёного и вишнёвого живучка сорта «атропурпуреа». На соседней, напротив, веселят необычным сочетанием розовато-лилового и светло-зелёного листочки живучки сорта «бургунди глоу». Здесь же, непонятно какими судьбами на этот затенённый участок занесённый, алым пятном красуется одинокий лилейник, а ближе к вишнёво-сливовой опушке в полутени расстелился, рассыпался золотыми червонцами желтолистный вербейник монетчатый.

Здесь я и собирал вишню и неожиданно увидел птаха мелкого, воробьиного размера, очевидно, самца с ярким красным пятном на груди, лакомившегося вишнёвой мякотью. Вскоре появилась и пестрогрудая самочка, птички постоянно были вместе. Пел «красногвардеец» не очень громко, благозвучным, высоким голосом, богатым обертонами, – словно звенел серебряный колокольчик. Это было в том же самом году, когда я впервые увидел и услышал настоящую певчую птицу – варакушку, второй за лето подарок судьбы. Недавно сошёл со сцены пернатый вокалист, о котором я прежде и не слыхивал, и на смену ему пожаловал новый, тоже неведомый и виртуозный исполнитель. На подсвист, который я постарался воспроизвести в достаточно высоком диапазоне, реагировал вполне доброжелательно и даже расположился послушать меня на том же самом месте, где обыкновенно сиживала варакушка. Я схватился за фотоаппарат – надо же идентифицировать нового гостя! Пример варакушки показал, что достаточно большое количество снимков, сделанных с разных ракурсов, позволяет распознать вид птички и неопытному человеку, даже несмотря на то, что их окрас непостоянен от особи к особи.

Самец коноплянки

Но роль первой фотомодели дня досталась самке. При виде фотографа она села на веточку жёлтой плакучей ивы и добросовестно отработала достаточно продолжительную фотосессию. Негромко насвистывая, я подошёл вплотную к дереву, занял позицию, при которой листва не мешала съёмке, и процесс пошёл! Птичка сидела прямо, высоко подняв светло-бурую грудь, украшенную бурыми продолговатыми крапинками, уложенными в красивый графический узор, напоминающий два устремлённых вниз луча новогодней снежинки. Она снялась в профиль – и слева, и справа, демонстрируя свою стать и крепенький клюв серо-синего цвета, и анфас – загадочно глядя в небеса или пристально заглядывая прямо в объектив:

– Чего ещё изволите?

Самка коноплянки

Снимки в рамочке изящных ланцетных листьев получились словно постановочные кадры в городском фотосалоне.

Затем настала очередь самца, он тоже позировал с видимым удовольствием: на тросе для электрического провода, протянутом по саду, на веточках вишни, на высоких проводах, натянутых вдоль садовой улицы, и подпускал меня к своей особе удивительно близко. Фотографировался в разных позах, с разных сторон, так что потом, увеличив изображение, я любовался стройно сложённой птичкой с буровато-коричневой спинкой, в самом низу которой просматривалось белое пятно, скрадываемое крыльями. А малиновое пятно на серой головке он показал, специально изогнувшись и оборотив голову назад, да ещё и наклонив её в мою сторону, чтобы лучше было рассматривать, – ведь снимал я с земли, а птица всё время находилась надо мной. Периодически к нему подлетала самочка, удались и несколько парных фотоэпизодов. Воистину в моём тогдашнем понимании начинающего фотоохотника это была вершина карьеры птичьего папарацци!

На следующий день я продолжил фотоохоту, затаившись в том же самом вишарнике. Первым на соседний куст прилетел самец и неожиданно засвистел в полный голос, с азартом, включая временами в мелодию такие замысловатые коленца, которые соловью впору. Я заслушался. Шестилепестковые воронки лилейников присоединились ко мне, развернувшись в сторону певца. Казалось, только одна его песня и неслась над садом, и серебристое эхо неохотно гасло среди разноцветных цветочных раструбов. Через некоторое время на эти пылкие излияния прилетела самка и без паузы бросилась страстно целоваться со своим пылким возлюбленным. Любовь отверзла свои объятия и приняла в них ещё одну пернатую пару.

Такого я никак не ожидал, зазевался, а пока прицеливался, непоседливая самочка соскочила на соседнее деревцо. Душещипательная сценка осталась вне кадра. Самец засиделся, продолжая пребывать в состоянии любовного экстаза, а к его подружке тут же подлетел другой ухажёр, переступил по веточке ближе, демонстрируя откровенно амурные намерения. Но сердце, неожиданно ставшее предметом нешуточной конкуренции, ещё весной было подарено другому. Приличные коноплянки на посторонних хахалей не кидаются. Пернатому брачному аферисту было категорически отказано. Да и суженый пришёл в себя, встрепенулся, налетел вихрем, прогнал вероломного соперника. Судьба садового летописца пожаловала мне пернатый любовный треугольник. Благодаря этой традиционной в земном мире интриге я и насладился неожиданным потрясшим меня утренним концертом. Молодец певец – поборолся и победил.

Август – далеко не подходящее время выводить потомство даже для довольно продолжительного оренбургского лета. Парочка замахнулась на третий за лето выводок. Что кроется за этим? Страсть, пренебрегающая всеми возможными аргументами разума? А может быть, их постигла непоправимая беда – они потеряли всех своих деток и теперь полны решимости найти утешение в новом потомстве? Если бы знать…

Лето шло своим нерушимым порядком. Сад взрослел, становился солиднее и строже. Гладиолусы последним радужным салютом вскинули к небесам свои яркие накрахмаленные жабо. И уже безучастными, полными предчувствий угасания карими глазами смотрел на уходящее лето гелениум «осенняя серенада». Зарозовели, распустились цветочки в крупных соцветиях очитка видного, всё лето пребывавших зелёными, словно не решаясь раскрыть свою прелесть. Почуяв призывный запах, предвкушая нектарное пиршество, над пышными подушками закружили пчёлы и осы. Полянка с этим устойчивым к засухе седумом сразу сделалась центром притяжения всех взглядов в саду. И будет оставаться им до зимы – семенные коробочки очитков тоже радуют глаз. Я даже не срезаю побеги очитка до ранней весны.

Растёт здесь и парочка сортовых разновидностей очитка – пестролистный и краснолистный. У пёстрого цветы и листья гораздо светлее. Посаженные рядом, они создают очень интересную интригу в цветочном соперничестве садовых культиваров. Конец лета – время серьёзных цветов, да, жизнерадостных, улыбчивых, словно лучезарные телеведущие, но уже не разудалых, готовых на всё юных весенних безумцев.

Июльский певец

Над садом переливался нежный мелодичный птичий перезвон, словно сотни маленьких драгоценных колокольчиков несли с неба на землю благовест наступившего счастья. Неизвестно, откуда прилетели июльские возлюбленные, но вскоре вслед за ними подтянулись их многочисленные родственники. К саду прибилась целая стайка, особей более пятидесяти. Они расселились вокруг моего сада, отдыхали, кормились. И поджидали, когда подрастут птенцы той единственной из стаи пары, которая решилась на героический поступок – третий в году выводок. Никогда впоследствии такого числа реполовов около моей фазенды не собиралось. Таким оказался для меня второй подарок от года первого знакомства с певчими – поразить так, чтоб докатило до самого-самого нутра. Постоянно над головой слышалось их негромкое ласковое постанывание, издаваемое во время перелётов с места на место. Как правило, птиц сначала можно было услышать, а потом уже отыскать взглядом. Душа улетала вслед за певцами, забывая, что её носитель должен промышлять земным, например, рассаживать облепленные детками шершавые розетки молодил, которых любители альпийских горок романтично называют каменной розой.

Излюбленным местом птичьих посиделок стали провода, протянутые вдоль садовой улицы, как раз напротив моего сада. Один раз, когда я подобрался к птичкам и уже изготовился к съёмке, на улице показались ещё какие-то люди, бредущие от электрички поливать свои экологически безупречные томаты. Такого нашествия посторонних птичьи нервы не выдержали, и пташки под лихорадочное щёлканье затвора моего аппарата начали дружно слетать с проволочного насеста. В суматохе некоторые птицы сумели сфотографироваться очень удачно, продемонстрировав характерный окрас, красоту и изящество полностью раскрытого оперения. Тогда-то я окончательно уверился в видовой принадлежности своих пернатых гостей. Это, несомненно, были коноплянки, хотя первоначально, по неопытности, я выбирал между ними и такой же красногрудой чечёткой.

Каждый приезд в сад начинался с одной и той же мизансцены. Меня встречали усеянные крошечными тельцами провода, похожие на нотный стан с записанной на нём и одновременно звучащей любимой мелодией коноплянок. Ангельские голоса напоминали пение облачённого в целомудренные белоснежные одежды женского хора в парижской базилике Сакре-Кёр на Монмартре во время моего первого тура в Европу. Молодые высокие голоса монашек, облагороженные идеальной акустикой храма, распахивали сердца слушателей навстречу благоговению и любви, как, собственно, и положено в храме.

Шла ежегодная летняя линька: пух на груди был взъерошен, красные пятна самцов побурели, поблёкли. Было видно, что линька достаточно неприятна: демонстрируя гибкость и подвижность суставов, птицы постоянно чесались, теребили клювом свою ставшую некомфортной одежду. И только обитатели моей барбарисовой чащи выглядели по-прежнему великолепно: и красная манишка самца, и кружевной вязаный палантин его подружки, казалось, совсем не пострадали от линьки. Алое великолепие на груди – это брачная гордость взрослого, полного любви самца. Для второй половины лета нарядная красная грудь – скорее исключение из правил. Моей парочке не избежать неприятной процедуры смены одежды, и дай им бог сил, чтобы справиться с этим испытанием перед лицом приближавшейся непогоды.

При моём приближении к стае обычно зачиналась беседа – звуки рассеивались в воздухе, услаждая своей спокойной приветливостью. На самом деле эта мирная мелодия, как я потом прочитал, служила сигналом тревоги: птицы решали, насколько опасны мои перемещения под проводами. Иногда мне позволялось приблизиться и, замерев, сделать несколько снимков, но чаще побеждала осторожность, и стайка перелетала на соседний пролёт проводов.

Молодёжь постепенно обретала лётные навыки, устраивая стремительные волнообразные облёты окрестностей. Как-то поздно вечером птицы разделились на две стайки штук по тридцать в каждой и устроили учебные полёты довольно низко над землёй, отчего все манёвры невеликих по размерам летунов были хорошо видны. Две эскадрильи летали легко, стремительно, компактно, выдерживая расстояние между «истребителями», пересекались курсами на поперечных направлениях, не сбиваясь и не перемешиваясь. Шоу длилось недолго, птицы растворились в теряющем свет небе. Такой скоординированный полёт птиц называется для русского слуха несколько потешно: мурмурация. Особенно интересно наблюдать это явление, когда в нём задействована большая стая. Границы птичьего облака чётко очерчены, форма изменяется неожиданно и эффектно.

Встречи с коноплянками продолжались весь тот замечательный год до глубокой осени. Один раз произошёл, на мой взгляд, показательный случай. Невдалеке появился медленно и невысоко летящий в нашу сторону небольшой длиннохвостый хищник. Привлекаемые собравшейся в стаю пернатой мелочью, где основной контингент в возрасте всего-то двух месяцев, эти парни всё чаще стали появляться над садовым массивом.

Вдруг две коноплянки взлетели с моего участка и с бесстрашием дагомейских амазонок бросились наперерез кровавому визитёру. Залетая с разных сторон, начали атаку, стремительно и очень решительно угрожая противнику. Несравнимо более крупная птица вынуждена была реагировать на агрессивное поведение отчаянных крошек, а когда с уличных проводов, заметив неравное сражение, сорвались им на помощь ещё несколько крылатых бойцов, хищник нехотя отвернул и, сохраняя видимость достоинства, полетел дальше, обогнув гнездовую территорию. Птицы без промедления, с риском для собственной жизни, пришли на помощь своим товарищам в опасную минуту. Действия двух коноплянок ещё можно объяснить инстинктом защиты потомства, но порыв остальных, не обременённых малыми птенцами, мне кажется, больше напоминает сознательные согласованные действия. Для таких случаев и отрабатываются в стаях навыки группового взаимодействия.

Начало осени получилось под стать необычно мокрому лету, что для наших мест редкость. Сентябрь, а зачастую и большая часть октября балуют бархатным погодным характером со всеми атрибутами бабьего лета: и почти полное безветрие, и плывущая в солнечных лучах паутинка, и величественное кружение разноцветной облетающей листвы, лёгкой, с запахом сухости и увядания. Всё это, как молитва, несёт в душу покой и смирение.

Но и у дождливой погоды, как у медали, есть оборотная сторона – грибов в пойменных лесах, в лесополосах хоть косой коси, с одного овражка можно набить багажник автомобиля. Получается не сбор грибов удовольствия ради, а добровольная индустриальная повинность, ибо переработать массу грибов – труд немалый.

По ощущениям, ненастье должно было затянуться. Я решил загрузить в машину наспех собранный урожай и, не дожидаясь, когда дороги развезёт, вернуться в город. Но, к счастью, небо с наветренной стороны просветлело. Довольно сильный ветер обещал, что погода одумается, вернётся в лоно прогноза метеоцентра. И я рискнул остаться. Никаких намёков на обитаемость воздушного пространства над садом не было. Птицы разлетались: кто на юга, кто в турне по окрестным лугам да полям.

Пришлось заняться уборкой сада, приготовлениями к зиме. Небосвод постепенно очистился. Первой садовую навигацию открыла сорока, потом я заметил стайку, разместившуюся в вишарнике, и решил её сфотографировать, но подпустили меня на расстояние приличного фотовыстрела только две пичуги, остальные, отыграв привычную флейтовую композицию, сорвались в очередной тренировочный облёт территории. Осталась моя любимая пара коноплянок. Смотреть на них было больно. Птицы линяли и, видимо, чувствовали себя неважно. Самец с взъерошенным пухом на груди и животе сидел прямо, почти без движений, нахохлившись, отчего голова сделалась маленькой, а грудь, наоборот, неестественно великой, и напоминал глубокого старика, этакого грузного и угловатого Жана Габена последних лет жизни.

Самочка хоть и была совершенно растрёпанная, но выглядела вполне бодрой. Они по-прежнему держались вместе. Грусть моя усугублялась тем, что я понимал: следующим нашим рандеву случиться не суждено. Скоро линька завершится, и отличить моих квартирантов от прочих их родственников будет невозможно.

Я сочувствовал коноплянкам, но никто вокруг не замечал их затруднений: переболеют и поправятся, обычное дело. Казалось, что осеннее солнце искрилось золотистыми звёздочками в цветах лапчатки кустарниковой, которая в очередной раз за лето накинула на себя роскошную мантилью, расшитую яркими чистыми соцветиями. Из всех декоративных кустарников она, пожалуй, самая цветущая. Мне почему-то никак не удаётся посчитать, сколько раз за лето она покрывается золотистым убором. Но нужно соблюдать условие: обязательно обрывать отцветшие соцветия, чтобы растение не тратило силы на семена.

Пришло время, когда дневная температура впервые опустилась к нулевой отметке. Садовая поверхность оголилась, я убрал листву большинства многолетников. Без укрытия земля зябла, блестела слезинками замёрзшей на её поверхности влаги. Потом в плотном, остановившемся воздухе медленно поплыли редкие большие снежинки. Снегопад пока не напрягался, словно понимал: ни к чему суровой царице первое подношение, всё равно долго оно не удержится, пропадёт, словно дешёвая безделушка. К полудню огородные грядки так и не побелели.

Одна ива не хотела признавать близких морозов. В длинные девичьи косы вплелись редкие мелированные жёлтым пряди, но листья, ещё нежные, живые, ластились к ладоням с трогательным целомудрием любимой дочери. Я занимался последними приготовлениями к зиме. В саду было тихо. Может быть, зрелище такого кроткого снегопада умиротворяюще действовало на пернатых, и они примолкли, прячась в густой рыжей траве. Вдруг невидимые ранее воробьи дружно загалдели из дальнего угла сада, словно возвещая о чрезвычайном, невиданном происшествии. И действительно, в небе стремительно пронеслась стайка невеликих птиц, очень похожих по лётному поведению на коноплянок. Сделав отточенный вираж, они расселись на уличных проводах, а малая часть, числом около десяти, разместилась на яблоне. Хотелось разглядеть новых посетителей, и я вспомнил, что в стохастические девяностые годы мною был честно обретён по бартеру – всего за два пузыря водки – старенький оптический нивелир. Он был нужен в ландшафтных работах для определения разности высот различных участков сада.

Я подхватил прибор и едва ли не с руки отыскал в побелевшем небе неожиданных гостей. Такого эффектного кино я ещё не видел. Нивелир переворачивает изображение, и в окуляре было видно, как на веточках яблони висели вниз головой создания с дивными пестринами на грудках, а вокруг подвешенных, плавно покачиваясь и кружась, возносились к небесам необыкновенно крупные пушистые снежинки – шестиугольные кристаллические совершенства.

Казалось, вместе с перевернувшимся пространством и само время потекло вспять, возвращая ушедшее, утраченное, поднимая забытое… Казалось, теперь можно все напутанные жизненные абзацы вернуть на исправление, довершить наилучшим образом.

Подсмотренный сквозь нивелир фрагмент романтического коноплянковского ревю выявил первоочередную задачу: в саду остро необходимы фотокамера с приличной увеличивающей оптикой и бинокль.

Итак, мои милые жильцы, про которых я давно решил, что они меня забыли, на самом деле никуда не улетали. Просто птенцы повзрослели, и ареал обитания летучей компании расширился, а прощальное посещение сада, ставшего домом родимым, было запланировано как раз к моему приезду. Фотоаппарат лежал в машине, мне пришлось осторожно пробраться по дальней от яблони границе сада к воротам, взять «Canon» и медленно красться под дерево. Коноплянки терпеливо ждали начала фотосъёмки. Я поднял их на крыло примерно на двадцатом кадре, когда, устав от напряжения, слишком резко поднёс аппарат к глазам. Вечером на снимках я в деталях смог рассмотреть осенний птичий убор. После линьки дамочки выглядели наряднее кавалеров: светленький, желтоватый сарафанчик, украшенный монистом из тёмно-бурых узких, продолговатых капель, являл собой образец эстетики птичьей одежды. Грудки самцов были слегка красноваты, пестринки были красно-бурыми и размером помельче, чем у самок.

Прощальное фото коноплянок

Было очевидно, что это последнее фото, подкараулить ставших подвижными коноплянок, а тем более приблизиться для съёмок на расстояние в три метра больше не получится. Так же, как в случае с варакушкой, мне чудесным образом было подарено и это последнее, прощальное свидание.