Мои невероятные друзья – птицы

Здесь же, в оренбургской лесопосадке, птицы меня хоть и терпели, но озирались подозрительно, готовые при любом неосторожном движении сорваться и улететь. Интересно, что привычка возвращаться «с югов» в мужской компании дала повод Карлу Линнею в его единой классификации растительного и животного мира назвать зяблика (на латыни, конечно) «холостым» вьюрком. Остроумный дедушка.

2. Жаворонковое поле

Весна только-только заявила о своих правах, а первые певчие птички уже рады приветствовать её приход, не жалея ни голоса, ни времени. Коноплянки, которых я встретил в своём саду, не единственные, кто уже прилетел на летнее поселение. Через несколько дней после открытия дачного сезона, по дороге в сад, я сошёл с поезда, не доехав одну остановку, чтобы два километра прогуляться нехожеными весенними тропами. По пути находилось давно примеченное жаворонковое поле, и мне очень хотелось полюбоваться весенними токовыми полётами, насладиться журчащими переливами птичьих мелодий. Пеший переход был в радость. Ноги ощущали зыбкую пружинистость влажной почвы, но стопа не проваливалась – поверхностный слой успел подсохнуть. Примятые снегом, бурыми мазками стелились по земле присмиревшие волны ковыля, овсяницы, других степных злаков.

Жаворонок

Заканчивалась первая неделя апреля, поля вокруг уже совершенно очистились от снега. Начали пробуждаться жуки и мухи: порой при моём приближении они, полусонные, едва успевали уступить мне дорогу, вяло перелетая по высоким сухим травинкам. Ожил первый степной муравейник: несметное число насекомых копошилось сразу в трёх соседних ямках, отогреваясь на припекавшем солнце. Из-под ног метнулась испуганная ящерица – очевидная примета весны. Изредка пролетали бабочки: белые с зеленовато-бурым крапом – белянки, рапсовые и кирпично-красные с чёрными пятнами – крапивницы. В детстве они назывались просто: капустницы и мартыны.

На середине пути заставили остановиться, оглянуться лебединые клики. Лебеди, лебеди… родные братья невинных весенних облаков спешили на север. Их чистые, подсвеченные солнцем перья блестели празднично, казалось, солнечный ветер подгоняет белую стаю, подталкивает, понуждает ускорить полёт. Сильные звонкие голоса звучали пламенно, слышалась радость возвращения на родину – единственную и любимую, чувство, недоступное оседлому населению планеты. Звучало, без сомнения, лучшее стихотворение весеннего дня.

Железка тянулась по краю сакмарской поймы. Удаляясь от неё, я неспешно восходил на увалистое степное плато и погружался в сладкозвучное жаворонковое пение. Солнце уже поднялось над припавшей к горизонту неплотной пеленой облаков, далёких, ненадёжных, неверных. Было очевидно, что день будет солнечным, и птичьи трели сообщали долгожданные послезимние радости. Я присел на окраине поля, в тени лесополосы, и стал наблюдать. Прямо передо мной, практически вертикально, часто трепеща крылами, в токующем полёте поднимался жаворонок. Звонкие свисты, трели звучали напористо и вдохновенно. И само пение в этот момент менялось: поднималось выше, делалось пронзительнее и откровеннее. Не оставалось никаких сомнений, что это обещание единственно возможной, нежной и восторженной, неземной любви. Поднялся медленно и не очень высоко. Когда накал эмоций стал совсем уже нестерпимым, завис в верхней точке, распластал крылья. Серенада тоже достигла апогея: горло закурлыкало металлическими шариками, которые вдруг начали перекатываться в захлебнувшейся песней гортани. Потом плавно начал опускаться. В мелодии появились новые неожиданные темы: неуверенность и мольба – всё это вызывало жалость и неистощимое желание утешать. На половине спуска – срыв в стремительное падение, и у поверхности земли – горизонтальный полёт, который издали-то незаметен, скрывает истинную точку приземления, расположение будущего гнезда. У самой земли навстречу кавалеру приподнялась самочка, и они вместе, лавируя среди высокой сухой травы, отлетели в сторону и спрятались среди мёртвых прошлогодних побегов. Власть весенней страсти была так сильна, что птицы не обращали внимания на сидящего человека. Любовная прелюдия развернулась близко. Я хорошо всё видел, будто сидел в первом ряду партера, наслаждаясь нюансами игры пернатого актёра.

Неподалёку поднимался другой страстный выразитель своего безмерного чувства, и третий, и пятый… И вокруг каждого из них невидимым циркулем была очерчена зона, куда посторонним вход запрещён. И право на место обитания свято, и никем не нарушалось. За окраиной поля я видел, как высоко в небе кружилась одинокая неприкаянная птица, которая периодически пыталась подобраться поближе, но полевые квартиры были уже распределены. Каждый раз при её приближении местные проживающие усиливали звук своих голосовых инструментов, поднимались в воздух, обозначая собственное исключительное «гражданское» право. Несчастный опоздал на родимую поляну и никак не хотел с этим смириться. Бывает. Придётся ему всё-таки отыскивать другое пристанище.

Это на моих глазах всё было так распрекрасно распределено, можно сказать, культурно, и даже чужак изгоняется одним только словесным поношением, то есть вполне цивилизованным манером. А совсем недавно здесь происходили самые настоящие гладиаторские бои за каждый клочок земли, так что перья летели во все стороны, да и за самками кавалеры гонялись не совсем по-джентльменски.

Полевой жаворонок немногим больше воробья, буроватый, с пестринами и небольшим хохолком, который он приподнимает, почуяв опасность. Наряжен скромно, но, на мой взгляд, со вкусом. Различить его в сухой прошлогодней траве трудно, выручал бинокль.

Хорошо помню, как в голодные послевоенные годы на Жаворонки мама выпекала невероятно вкусных птичек. Я бегал по комнате, подбрасывал ещё обжигавшего ладони жаворонка к потолку и кричал:

«Жаворонки, прилетите,

Студёну зиму унесите,

Тёплу весну принесите:

Зима нам надоела,

Весь хлеб у нас поела!»

И, кажется, во всём детстве вкуснее лакомства не было. А живых жаворонков по-настоящему рассмотрел только на жаворонковом поле.

Заглядывал я сюда не только весной, но и летом, благо сад расположен совсем рядом. Ехал я однажды в середине августа вдоль лесополосы, окаймляющей жаворонковое пристанище, и приметил на тополе сокола.

Чеглок неистовый

Остановился, конечно, вышел из машины с фотоаппаратом, начал снимать птицу, оказалось, что это чеглок. Вдруг на меня спикировал второй сокол, не долетая буквально нескольких метров, притормозил и взмыл кверху. Мне стало немного не по себе, сокол – птица крепкая, ударить может так, что мало не будет. Не очень-то ты, брат, вежлив, думаю, но бить как будто не собираешься, хотел бы – ударил, значит, прогоняешь. Второй сокол сорвался с тополя, присоединился к первому, атакуют страстно, по очереди, получается настоящая, почти смертельная карусель. А и во мне азарт проснулся, я-то тоже охотник, хоть и с приставкой «фото», никогда так близко соколов не видел, отступать неохота. Снимаю, камерой прикрываюсь, а и её тоже жалко, недешёвый аппарат. Стою, не шевелясь, не переминаясь, причина атак очевидна: соколята-слётки ушли из гнезда, но летать толком не умеют, притаились где-то в траве рядом со мной, ждут, когда родители прогонят надоедливого фотографа. Много сделал кадров, наконец, решил угомониться, уехал. Дома радостно смотрел фотографии, редактировал, всё хорошо получилось.

Совсем молодой соколик

Через день решил снова наведаться к тополю, проверить соколов. К взрослым птицам добавились окрепшие слётки, над лесопосадкой кружила уже целая соколиная стая. Никакой агрессии не было, чеглоки спокойно летали надо мной, позировали на ветках деревьев, особенно старались молодые, иногда даже демонстрировали групповые полёты. Фотографий получилось больше, чем в предыдущий съёмочный день. Вечером я перебирал, сортировал снимки и вдруг подумал о жаворонках, вспомнил, что ни одного из них за эти два дня мне не встретилось. На следующее утро полетел на жаворонковое поле проверить свои опасения. Любимых моих певцов не было… Чеглок – самый быстрый из соколов, такой же, как сапсан; охотится на лету, предпочитает некрупных птиц – скворцов, жаворонков, даже самая стремительная мелочь (ласточки и стрижи) не может спастись от этого хищника. Оставалось надеяться, что кто-то из пернатых артистов схоронился на соседних полях, в лесопосадках, хотя ясно было, что далеко не многие. Расстроился я, да ничего не поделаешь, дикая природа живёт по своим законам. Три года после этой трагедии по весне заезжал я на жаворонковое поле, но никого из них не нашёл. Крепко запомнили птицы суровый чеглочий урок.

3. Варакушки. Первые знакомства

Задорное время первоцветов плавно сменяла пора ликующего цветкового половодья. Долгожданное солнце ласкало полянку, полную гордых бело-кремовых улыбок ветреницы. К ветренице тянулись и не могли дотянуться восхищённые ладони курчавых синих мускари, обречённых на вечную неразделённую любовь к заносчивым длинноногим соседкам, и ветер множил их сладкую горечь едким дыханием костра из тлеющих прошлогодних листьев. Форзиции справились с долгим бесснежьем сурового января. На фоне наряженного в белое сливово-вишнёвого населения сада горели они тремя золотистыми кострами, особенно приметными ещё и потому, что листва не поспевала за кудрявым цветочным нарядом. В наших краях нежная южанка цветёт, только перезимовав под снегом, поэтому каждую осень приходится вырезать старые негнущиеся ветки, а молодые низко пригибать к земле, прятать под пушистое одеяло.

Цветущая форзиция

Насытившись панорамой, взгляд опускался долу к арочкам купены. Её ещё неправильно называют садовым ландышем – видимо, потому, что чувствуется: купена из ландышевых. Листья – почти близнецы, а гирлянды крупных белых фонариков совсем не похожи на крошечные чепцы их лесных родственников. Добавляли цвета жёлтые и оранжевые пятнышки спирей японских. Нет, не цветами – их срок летом, в мае они интересны необыкновенной, скорее осенней, полыхающей расцветкой молодой листвы. Но сходства с осенью не чувствовалось. Молодость ведь не задумывается о непонятной ей старости.

На участке живёт много птиц. Гнездятся в винограде, в вишарнике, в туях, в барбарисе, в штабеле посеревших старых досок (которые и лежат-то только потому, что выбросить жалко, – вдруг ещё на что-то сгодятся), если зазеваешься, не успеешь прибраться, так и в куче срезанных прошлогодних веток. Заселялись пернатые по мере того, как рос сад, который я разбил вместе с другими садоводами. Мне досталось место на южном склоне довольно высокого пологого холма, почти на его вершине. Первыми появились воробьи, но ничего неожиданного, интересного в соседстве со скандальными непоседами поначалу не было.

Со временем я присмотрелся к ним внимательнее. В саду обитали только полевые воробьи, ещё их зовут красноголовыми, несомненные красавцы по сравнению с их городскими родственниками, которых правильно называть воробьями домовыми. И голова у полевого яркая, каштановая, и сверху – на спине и крыльях – гораздо больше намешано кофейного, тёплого, и две белые полосочки по крылу ох как уместны! Я часто наблюдал, как внимательно обследует он цветущую вишню. Каждую веточку обскачет, каждый цветочек осмотрит, собирая вредных для растения насекомых. Заботится о будущем урожае: в конце сезона воробьи переходят на растительный корм, и их доля в итоговом сборе вполне заслуженная.

Потом прилетели трясогузки. И с этими спокойными, деловитыми птичками установились вполне дружелюбные отношения. Очень вежливая птичка: прилетев весной, первым делом садилась неподалёку, здоровалась. Минутку мы с ней общались, я рассказывал, что скучал без неё зимой, она ведала мне нечто похожее, и мы вновь обращались к делам насущным.

А вот настоящие певчие птицы появились гораздо позже и для меня неожиданно. В девяностые годы наша страна переживала потрясения, которые называют кто бархатной революцией по-русски, кто великой либерально-криминальной революцией, кто победой демократии. Выживающий народ массово покидал привычное место работы, круто менял своё житьё-бытьё. Вот и я оставил свою самую распространённую в то время промышленную специальность инженера и отдался аграрному сектору народного хозяйства: занялся выращиванием растений и строительством садов. К тому же оказалось, что у меня лёгкая рука и растения, мной высаженные, очень хорошо растут. Тогда в продаже появились декоративные растения, о которых совсем недавно мы и не ведали. В результате этого своего земледельчества я (не боюсь преувеличить) вырастил тысячи самых разных растений. В том числе украсил ими собственный сад. Засадил его туями, можжевельниками, разнообразными спиреями, пузыреплодниками, чубушниками, форзициями, ивами – всего и не перечислишь. Десять лет сад рос, загущался и однажды превратился в птичий заповедник.

Ко мне прилетели настоящие певчие птицы. Для придания пущей интриги моему повествованию сообщу, что до той весны, когда всё случилось, о птицах я имел среднестатистическое представление, попросту говоря, практически не имел никакого. Певцы поразили, увлекли, восхитили.

Наблюдая и слушая своих крылатых поселенцев, часто вспоминал моего тестя Николая Фёдоровича. Он знал многих птиц – различал их по внешнему виду, по песне. Легко находил птичьи гнёзда, по устройству гнезда, по яичкам определял, чьё же обиталище неожиданно отыскалось. Такой вот божий дар. Ему бы орнитологом быть, но служил он на железной дороге связистом. В войну семнадцатилетним пареньком ушёл в родные псковские леса партизанить, потом воевал в регулярной Красной армии разведчиком. Демобилизовался избитый минными осколками, с тяжёлым ранением в живот. Чудом выжил – стараниями жены Валентины Алексеевны. Не до учёбы было.

Николай Фёдорович и мне частенько показывал и называл птиц во время наших блужданий по его заветным грибным местам. Чувствовалось, что очень хотелось ему с кем-нибудь поделиться своими знаниями, рассказать о своей сердечной увлечённости. Да только разве различишь в густой листве птичку-невеличку – издали они все казались как воробьи. Знания тестя мне, городскому жителю, представлялись удивительными, вызывали лёгкую зависть, однако в душу мою птицы по-настоящему так и не торкнулись, – оттого, возможно, что не было случая вблизи разглядеть красоту скромных пернатых.

Но, как видно, страсть, владевшая Николаем Фёдоровичем, не могла так просто исчезнуть, и то ли по наследству, то ли ещё по каким-то причинам в мою судьбу голосистые птахи ворвались сами, да ещё и красавцами оказались расписными, разряженными. Я воспользовался таким роскошным птичьим подарком: с помощью фотоаппарата и бинокля со временем всё-таки заглянул в скрытный, недоверчивый птичий мир.

Первой на участке появилась птичка, которую я поначалу едва не принял за воробья. К тому году, наконец, повзрослела, раздалась кружевным шатром желтокорая ива. Длинные тонкие веточки поникли до самой земли. Около ствола образовалось уютное место отдыха, закрытое со всех сторон и от взгляда, и от назойливого летнего солнца. Ива цвела золотистыми прядями. Я и не подозревал, как обворожительно она пахнет. Проходил мимо и застыл, поражённый.

Раздвинув полог, который образовали длинные плакучие ветви, заглянул внутрь – а я не один: сладковатый медвяный дух привлёк много чёрных, напоминающих мух насекомых. Они наслаждались. Хмельные от вкуса нектара и запаха эфирных масел, медленно и лениво облетали изящные желтоватые серёжки, висящие на тонких прутиках внутри плакучего дерева. Между соцветиями уже распускались молодые листья и приветливо колыхались под лёгким ветерком, отбрасывая в наклонных лучах утреннего солнца серебристые блики со своей нижней поверхности.

И здесь же сидела крошечная, чуть мельче воробья, пичуга с синим пятнышком на груди, готовилась к броску за добычей. Мгновение – и она уже на соседней веточке, а в клюве завтрак – на лету схваченное поперёк туловища большое, кажется, шире птичьей головы насекомое, которое птаха очень ловко, одним только клювом, в несколько приёмов перехватывала и глотала. Затем снова готовилась к прыжку.

Солист садового хора

Птичка только что завершила длинное и опасное путешествие из тёплых южных пределов, спешила восстановить силы. Она видела, не могла не видеть меня, с восторгом и удивлением на неё смотревшего, но не нашла в себе сил покинуть обеденный стол, богато накрытый столь аппетитными насекомыми. Да и должна была почувствовать, что от меня не исходит ничего враждебного, вот и не улетела, а ведь протяни я руку – достал бы. Чтобы не мешать пичуге охотиться, пришлось осторожно поправить ивовые занавески и удалиться.

Я был очарован смелостью и красотой поглотительницы двукрылых сладкоежек. И уж совсем меня накрыло, когда в следующий приезд я услышал, как она поёт. Дело было через несколько дней после примечательного поедания мухообразных. В тот раз у самого входа в сад я столкнулся с архинеобычной незнакомкой. Около вспаханной с осени грядки, едва шевеля конечностями, выбиралось поближе к солнцу маленькое буроватое, замаскированное под цвет грунта земноводное. Флегматичное животное только что выползло из оттаявшей земли, где оно успешно переждало морозы, было облеплено влажными комочками грязи, мечтало поскорее согреться и обсушиться.

Чесночница

И явно не приветствовало склонившегося над ним фотографа. Вертикальное полураскрытое веко придавало взгляду одновременно томность и подозрительность. Я решил, что передо мной застыла жаба. Жабу не очень жалуют в народе, вот и я некогда, так давно, что даже уточнять неудобно, когда это было, твёрдо знал, что если дотронешься до жабы, то руки непременно покроются бородавками. Не знаю, сидит ли такой предрассудок в головах нынешних дошколят, но брезгливое отношение к этим симпатичным животным незаслуженно сохраняется до сих пор.

Однако знающие люди меня поправили: это чесночница. Ведёт она ночной образ жизни, прищурилась потому, что так заведено: если хочешь хорошо видеть ночью, береги глаза от солнечного света. На день обычно закапывается, поэтому наше знакомство было совершенно случайным, и я радовался за нас двоих. Ест всё, что попадается: гусениц, червей, жуков, пауков и даже разносчиков тли – муравьёв. А вот чесночницу лучше не трогать: её кожные железы выделяют ядовитый секрет, имеющий запах чеснока, который при попадании на слизистые оболочки человека вызывает раздражение. И всё равно, невзирая на неудобства общения, чесночница заслуживает бережного к себе отношения, как, впрочем, и вся природа.

Около домика на проволоку, поддерживающую электрический кабель, неожиданно взлетела моя знакомая и засвистела, защёлкала, закаламбурила по-птичьему. Я остановился надолго, заслушался. Стало понятно, что птички заселились где-то на участке и хозяйка нового поселения таким способом разъясняет мне заковыристость сложившегося момента, мол, товарищ, ты здесь лишний. Пташка нисколько меня не боялась, подпустила к своей персоне на три метра. У птиц хорошая память, и, видимо, она запомнила наше первое, такое доверительное свидание. Свистун я никудышный, но всё же попробовал отвечать на её музыкальные эскапады робким ответным свистом, и она не обиделась, не презрела меня, ответила. Начался диалог, и в дальнейшем такие диалоги меж нами стали привычным делом. Каждый раз, приезжая в сад, удавалось выкраивать несколько минут, чтобы по-приятельски с ней пообщаться.

Однажды я принёс фотоаппарат и сфотографировал птичку. Сниматься ей понравилось, только не понравился аппарат, самый простой, непригодный для съёмок мелких отдалённых объектов. Действительно, певчие птицы – невелички, почти все размером с воробья. Чтобы получить хорошие снимки, нужен объектив, увеличивающий поющую солистку. Пичужка хоть и подпускала меня совсем близко, чувствовала себя не очень уютно.

Настроение моё омрачалось незнанием имени моей собеседницы. Подсказали друзья: птицу с ярким рыжим окошком посередине синего нагрудного пятна величали почти неприлично – варакушкой. Причём так форсисто рядятся только самцы. Было удивительно: какими ветрами занесло на мою дачку такого красавца?! Нырнув в интернет, я узнал о варакушке много интересного и ещё больше очаровался.

Птичий восторг

При всех поездках в сад меня стала сопровождать фотокамера, и я частенько брал её в руки, затевал тарабарскую мелодию, пытаясь подражать новоявленному солисту. Варакушка вылетала из кустов, усаживалась на своё излюбленное место на тросе, озиралась вокруг с любопытством и возмущением:

– Кто тут пытается со мной соперничать?

Я продолжал задираться, и певец заводился, пронзал горячий солнечный свет новой убедительной трелью ещё громче, ещё изощрённее. Пока он доказывал, кто здесь самый главный, самый умелый, я не спорил и, стоя за виноградом, с нескольких шагов делал столько снимков, сколько хотел. Певец привык ко мне, не осторожничал. Варакушка – птичка-пересмешник из рода соловьёв: запоминает голоса самых разных птиц, ловко им подражает, поэтому у неё такая разнообразная концертная программа. Красиво петь ей положено по статусу.

Считается, что варакушек очень легко услышать, но рассмотреть трудно, они обычно прячутся в зарослях. Мой же соловушка, да не только он, а и все поселенцы последующих лет почти каждый раз велись на нехитрые подначки, выскакивали на сценическую площадку, смело вступали в яростную перепалку с человеком, великолепными переливами и щелчками внушая мне, а заодно всей округе своё первородное право на сад. Песня разливалась непередаваемо дивно. Свист и щёлканье, характерные для соловьиных трелей, перемежались мелодичными фрагментами, экспромты в песню вплетались, будто кудель невесте в косу. Сейчас, по прошествии лет, я знаю, что птицы даже одного вида поют по-разному. Есть среди них посредственности, неизвестно в каких школах обучавшиеся, и есть истинные виртуозы с хорошим «консерваторским» образованием.

Мне повезло: оказалось, что мой первый квартирант практиковался в самых престижных птичьих ансамблях. Много самцов-варакушек видел мой сад, но того, первенца, никто впоследствии не перепел. Поёт у варакушек только самец – страстно, не жалея голоса, словно пробуя на вкус прозрачный, полный любви воздух.

Сразу видно, кто в доме хозяин

Нагрудное убранство самцов природа разрисовала разнообразно, близнецов среди них не встретишь. А уж мой-то первый певец расписан был особенно сочными красками. Великолепная манишка густого лазоревого цвета, по центру которой светилось кирпично-красное пятнышко, окантована двойной каймой – нарядной, словно вязанной крючком, чёрной и слабо обозначенной рыжей. В хвосте варакушек прячутся яркие рыжие перья, особенно хорошо видимые во время перелётов. По пятнышку на нагрудничке они и зовутся – рыжезвёздные, пренебрежительно и одновременно возвышенно, как это часто в русском языке случается. Во время пения самчик держится прямо и строго, как солист Большого театра во время престижного выступления. Эта красивая птица распространена широко, и шведы поступили довольно нахально, назвав её на латыни шведским соловьём. Как-то нетолерантно получилось по отношению к Евразии, где они повсеместны, да и к моему саду тоже.

Каждую весну я встречал в саду варакушек. Разных. Так я думаю потому, что в различные годы они приносили непохожие песни. За счастливое место в зарослях кустарников шла невидимая для меня конкуренция. Но я рад любому соловушке, лишь бы прилетали, пели, выводили потомство да не чурались хозяина.

Случались и забавные происшествия. Возился я как-то около густой куртины туй, выкапывал побеги купены. Вдруг над левым ухом свистнула варакушка – громко, резко, так что заложило не только левое, но заодно и правое ухо.

Я опешил: только что, когда я вошёл в сад, птичка, как у нас заведено, выскочила на провод, просвистела приветствие, я ей свистнул в ответ – получилось обыкновенное, вполне товарищеское общение. И вдруг, пожалуйста, одной нотой любимый исполнитель едва не угробил сразу два моих слуховых органа. Закончив быстренько с купеной, я перебрался под вишни копать аквилегию, краем глаза наблюдая за варакушкой. А он нет-нет да и нырял под туи. Значит там, по соседству с купеной, намечено обустройство семейного очага, а я припёрся с раскопками. Вот и получил. Я бы на его месте ещё не так разозлился. Но варакушка мой не злопамятный, вскоре прилетел пообщаться на вишнёвую веточку и вообще бегал вокруг меня, словно простой домашний цыплёнок.