Тамара. Роман о царской России

Позже я научилась трюку падения лицом вперёд с одновременным набиванием рта снегом или откусывания кусочка алмазной сосульки и держания его за щекой, пока тот не растает. Оба фокуса было совсем даже нелегко исполнить под неусыпным присмотром, но, о, какой же была моя радость, когда это удавалось.

Удивительно, как ощущения и звуки продолжают в нас жить. По сей день, если я захочу, я могу отчётливо услышать голос Няни, рассказывающей сказку тысячелетней давности, или Ваньку с Танькой, трещащих, словно сороки, или Папусю, заливающегося смехом, или Мамусю, нежно произносящую: "Послушай меня, дорогая моя детка, и я расскажу тебе историю, что случилась в незапамятные времена".

И мои пальцы так ясно, так чётко помнят прикосновения к давным-давно сгинувшим вещам: форму любимой маминой броши, которую она очень часто носила, её кольца, фактуру некоторых платьев; танцующие фигурки на моей бело-синей веджвудской чашке, из которой я пила горячее молоко; мою зелёно-золотую книжку с детскими стишками; тугой атласный бант на чепце Няни; жёсткие взъерошенные лохмы Ваньки и мягкие Танькины кудряшки …

Всякий раз, когда я хочу пробудить их, эти ощущения возвращаются, а вместе с ними оживает и прошлое, пусть даже всего лишь на несколько мимолётных мгновений.

Папуся, Мамуся, Няня, мисс Бёрнс – все те, кто окружал меня в детстве, возвращаются к жизни, как будто никогда меня и не покидали.

Няня, типичная старомодная русская пестунья, дородная, спокойная, сердечная и заботливая, хотя подчас и с проявлениями вспыльчивости, была мне, естественно, ближе всех, поскольку заботилась обо мне с момента моего рождения и до самого замужества. Выходец из хорошей и крепкой крестьянской семьи, проживавшей в нашем родовом селе Стронское, она сначала стала кормилицей Папуси, сразу после того, как его мать умерла при родах, а затем и его нянькой, оставаясь ею до тех пор, пока ему не исполнилось семь. После этого заботу о нём взял на себя гувернёр, однако Няня осталась в доме, и в её обязанности входило следить за тем, чтоб должным образом была заправлена его постель, нагрета ванна и почищены зубы, а ещё латать его одежду, штопать носки и выхаживать его, когда он хворал. Как только он умудрялся заболеть, она вновь брала на себя полноценный уход, перебираясь в его комнату со всем своим скарбом – в основном иконами, книгами и домашними лекарствами, – пока тот окончательно не поправлялся. Тогда она возвращалась в свою коморку, находившуюся через коридор напротив, постоянно держа дверь приоткрытой, чтобы отслеживать приходы и уходы своего любимого маленького Всеволода и быть уверенной, что всё в полном порядке. Если же она замечала что-то, что ей не нравилось, то выходила и поднимала шум.

Эта её коморка была нашим самым любимым помещением во всём доме. Украшенная иконами, перед коими горели синие, зелёные, красные и жёлтые лампады, мерцавшие в полутьме, будто огоньки на рождественской ёлке, она всегда была жаркой и таинственно пахла розовым маслом, ладаном, лавандой, одеколоном, чаем и карамелью, сдобренной соком ароматных груш. В главном углу под лампой с абажуром стояло глубокое кресло, а рядом на миниатюрном столике в гордом одиночестве лежала Библия.

"Никогда не помещай рядом с Библией какую-то другую книгу, – твёрдо говорила она, – и ни за что на свете не клади ничего поверх неё, потому что сие есть великий грех".

На другом столе побольше стояли во множестве томов "Жития святых" и прочие труды на религиозную тему, а также из области фольклора.

Всеволод обожал её, и постепенно она стала в Дедусином вдовствующем домовладении всемогущей. "Няня" для членов семьи и "Анисия Павловна" для всех остальных, она управляла течением домашней жизни отца и сына в своей сильной, спокойной, разумной манере, следя за тем, чтоб всё делалось так, как до́лжно. Ибо разве не поклялась она несчастной юной лежавшей на смертном одре княгине Ольге, что она, Анисия, будет заботиться о Всеволоде, как о собственном ребёнке, да поможет ей Господь Бог? И она добросовестно исполнила свою клятву, а когда тот женился, естественно, как само собой разумеющееся, взяла на себя полную заботу о его троих отпрысках: Ваньке, Таньке и Тамаре.

Будучи молодой неграмотной крестьянкой, когда впервые попала в дом Стронских, она очень скоро выучилась читать и писать. Потом же жадно впитывала всё, что попадалось ей под руку, и с годами её знания Библии, житий святых и бесчисленных русских сказок стали феноменальными. Она могла дословно цитировать длиннющие отрывки из Ветхого и Нового Заветов, в мельчайших подробностях описывать земной путь любого святого, о котором вдруг заходила речь, и часами рассказывать бесконечные сказки, коими легко можно было бы наполнить множество толстенных фолиантов.

Кроме того, она разработала ряд ежедневных ритуалов, которые мы, её подопечные, были обязаны неукоснительно исполнять. Если мы что-либо ненамеренно упускали из виду или, наоборот, пытались, немного схитрив, пропустить, она нас наказывала и, следуя здравому библейскому совету, щедро охаживала старой доброй розгой.

Первым делом с утра, перед тем как умываться и одеваться, мы должны были произнести молитвы – поначалу простые, например: "Господи, спаси и сохрани Папусю, Мамусю, Дедусю, Ваньку, Таньку и Тамару", – затем, по мере того как мы становились старше, более длинные и сложные. В семь лет мы уже должны были читать "Отче наш" и особые молитвы Святому Духу, Богородице, нашим ангелам-хранителям и святым покровителям. Они были рассчитаны по времени и произносились чётко и старательно – бубнёж и бормотание не допускались. За этим следовали шесть коленопреклонений, что означало раз за разом вставать во весь рост, вновь опускаться на колени и кланяться до самой земли, касаясь пола лбом. И если к нашим лбам прилипало немного жёлтого пчелиного воска, она бывала особенно довольна, поскольку понимала, что наши молитвы были искренними и полными религиозного рвения и пыла. После этого она окропляла наши головы святой водой и заставляла нас прочитать главу из Нового Завета, пару-тройку абзацев из Ветхого и полстранички из небольшой брошюрки под названием "Праведные мысли на каждый день".

Вечером мы должны были повторить те же самые молитвы, к которым добавлялась ещё одна, мрачноватая – "от внезапной кончины ночью". Затем нам следовало прочитать полстранички из другой брошюрки "Праведные сны на каждую ночь" и "проверить" свою совесть, стараясь припомнить до мельчайших подробностей все неправильные поступки, которые мы совершили за прошедший день. Увы, поскольку нам приходилось "проверять" себя вслух в её присутствии, мы неизменно снабжали её подходящей темой для проповеди, в коей наши греховные деяния подвергались суровому порицанию. Но на этом ритуал Няни завершался.

За ним следовал Мамусин.

Каждый вечер, уложив нас в постель, она наклонялась и очень тихо произносила по-английски: "Да благословит вас Господь" ("Год блесс ю").

"Да благословит вас Господь", – отвечали мы таким же тихим, почти шепчущим голосом.

"Да благословит вас Господь", – повторяла она чуть громче, выходя из комнаты.

"Да благословит вас Господь", – отзывались мы, повышая голос, чтобы она могла нас услышать из-за двери.

"Да благословит вас Господь", – уже почти кричала она, удаляясь по длинному коридору.

"Да благословит вас Господь", – горланили мы.

Наконец у двери, ведущей на лестницу, она выдавала так зычно, как только могла: "Да благословит вас Господь!" – так что эти слова эхом разносились по узкому проходу, и мы вопили в ответ: "Да благословит вас Господь!" – во всю мощь своих лёгких. Потом мы слышали, как закрывалась дверь, и понимали, что Мамуся пошла спускаться.

В этот миг Няня, стоявшая рядом с поджатыми губами и страдальческим выражением на своём старом лице, неодобрительно качала головой и бормотала: "'Котплескью, котплескью!' Что за варварская манера говорить так о нашем Господе Боге! Да простит Он Свою заблудшую рабыню Марину и её невольно впавший во грех мелкий выводок! 'Котплескью!' Кто вообще слышал о такой тарабарщине?"

С этими словами она задувала свечу, и день "мелкого грешного выводка" официально заканчивался.

Удовлетворённая сознанием того, что она надлежащим образом исполнила свой христианский долг, Няня была уверена, что теперь мы не подвергнемся слишком суровому приговору, если внезапно скончаемся в эту ночь, поскольку предстанем перед Всевышним пристойно, не с "рыльцами в пушку", или, другими словами, "чистыми душой и телом".

Мисс Бёрнс была совсем другим человеком. Худая и костлявая пуританка с вытянутым, "лошадиным" лицом, которое, по её твёрдому убеждению, было "красивым в профиль", она никогда не суетилась и не бежала, а двигалась медленно, с достоинством и слегка обиженным видом своего крупного носа, будто только что унюхавшего нечто неприятное. Хотя её нос и правда был слишком велик, она нисколько его не стеснялась и часто цитировала малоизвестную старую поговорку, что "большой хоботок милой мордочки не испортит".

Она неизменно носила простое чёрное шёлковое платье с брошью-камеей под горлом и длинную тяжёлую золотую цепь от часов, дважды обёрнутую вокруг её тощей груди и в особых случаях прикрывавшуюся обильно надушенными носовыми платками. Она редко смеялась и никогда ни к кому не проявляла особой привязанности. И всё же мы знали, что действительно были "её детьми", "её семьёй", и что Стронское, без сомнения, являлось "её единственным домом на всём белом свете".

Хотя ей тогда уже было за пятьдесят и она давно жила в России, приехав из Англии совсем юной, она наотрез отказалась изучать русский язык и с явным презрением смотрела на крестьян как на расу неприкасаемых мужиков, опасных, диких и приходившихся ближайшими родственниками волкам. В этом мнении она, по её же словам, окончательно утвердилась после прискорбного, всемирно известного эпизода, случившегося в Париже, когда Пастер попытался, однако, увы, слишком поздно, вылечить шестерых русских мужиков, которых покусал бешеный волк26.

"В самом деле?" ("Инди́д?") – было её любимейшим выражением изумления, и каждый раз, когда она была поражена, что происходило постоянно, она восклицала: "Инди-и-ид?" – произнося конец недоумённого вопроса на очень длинной и высокой ноте. Естественно, Ванька с Танькой тут же дали ей прозвище "Индид мисс Бёрнс", однако между собой мы называли её просто Ди́ди.

Когда она ехала по просёлку, ей всегда казалось, что кучер намеренно наезжает одной стороной экипажа на заросший травой край узкой колеи, и лишь затем, чтобы, как она утверждала, её позлить. И она сидела, уставившись в его невинную, ничего не подозревавшую спину и возмущённо бормоча себе под нос: "Здоровенный грубый глуп" (что означало "глупое животное").

Хотя и не говоря по-русски, она часто вставляла отдельные русские слова в свои английские предложения, смешивая всё это таким образом, что никто не мог понять, что имелось в виду, исключая тех, кто хорошо её знал. Железнодорожная повозка по-русски называется "вагон", но так как это слово пришло к нам из французского, мисс Бёрнс, к недоумению посторонних, говорила "вэгу-у-ун".

"Я проехалась с комфортом в вэгу-у-уне первого класса", – заявляла она, а удивлённые собеседники вежливо, но с тревогой спрашивали: "В чём, в чём вы сказали, мисс Бёрнс?"

"Пичка" – таков был её вариант слова "печка", и она величественно, частично жестами, приказывала дежурившему мужику подбросить в "пичку" ещё парочку поленьев.

Как ни странно, слуги понимали её ломаную речь лучше, чем кто-либо иной, и быстро исполняли так необычно сформулированные приказы.

Когда требовалось наложить компресс, она просила: "Пожалуйста, принесите мне 'припарка'", – опять-таки используя русское слово; или, не в силах отыскать, чем утеплить кисти рук, возмущённо кричала: "Где мои новые 'перчаткис'?"

Она принадлежала к религиозной группе людей, веривших, что никогда не умрут, и поэтому торжественно заявляла, что, когда придет её время, "она встретит своего Спасителя стоя".

Она терпеть не могла суеверий и давно враждовала по этому поводу с Няней, обвиняя старушку в том, что та учит "ди́ттис" (то есть детей) разнообразной языческой чепухе.

К её ужасу и огорчению, Ванька где-то подцепил отвратительную фразу, всякий раз, когда он её произносил, доводившую её до истерики.

"Нищая-скотинка-чёртова-старая-дура-будь-ты-проклята" ("Бе́ггар-бист-бла́ди-олд-фул-годда́м-ю"), – небрежно кидал он Таньке или мне абсолютно нормальным, обыденным голосом, который столь резко контрастировал со страшными словами, что от этого они звучали ещё более пугающе. К его явному удовольствию, каждый раз, когда он выдавал это в присутствии мисс Бёрнс, как просто обожал делать, она реагировала точно так же, как если б услышала подобное впервые: ахала, вскрикивала, в ужасе вытаращивала глаза и потом резко закрывала лицо костлявыми руками, чтобы скрыть выступавший на щеках стыдливый румянец.

"Ванька, ох, Ванька, это ужасно, ужасно! – причитала она со слезами в голосе. – Ты плохой, порочный мальчишка, как ты смеешь! Такие ужасные слова, да ещё в присутствии дам! Уходи сию же минуту и даже не смей ни с кем заговаривать, пока не вымоешь с мылом свой грязный рот. Ты слышишь меня? Уходи немедленно, пока я не пожаловалась нашему дорогому Папе".

"Да, мисс Бёрнс", – кротко отвечал он и исчезал за дверью, где и стоял в течение несколько минут. Затем возвращался с покаянным выражением лица и самыми смиренными извинениями, какие только мог придумать. Неизменно смягчённая столь трогательной готовностью встать на путь истинный, она говорила: "Очень хорошо, мальчик мой, на этот раз я тебя прощаю, но никогда больше так не делай".

"Никогда, мисс Бёрнс", – обещал он, умудряясь при этом выглядеть буквально воплощением раскаяния. Затем, когда она прощающе похлопывала его по спине, он разворачивался и кричал: "А что касается вас, Танька и Тамара, то вы обе нищие-скотины-чёртовы-старые-дуры-будьте-вы-прокляты!"

И снова мисс Бёрнс ахала и вскрикивала от изумления, и снова Ванька раскаивался, и его идиотская выходка так ни разу и не привела к осуществлению её угрозы пожаловаться "дорогому Папе" или "дорогой Маме".

Ванька даже как-то подбил Няню спросить мисс Бёрнс, что означает "бакабистблагиолфул", в результате чего между теми чуть было не случилась драка, поскольку последняя пребывала в твёрдой уверенности, что Няня оскорбила её намеренно.

Ко всеобщему тайному удовольствию, она неизменно в лицо называла наших родителей "Папа" и "Мама". И хотя сама вполне могла бы годиться им в матери, или даже практически в бабушки, она всегда вела себя с ними по-девичьи, как почтительно-игривая старшая дочь.

"О, Папа, можно ли мне выйти?" – спрашивала она, приподнимая бровь, или: "Пожалуйста, Мама, я бы хотела ещё кусочек ростбифа".

"В селе малом Ванька жил,

Ванька Таньку полюбил".

Из старинной русской народной песни

Хотя я горячо любила всех, кто окружал меня в ранние годы моей жизни, Ваньку с Танькой я буквально обожала. В моих глазах они были абсолютно совершенны – настоящие бог и богиня (если бы я тогда знала значение этих слов), которым нужно в восхищении поклоняться и безудержно подражать.

"Ванька-и-Танька сказали", – торжественно заявляла я, и что бы они ни говорили, для меня становилось законом, и ничто не могло этого изменить. Разумеется, те в полной мере эксплуатировали моё обожание и, пользуясь бесспорным преимуществом в возрасте (так как были на семь лет старше меня), проводили всё своё свободное время, которого, по счастью, у них было довольно мало, превращая меня в настоящую обезьянку. Они учили меня бессмысленным стишкам, поговоркам, песенкам, пляскам, загадкам и Бог знает чему ещё, чтоб потом ошарашивать ими наше старшее поколение, в отчаянии разводившее руками и, восклицая: "Тамара, никогда больше так не говори", – гонявшееся за двойняшками по всему дому. В итоге, пойманные и обвинённые в том, что сбили с пути праведного свою бедную сестрёнку, те выглядели невинно удивлёнными, утверждая, что глупышка Тамара абсолютно их не поняла.

Я была их посредницей, козлом отпущения для их розыгрышей и, к их дьявольскому наслаждению, в точности следовала их задумкам.

Однажды они подначили меня сделать предложение скромной незамужней даме лет пятидесяти от имени глухого пожилого джентльмена, коему было по меньшей мере семьдесят пять. Обе стороны —постоянные гости нашего дома – годами друг друга терпеть не могли, и моё предложение прозвучало как гром среди ясного неба. Но перед этим Ванька с Танькой отвели меня в сторону и после нескольких лестных замечаний, которыми они, как обычно, полностью меня покорили, детально проинструктировали, какие именно слова мне следует использовать.

"Видишь ли, этот пожилой джентльмен, Василий Иванович, настолько глух, что боится не услышать радостного ответа дамы, и ему было бы крайне неловко. Итак, он выбрал тебя, Тамара, своим послом. Это большое доверие и очень серьёзный и деликатный вопрос, – без тени улыбки сказали они. – Не каждая маленькая девочка удостаивается такой чести. Так что поторопись, пока ещё помнишь, какие именно слова он хочет, чтобы ты произнесла, а мы будем наблюдать за вами из-за этой колонны".

Дама, о которой шла речь, сидя на террасе, безмятежно вязала, когда, целиком осознавая важность своей миссии, я медленно приблизилась к ней твёрдой походкой, гордо подняв голову и выразительно, насколько это было возможно, выпятив грудь (или, вернее, живот).

"Глафира Петровна, я должна вам кое-что сообщить", – напыщенно начала я, стоя на одной ноге, словно аист.

"Да, Тамарочка, крошка моя, что стряслось?" – ласково спросила она, отрываясь от вязания и улыбчиво глядя на меня сквозь очки. Она очень меня любила, и мы вместе играли во многие игры.

"Это касается Василия Ивановича, – важно продолжила я, опрометчиво проигнорировав её в мгновение ока посмурневший взгляд. – Глафира Петровна, он любит вас и на коленях умоляет выйти за него замуж".

К моему изумлению, Глафира Петровна, всегда столь милая и добродушная, вскочила со своего места и, схватив меня за плечи, встряхнула так сильно, что мои локоны упали мне на лицо.

"Непорядочный человек! Злодей! Негодяй! Как он смеет, как он смеет … ?" – вскричала она, а затем, издав пронзительный вопль, неожиданно рухнула в своё плетёное кресло, тут же потеряв сознание. По крайней мере, она закрыла глаза, открыла рот и задышала столь тревожным образом, что я заорала: "Ванька! Танька! Она рассыпается на части! Скорее, скорее!"

Те выскочили из-за колонны и, сунув мне в руку бумажку, прошептали: "Всё в порядке. Влюблённые дамы всегда так себя ведут. А теперь беги в библиотеку и отдай Василию Ивановичу эту записку. Быстрее!"

Так резво, как только позволяли мне мои короткие ножки, я помчалась в библиотеку, где пожилой джентльмен читал газету. Поскольку он не мог расслышать ни слова, я потянула его за рукав, а когда он рассеянно пробубнил в бороду: "Что такое, дитя моё, что такое?" – я вручила ему записку, сопроводив её ликующими жестами, дабы показать, что его ждёт большая радость.

Наступила зловещая пауза, за которой последовали сдавленное клокотание и яростный крик.

"Что это? – взревел он, я же поспешно попятилась. – Глафира будет рада выйти за меня замуж? Кто, скажите на милость, просил о таком эту старую ведьму? Кто дал тебе эту писульку? Где она, эта чёртова дура? Дайте мне сдавить её тощее горло!"

Он, шатаясь, поднялся на ноги, его лицо побагровело, глаза вылезли из орбит, седая шевелюра буквально встала дыбом.

"О Боже, что с Василием Ивановичем? У него же удар!" – воскликнула Мамуся, в тревоге подбегая к нему. Она как раз вошла в библиотеку, чтобы стать невольной свидетельницей приступа старого господина. "Беги, Тамара, скорее … неси стакан воды … потом тут же позови Доктора!" Она расстегнула его воротник и хлопотала над ним, пока он судорожно хватал ртом воздух. Когда я вернулась с водой, ему, похоже, стало немного легче, и она принялась изучать записку.

"Это ты ему дала?" – сурово спросила она.

"Да, конечно, Мамочка. Ванька-и-Танька мне поручили. Это же любовная записка от Глафиры Петровны", – дрожащим голосом ответила я, пятясь к выходу из помещения.

"Та-а-ак, – протянула Мамуся зловещим тоном, который, как всем было известно, означал 'Наказание', с большой буквы 'Н'. – Та-а-ак, ещё одна из их идиотских выходок. Что ж, хорошо. Тамара, немедленно позови Ваньку с Танькой! Слышишь, сию же минуту!"

И я унеслась, радуясь, что избавилась от Василия Ивановича и его ужасного приступа. Но так нигде и не смогла найти двойняшек. Те бесследно исчезли, и до вечера никто не знал, где они. В конце концов после долгих поисков по всему дому их обнаружили крепко спавшими в своих постелях. Однако Папуся с рёвом разбудил их и, вытащив за волосы, устроил им страшную взбучку. Он кричал, кричал и кричал, в то время как в соседней комнате я спряталась под одеялом и, заткнув уши пальцами, молилась "царю Давиду и всей кротости его" о своей защите.

На следующее утро и Глафира Петровна, и Василий Иванович исчезли, а Ваньку с Танькой три дня продержали в их смежных комнатах на чёрном хлебе и молоке. По крайней мере, предполагалось, что у них не будет ничего, кроме хлеба и молока, но вышло совсем не так. Узрев меня на следующее же утро под своими окнами на лужайке, они приказали мне собрать все яблоки, и груши, и пирожки, и ещё любое вкусненькое, что попадётся мне под руку, а затем сложить всё это в корзинку и привязать к той верёвке, что Ванька спустит из своего окна, а затем поднимет назад с добычей. Естественно, я подчинилась, умудрившись наполнить для них даже не одну, а несколько корзинок большим количеством съестного и пригодного для питья, включая: пирожные, конфеты, печенье, мясное ассорти, десерты и сладкие напитки – всё это я стащила из холодильной комнаты, когда экономка поворачивалась к ней спиной. Мне несказанно везло, но в конце третьего дня она всё же застукала меня с полными руками краденых продуктов и донесла об этом Няне. Тогда уже наказали меня, заперев в моей комнате, но Ванька и Танька, которые к тому времени были выпущены из своего заточения, благородно пришли на помощь и сполна покрыли свой благодарственный долг, доставив мне таким же образом всё, до чего дотянулись их руки, – в основном кусочки торта и карамель. Я ими пичкалась и пичкалась, наотрез отказываясь, к огорчению Няни, есть чёрный хлеб с молоком. Встревоженная, она сообщила о моей "голодной забастовке" Мамусе, после чего меня незамедлительно освободили, правда, при том условии, что я буду трижды в день проглатывать ложку касторки и по тридцать раз кланяться иконам, прося: "Помилуйте меня, молю, помилуйте меня, ибо я много согрешила".

Ваньку с Танькой заставили написать в адрес Василия Ивановича и Глафиры Петровны покаянные послания, а затем отвезли просить тех о прощении лично.

Позже имел место шокирующий инцидент, когда не кто-нибудь, а сам губернатор оказался запертым в туалете около нашей классной комнаты. Это было скандальное событие, которое привело к катастрофическим для меня последствиям.

Эти туалеты, которые наш учитель итальянского тактично называл "ритира́та", а слуги, считавшие, что верно произносят английские слова, – "во́ттер глозе́тты", были самыми первыми в своём роде во всей губернии, чем мы по праву, пусть и скромно, гордились. Без фанфар и бахвальства, но тем не менее это было так: приятное, твёрдое осознание того, что эти современные инновации находятся в нашем распоряжении и что мы, бесспорно, являемся пионерами в данной области. Было приятно осознавать, что абсолютно всем гостям нравилось пользоваться нашими удобными "во́ттер глозе́ттами" и что, вероятно, они специально к нам заглядывали, чтобы провести в них долгие и полезные часы за чтением, курением и дневной дрёмой, так как те имели приятный обогрев и буквально благоухали благодаря приспособлению, прикреплённому на стене и называвшемуся озонатором. ("Озона-тор-тор-тор, из Парижа прямиком", – всегда напевали в его честь Ванька, Танька и я на мотив популярной песенки "Я тебя обожаю").

Туалеты были встроены в различные подходившие для этого и разбросанные по всему дому ниши, но в целях оптимизации водопроводно-канализационной системы архитектор расположил их как бы в виде сиамских близнецов, по два бок о бок и с неизменным соединявшим их оконцем, расположенным высоко под потолком. Бо́льшую часть времени эти оконца были открытыми, несомненно, для лучшей вентиляции, и, хотя ничего не было видно, можно было с лёгкостью расслышать, кто находился в соседней кабинке. Знакомое покашливание, звяканье шпор, шелест шёлка или запах определённых духов – и секрет был раскрыт.