Тамара. Роман о царской России

Позже один молодой великий князь открыто заявил о своей любви к Александре – ей минуло тогда двадцать два года (Аннетт же была замужем уже четыре) – и даже предложил ей пожениться, разумеется, морганатически, поскольку, пусть её кровь и была чистейшей из чистейших – намного "голубее", чем у претендента, – она всё же не являлась членом царских или королевских семей, что делало их положения неравными. И снова, сверкая очами, надменная и напряжённая, она резко ответила по-французски: "Девушка с моей фамилией не выйдет замуж ни за великого князя, ни за прислужника", – и, повернувшись к нему спиной, прошла через всю длинную бальную залу с гордо поднятым подбородком и пылающим ярко румянцем.

"И что же, Господь всемогущий, теперь-то с ней случилось?" – недоумевали люди, однако довольно скоро все узнали причину. Ведь кто-то из стоявших рядом услышал разговор великого князя с обиженной им Александрой, и рассказ о её вспышке гнева со скоростью лесного пожара стал распространяться в свете, пока наконец не достиг ушей самого императора. Однако он лишь рассмеялся и сказал твоему прадеду, что у того на редкость дерзкая доченька.

Но вот, когда Александре исполнилось уже двадцать восемь и все при Дворе стали рассматривать её как следующую кандидатуру на место постоянно находившейся при императрице фрейлины и придворной дамы – должность, что по традиции занимали незамужние аристократки, дожившие до тридцати, то есть старше обычного брачного возраста, – вдруг, ко всеобщему изумлению, та безумно влюбилась в князя Михаила Рановского, адъютанта самого императора.

В то время он был ещё молод, всего-то тридцать два года, высокий, красивый, серьёзный, весьма хорошо образован, по сути, настоящий учёный, достаточно амбициозен, да к тому же крайне талантлив. Поистине мужчиной был неординарным, поскольку не только учился и получил учёную степень в Сорбонне – что было вовсе не свойственно состоятельным молодым русским из придворного круга, – но и показал себя искуснейшим пиитом, с изяществом и лёгкостью писавшим катрены и сонеты по-французски, да ещё переведшим Данте со столь грандиозным успехом, что сей перевод был одобрен и официально использовался Французской академией как лучший образец того времени!

Странно, что подобный тип мужчины пришёлся по душе капризной, сумасбродной Александре; возможно, её очаровал большой контраст между ними. Так или иначе, её любовь к нему – первая и единственная – была, безусловно, настоящей и продолжалась, не угасая, до самой её смерти.

Никто так и не узнал, влюбился ли Михаил тоже в эту властную маленькую красотку или просто счёл её подходящей супругой для амбициозного эстета, стремившегося сделать блестящую карьеру. Ведь у неё была громкая, прославленная в веках фамилия, сравнимая лишь с его собственной, её личное состояние было весьма впечатляющим, а положение при Дворе её родителей – самым что ни на есть высоким. Но каковы бы ни были тогда его мотивы, он сделал ей предложение, и оно было с радостью принято. Венчались они торжественно в присутствии царя и царицы в дворцовой императорской церкви. На следующий же день, проведя свою первую брачную ночь в гигантском особняке Михаила в центре Санкт-Петербурга, они двинулись сразу в Италию в массивной и громоздкой "Берлине" – своей парадной карете, запряжённой целой восьмёркой.

О том, что те дни в Италии были для Александры поистине счастливыми, можно судить по её восторженным письмам родителям и двойняшке, в которых она с жаром и подробностями писала об удивительной доброте к ней Михаила и о том, как он угадывал или предвосхищал все её малейшие желания, снимая для их пребывания только самые красивые виллы, пусть даже и на неделю (поскольку не позволил бы ей останавливаться в отеле), и показывая ей страну, как мог сделать только поэт и истинный ценитель Италии.

"Я действительно живу в раю Данте, – писала она, – и я знаю, что Михаил тоже счастлив, так как взялся вчера переводить избранные любовные сонеты Петрарки, ведь, согласно его словам, нынче он точно знает, что тот, создавая их, чувствовал".

В другой раз она приложила к письму оригинальное стихотворение, которое он написал специально для неё и посвятил "А тэ боз ё7".

Они всё дольше и дольше задерживались в Италии, поскольку император милостиво продлевал отпуск своему молодому адъютанту. Но в конце концов всё же вернулись в столицу России, где шестнадцатого апреля у них родилась Марина, твоя будущая мама.

В течение нескольких лет всё, видимо, шло хорошо, ведь письма и дневники Александры свидетельствуют о том, что та была по-настоящему счастлива и довольна семейной жизнью.

"Мон шер и бьен эйми́ Мише́ль8", – неизменно называла она своего мужа, а дочь: "Ма пети́т фи адорэ́9".

А потом что-то произошло, одно из тех трагических, хотя и кажущихся незначительными событий в жизни, которые способны изменить весь ход её в течение нескольких минут. Это случилось однажды ближе к вечеру, когда мисс Харриет, няня Марины, как водится, привела ребёнка в кабинет князя Михаила и оставила её там с ним на отведённый им час общения наедине. Марина любила этот час, потому что отец разрешал ей играть с его коллекцией драгоценных и полудрагоценных камней – забава, которая её увлекала и являлась незабываемой. У него были два больших стеклянных шкафа, заполненных этими прекрасными камнями – целые их ряды на лотках, аккуратно разложенные в миниатюрные коробочки, обтянутые белым бархатом. Там имелись и бриллианты, и изумруды, и рубины, и золотые самородки, и восхитительные кусочки нефрита и хрусталя. Он доставал лоток и позволял Марине играть с камнями столько, сколько ей хотелось, однако при одном условии, что та потом разложит их назад в коробочки, которые им точно соответствовали.

В другое время он читал ей стихи – порой свои собственные, порой русских, французских или итальянских поэтов. Либо же тихо играл на пианино в тех сумерках, когда лампы ещё не были зажжены и поленья слабо тлели в глубоком тёмном камине из резного дуба. А ещё, находясь в весёлом расположении духа, он вдруг затевал разнообразные игры, любимой из которых были "Африканские следопыты", когда он набрасывал поверх себя тигровую шкуру и, свирепо рыча, повсюду рыскал, Марина же с серебряным мелким ружьём, притом настоящим и в драгоценных камнях, преследуя зверя, кралась за ним в полутьме необъятного кабинета среди его толстых гранитных колонн.

И вот в указанный злополучный день, когда они мирно расселись на медвежьей шкуре перед уютно горевшим огромным камином, в комнату, к удивлению Марины, вплыла прелестная молодая дама, закутанная с головы до пят в соболиную шубу, с румяными щёчками и кучей снежинок, покрывавших её соболиную шапку.

Михаил в изумлении вскочил и воскликнул: "О, моя дорогая, вам не следовало сюда являться!" – но в то же время выглядел странно довольным и взволнованно поцеловал её ручки в перчатках.

А прекрасная дама, рассмеявшись, сказала: "Михаил, всё в порядке, я зашла лишь на минутку. Она сейчас с императрицей, ведь я оставила их вдвоём лишь полчаса назад".

Марина задумалась, кто б мог за этим "она" скрываться, а князь нахмурился и промолвил: "Прошу, моя дорогая, только не при ребёнке".

Дама вновь рассмеялась, а затем пристально воззрилась на Марину. "Так вот кто стоит между нами – сия очаровательная кроха!" – пробормотала она через мгновение.

А Марина озадачилась ещё больше, так как вовсе, разумеется, не стояла между своим отцом и этой дамой! Напротив, она осталась сидеть одна у камина, да к тому же будучи сильно возмущённой тем, что её – уже взрослую шестилетку – обозвали "очаровательной крохой".

Дама ещё несколько минут тихонько пообщалась с Михаилом, затем, послав воздушный поцелуй Марине, безумно грациозно удалилась, оставив позади шлейф приторных духов, а также одинокую фиалку, что выпала из чу́дного букетика, приколотого к её красивой шубе. А князь, сопроводив до двери свою загадочную гостью, вернулся к дочери необычайно молчаливым и спокойным, хотя глаза его сияли, как сапфиры, с которыми они как раз играли, когда вошла вдруг Незнакомка и прервала сию забаву.

"Кто она?" – робко спросила Марина, поскольку ещё не знала этого непривычно тихого настроения своего папы, а потому немножко опасалась прервать его необъяснимое молчание.

Михаил, вздрогнув, посмотрел на неё так, словно совсем забыл, что она всё ещё находилась рядом, а потом медленно промолвил: "Это моя подруга, Марина. Но твоей маме она не по нраву, а потому, будь добра, не рассказывай ей об этой неожиданной гостье. Ведь я и правда не ждал её визита", – добавил он больше для себя и снова погрузился в свои думы.

Впервые за свою короткую жизнь Марина в присутствии отца почувствовала себя страшно неуютно, а потому была очень рада, когда спустя пару минут мисс Харриет, тихо открыв дверь и сказав: "Тебе пора, дорогая", – увела её ужинать в детскую.

Марина никому не рассказывала об этом визите в течение долгого времени – пока не умерли оба её родителя – и лишь тогда поведала мне эту историю.

Но её мать каким-то образом о незваной посетительнице прознала, а потому злилась и бушевала.

"Это ж та женщина, Михаил! – яростно кричала она, топая ногой. – О, я знаю всё, что между вами происходит! Всё! Не думай, что я слепа и глуха! Ты влюбился в неё в тот самый вечер, два года назад, на придворном балу, когда та впервые появилась в обществе Петербурга. 'Ля бель Грекь10', – ты называл её, когда мы ехали домой. Ты восхищался её статной красотой, которая заставила тебя думать о богинях Олимпа. Потом ты сказал мне, что она столь же умна и высокообразованна, сколь прекрасна. Ме уи́!11 Она, видите ли, также писала стихи и могла помочь тебе с переводом греческой классики! Это же было лишь началом – первым поводом для твоих частых к ней наездов".

"Это было правдой", – пробормотал Михаил, но Александра продолжала.

"Позже ты сказал мне, что это моя вина, что ты читал свои стихи не мне, а ей, поскольку, видите ли, я всегда зевала, как кошка, и жаловалась, что поэзия меня усыпляет. 'Сет ассомо́н12, убийственно скучно', – вот в каких моих словах ты меня обвинил. Ну, и что, если я, разок зевнув, и сказала подобное? Разве это такой уж великий грех?"

"Что ж, это не слишком вдохновляет, ма пети́т13", – заметил Михаил, но Александра снова отмахнулась.

"Ведь ты прекрасно знаешь, что мне гораздо приятнее слушать, как ты говоришь, чем как декламируешь бесконечные вирши людей, умерших тысячи лет назад! И совсем другое дело, когда ты читаешь свои собственные – мне это всегда нравилось. Особенно когда ты посвящал сонеты мне. Но эти новые любовные стихи, что ты недавно сочинил, – думаешь, я не понимаю, что они не для меня, а для неё? Почему я должна их слушать? Зачем терпеть пытку, оскорбление? И в довершение всего ты приводишь её в наш дом и позволяешь нашему ребёнку видеть её и даже с нею разговаривать. О, мон ами́14, ты столь простодушен и наивен! Она желает тебя, и она тебя получит, поскольку, являясь охотницей – я поняла это с первого взгляда, – стремится отловить тебя, а меня уничтожить!"

Михаил выслушал эту тираду молча, не сказав ни слова больше в свою защиту, однако с этого часа их отношения полностью изменились.

И странная ревнивая нотка закралась в дневник Александры – странная потому, что была направлена не только против её мужа, но и против её ребёнка.

"Михаил обожает Марину и совершенно нелепо относится к ней как к своей конфида́нте15", – появилась там первая жалоба, записанная её витиеватым и мелким почерком. А через пару дней: "Он любит дочь и доверяет ей больше, чем мне. Я вижу это так ясно". А позже снова: "Мне тяжело наблюдать, как мой собственный ребёнок занимает предназначенное мне место в сердце супруга". И больше она не называла его "мон шер и бьен эйми́", а Марину – "ма пети́т фи адорэ́".

В те же самые дни твоя прабабушка написала своему мужу следующее: "Ко мне наведалась мисс Харриет. Она призналась мне – о, очень осторожно! – что по какой-то неведомой причине Александра, абсолютно недвусмысленно ревнуя Михаила к своей дочке, решила вымещать на ней свою досаду. Вот, к примеру, она смотрит на Марину и бросает (однако лишь в присутствии Михаила): 'Прансе́с, вуз ет лед16', либо 'как же вы глупы … как неуклюжи', либо даже хлеще 'покиньте комнату, мадемуазель, я так устала от вашего противного лица'. Ну, и немудрено, что в результате Марина разражается рыданиями, а Михаил во гневе убегает, хлопнув дверью. Быть может, Вы, мон шер и бон Грегуа́р17, лучше объясните Александре её ошибку. Она Вас обязательно послушает".

И, получив сие, твой прадед незамедлительно составил Александре пространное письмо, в котором строго упрекал её за чрезвычайно неестественное поведение по отношению к собственному чаду.

"Я не могу тебя понять, дочь моя, – писал он. – И что с того, что Михаил её действительно обожает? Заставляет ли это его любить тебя меньше? Ты потеряешь своего супруга, ма бон ами́18, если не будешь прятать сии необъяснимые чувства. Я молюсь, чтоб ты образумилась. Следуй примеру собственных родителей: разве я всегда не преклонялся перед твоей бон и шер мер19 и не восторгался так же своими дочерями? Тебе ли то не знать – тебе, которую, признаюсь, я искони любил, пожалуй что, сильнее, чем дорогих Аннетт и Натали. И любовь нескольких представителей семьи друг к другу не только возможна, но и естественна. А вот твоё поведение в последнее время не является таковым. Поэтому я ещё раз умоляю тебя, моя горячо любимая Александра, измени своё отношение к супругу и маленькой дочке, и ты получишь благословение нашего лё Бон Дьё20 и твоих любящих, хотя и откровенно не одобряющих происходящее родителей.

Твой преданный отец,

князь Григорий"

Вызывает сомнение, оказало ли сие письмо хоть какое-то благотворное воздействие, поскольку Марина, с грустью рассказывая мне о той ранней поре своей жизни, которую, к великому сожалению, она помнила уж слишком чётко, говорила, что её мать с каждым днём становилась всё более нетерпимой. Единственными счастливыми часами ребёнка были те, что он проводил наедине с отцом, но почему-то даже они не оставались прежними, и Марина с незнакомой ей доселе болью в сердце замечала постоянные перемены в облике Михаила – сегодня новая морщинка, завтра ещё парочка седых волосков. Тем временем Александра жила беспокойной жизнью, к несчастью, больше, чем когда-либо, не доверяя мужу и ребёнку. Дважды в день мисс Харриет одевала Марину в белое шёлковое платьице с голубыми лентами, завязанными на плечах и волосах в виде бантов-бабочек, и спускалась с ней в гостиную матери.

"Вот и Ваша дочь, Княгиня", – говорила она, делая реверанс на пороге, а затем удалялась, оставляя Марину с ней вдвоём.

"Вёне́ иси́, Мадемуазе́ль21", – требовала Александра, и Марина на цыпочках подходила к ней и несмело прикладывалась к её кисти. Однако та потом горько смеялась и восклицала: "Вы что, не знаете, как целовать руку, не касаясь её своим носом? Да ведь он, как змея, холодный! Я бы хотела, чтоб вы его грели, прежде чем ко мне прикасаться!"

Хотя, очевидно, Александра никогда своим родителям не жаловалась и не пыталась оправдать себя в их глазах, разъяснив им истинную причину своего столь странного поведения, она в конце концов дошла до того, что по-настоящему свою малышку-дочь возненавидела, считая ту сообщницей Михаила и, следовательно, своим врагом. Ведь разве её девочка не присутствовала при том, как сия отвратительная гречанка осмелилась ворваться в дом Александры и последовать за Михаилом в его кабинет? О, если бы только Марина поведала ей о том визите! Если бы только открылась ей и рассказала, что случилось на самом деле! Всё сложилось бы абсолютно иначе. Тогда бы Александра почувствовала, что дочери можно доверять, что она не их друг, а её. Но этого не произошло, и в сколь же трагичной ситуации она оказалась: муж, влюблённый в другую женщину, и вставшая на его сторону дочь. В своём гневе и отчаянии она, похоже, напрочь позабыла о возрасте Марины.

Но тут нежданно сия малоприятная проблема дошла до своей кульминации. В драматичном письме Александре (по-видимому, ему не хватило смелости поделиться с ней этим лично) Михаил признался в своей любви к восхитительной греческой богине.

"Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня, ма повр пети́т22, – писал он, – ты, любившая меня так горячо и бывшая столь верной. И от всего сердца я благодарю тебя за эту любовь – самый прекрасный и царственный дар, какой только можно вообразить. И поверь мне, я тоже любил тебя и продолжаю любить, хотя, возможно, иначе – больше как брат или нежный друг. Однако та, новая любовь вошла в мою жизнь и сбила меня с ног. Более двух лет я пытался бороться с ней, убежать от неё, победить и позабыть это помешательство. Но оно сильнее меня! Оно одолело меня, и я понял, что не смогу тебе лгать. Я никогда этого не делал. Если ты помнишь, всякий раз, когда ты упоминала о ней, я молчал, но никогда не лгал. Самое малое, что я могу сейчас сделать, – это сказать тебе правду и отдаться на твою милость. Что бы ты ни решила предпринять, я это приму. Однако я заклинаю тебя помнить об одном: наша маленькая Марина должна быть избавлена от твоего столь несправедливого гнева, ведь она никогда не делала ничего дурного и никоим образом не проявляла по отношению к тебе предательства. Только один раз она видела ту, другую, и то не по своей либо моей воле. О, моя дорогая, что мы можем теперь сделать? Как мы будем дальше жить вместе, если моя новая любовь встала между нами?"

В коротенькой записке, которую Михаил носил в нагрудном кармане до самой своей смерти, супруга ответила ему с неожиданным спокойствием и достоинством: "Друг мой, любовь имеет первостепенное значение, а потому давай будем следовать велениям любви. Она поддержит меня в моём одиночестве и, я молюсь о том, приведёт тебя к ещё бо́льшим вершинам".

В тот же вечер она приказала спешно упаковать её чемоданы и до восхода солнца, не попрощавшись с Михаилом, отбыла в Париж, взяв с собой Марину и мисс Харриет. Они уехали в той же запряжённой восьмёркой коней карете, в коей она и Михаил путешествовали в свой медовый месяц, случившийся шесть лет назад. Теперь же за ними в двух каретах поменьше следовали её личная горничная, шеф-повар и пара-тройка прочих слуг. Впереди сего каравана был пущен курьер, в обязанности которого входил выбор самых подходящих гостиниц, устройство для всех спальных мест и заказ наиболее приемлемой пищи. Примерно каждые четыре часа они с цоканьем въезжали в селение или город, чтобы поменять свои взмыленные упряжки на свежие, предусмотрительно и тщательно отобранные вездесущим Порфирием Степановичем – тем самым проворным и вечно исчезавшим посыльным.

Ночь за ночью они останавливались в придорожных отелях, временами настолько забитых, что там находилась лишь одна свободная кровать для Александры, тогда как мисс Харриет и Марина отдыхали либо на диванах, либо на креслах, что были составлены вместе, либо даже на перинах, кинутых на пол. А как-то в одной польской корчме Марину уложили на столе для бильярда, однако только после того, как постояльцы сыграли перед сном в "пирамиду". Тот случай, что, должно быть, обрадовал её и позабавил, она потом никогда не забывала, подробно и с наслаждением не раз смакуя анекдот о нём в последующие годы.

Приехав же в Париж, они остановились в знаменитом на весь мир "Отель де Франс", заняв там королевские апартаменты, для оплаты коих, по словам Александры, требовалось "продать свои глаза".

По ночам, совершенно не в силах заснуть и чувствуя себя ещё более несчастной, она расхаживала взад-вперёд по своей спальне, заламывая руки и рыдая в голос, в то время как Марина в своей детской, что находилась прямиком над нею, заслышав ужасающие звуки, старалась сразу же заткнуть пальцами уши, сжимаясь и дрожа под одеялом. Вот тогда она мне и послала по-детски жалобное краткое письмо, написанное большими и кривыми буквами, которое я здесь и привожу:

"Многоуважаемая и любимая Тётушка Наталья,

Пожалуйста, помогите нам. Будьте добры, приезжайте к нам. Маме так грустно. Она целый день бегает по городу, а потом всю ночь плачет. Она умрёт, если никто не поможет. Я знаю, что Бабушка не может оставить Дедушку, а у Тёти Аннетт родился ребёнок. И Папа больше не хочет нас видеть. Вы сможете к нам приехать? Пожалуйста, пожалуйста, дорогая Тётушка Наталья, спасите мою Маму. Низко кланяюсь и с уважением Вас обнимаю.

Ваша любящая племянница,

Марина"

В то время я ещё не вышла замуж, хотя уже была обручена с твоим двоюродным дедушкой Иваном. Я помню, как бросилась к своим родителям с письмом от бедной маленькой Марины и страшно умоляла их немедленно меня к ней отпустить. Конечно, они так и поступили. Итак, я отбыла в своей карете в сопровождении мадемуазель Жакье и парочки служанок, а наш проверенный немолодой курьер Порфирий Степанович, как водится, помчался на день раньше, чтобы готовить всё для будущих ночёвок.

Ситуация в Париже оказалась именно такой, как описала Марина. Днём Александра, измождённая и худая, бродила по магазинам, каталась верхом и посещала вечеринки, а по ночам мерила шагами свою спальню, рыдая и заламывая руки. Казалось, ничто из того, что я могла сказать и сделать, не было способно ей помочь. То было отчаянное положение, и одному Господу известно, чем бы всё это завершилось, как вдруг пришло известие, что Михаил умер в Санкт-Петербурге от пневмонии.

Мне не дано забыть, какой эффект произвела эта новость на Александру. Та словно бы освободилась от злых чар, терзавших её душу днём и ночью. Да, она опять была убита горем, однако в более привычном смысле. Исчезли отчуждение, и горечь, и унизительное чувство, что супруг смог променять её на вертихвостку. За краем гроба Михаил вновь стал её избранником, и мужем, и единственным мужчиной, которого она когда-либо любила. Теперь она опять, гордо вскинув взгляд, могла беседовать о нём, ведь больше не являлась покинутой женой, ненужной и нежеланной, а стала впредь вдовой – законной половиной, что носила его фамилию и стала матерью его ребёнка. И после смерти он был полностью прощён и навсегда остался лишь её "Мишелем".

Эта перемена, в свою очередь, повлияла и на её отношение к Марине. Вновь она называла ту "ма пети́т фи адорэ́" и нежно, как и ранее, дарила материнскую любовь единственному чаду. Однако её сердце было разбито, и, несомненно, она осознанно искала смерти. Примерно через месяц, в Христово воскресенье – был дивный, но прохладный день, к тому ж с коварным ветром – она, надев весеннее льняное платье, выбежала без пальто наружу … Спустя пять дней она тоже умерла от пневмонии. Её тело отправили в Москву и там похоронили рядом с мужем в Новодевичьем монастыре в его семейном склепе.

Я забрала Марину с собой в Санкт-Петербург, и, выйдя замуж, взяла её жить с нами. Она была чудесной девочкой, заботливой и нежной, хотя и пронёсшей сквозь всю свою жизнь отсвет глубокой печали. Однако иногда бывала взвинченной и нервной, а изредка случались вспышки гнева, но их она позднее научилась почти что идеально подавлять; лишь пара пятен рдела на щеках, если она злилась, но сие происходило крайне редко. И столь же редко говорила грубые слова, показывая ангельскую кротость. А повзрослев, невероятно расцвела и в восемнадцать обвенчалась с князем Всеволодом Стронским – твоим отцом, Тамара, являвшимся в то время гвардейским офицером, весёлым, обходительным и милым. Но это уж совсем иная драма, которую она, надеюсь, когда-нибудь сама с тобой обсудит

.

Таков был старомодный и высокопарный рассказ Натальи. Но она оказалась права. Однажды, когда я была уже замужем и отчаянно несчастна, моя мать поведала мне историю моего рождения. Я полагаю, она думала, что этим поможет мне решить мою проблему, чего, разумеется, не случилось, так как наши казусы были столь же различны, как и два вовлечённых в них мужчины, её и мой мужья. Но подробный рассказ вкупе со сдержанными и выверенными версиями доктора Руковского и старой Фроси дали мне ясное понимание того, как появилась я на сцене.

Третье поколение

Девяностые

Марина Стронская была, мягко говоря, расстроена. Вытянувшись во весь рост на низкой и широкой кровати, на которую, несмотря на своё "состояние", вот уж без малого полчаса назад как самым неосмотрительным образом бросилась, она теперь лежала там в плачевном виде викторианской скорби. А у её постели, заботливо склонив над ней свои пожилые встревоженные лица, стояли её личная горничная Фрося и семейный врач, доктор Руковский. Молча они укрыли Марину её любимой голубой шалью, и поглаживали её по плечам, и ласкали её руки, и пытались разогнуть её сжатые в маленькие, ритмично бившие по кровати кулачки пальцы. Однако всё было тщетно. В том редком порыве гнева, что был для неё совершенно необычен, она оттолкнула стакан с успокаивающими лаврово-вишнёвыми каплями домашнего приготовления, которые врач умолял её выпить, и сорвала со лба платок, смоченный одеколоном, – неизменное Фросино средство первой помощи от всех болезней, – и отправила закупоренный пробкой-короной зеленоватый стеклянный флакон с нюхательной солью в полёт через всё помещение, и тот остался лежать в самом дальнем углу, по дороге разбив изящную, переливавшуюся всеми цветами радуги венецианскую вазу, и напугав до истерики щебетавшего и трепетавшего Маэстро, почтенную канарейку с гор Гарца, и возбудив легко вызываемое любопытство чёрно-золотистой кривоногой таксы Либер Генрих, сразу же понюхавшей содержимое открывшегося флакона, а затем громко чихнувшей и возмущённо потёршейся своим длиннющим носом о мягкий ворс шелковистого ковра.