Между седьмым и восьмым

– На свидание пригласили, – хмыкнула Катька. И обнаглела: – А вас?

Бабка ответила, думая о своём:

– А мне вот снова колоться идти сейчас…

Катька тут же выдала, свалившись от хохота в подушку:

– А говорят, это молодёжь наркоманит! Древность жару даёт!

– Угомонись! – пьянчуги-аварийщицы за время, проведённое в больнице, протрезвели, какое-то время лежали молча – не храпели, не стонали – видимо, соображали, что к чему. А тут не выдержали: – Головы раскалываются от твоего треска! Заткнись, сикавка!

Катька смолкла – эти, в отличие от бабули, несмотря на всю свою забинтованность, могли подняться и чего-нибудь сотворить. С Катькой.

Бабка в этот момент попыталась подняться:

– И-и-эх! – и завалилась на бок: – Ох, спинушка!

Не отдавая отчёта своим действиям, Катька быстро поднялась со своей кровати и наклонилась над «древностью»:

– Ладно, давайте помогу.

На вид бабка казалась лёгкой, воздушной, но на деле!..

Когда Катька взялась за протянутую навстречу руку и потянула старушку – божий одуванчик на себя, глаза тут же полезли из орбит – весила бабка изрядно!

– Кости. Кости… – стонала бабулька. – Старая станешь, так же поправишься: с виду худа, а внутри добра – что говна. И откуда что берётся?

Катька через натугу прыснула, не рискуя хохотать: «Говна! В туалет надо ходить – почаще!».

Двигалась бабка медленно. Пока дошли до процедурной, Катька узнала, что старушку зовут Евдокией Васильевной, что вот уже два года как ей идёт девятый десяток, что завещание она составила племяннику:

– Всё ему: и квартиру, и гараж, и деньги, что скопила. Пусть похоронит только. А там уж как совесть ему скажет: захочет поделиться с кем из родных – пущай делится. А на нет суда нет. Что уж тут.

– А чего не детям? – Катька изнемогала под тяжестью бабкиного тела, всё больше наваливавшегося на неё.

– Так нету, – у процедурного кабинета Васильевна остановилась. – Захочешь, так расскажу попозже. Мне тут, видать, и помирать придётся. Сколько-то времечка будет – расскажу, – за уколом она хотела зайти в кабинет самостоятельно, без юной сопалатницы, но не смогла: – Вот как оно, видишь? Ноги уже из-за спины не держат.

Катька выдохнула: «Ну, перхоть!» А вслух сказала:

– Ладно, вперёд! – и задом открыла дверь, чуть не снеся медсестру, собиравшуюся на выход.

– Да!.. Твою!.. – медсестра не сдерживала эмоций. – Чтоб!..

Впрочем, Катька тоже решила не сдерживаться. Тем более обслуживающий персонал – это вам не две залётные пьянчуги.

– А я чё, за вас всех таскать должна? На своём горбу? Детям вообще работать нельзя! Это ваша обязанность! Маме позвоню – пусть жалобу на вас напишет! И за мат тоже!

– Да пусть пишет! – взъелась медсестра, но под взглядом Васильевны поникла и закашлялась. Потом разрешила, остывая – Ладно, заголяйтесь. И на будущее: не опаздывайте, я уже пять минут как закрыться должна была.

В процедурном даже не пахло – воняло процедурами. Катька была рада, что укол медсестра сделала моментально. Возмущалась только Евдокия Васильевна:

– Помедленней бы, а то ведь как насквозь! А больно – аж дыхание спирает…

До палаты они добрались еле-еле: бабка задыхалась непонятно отчего, а Катька – от тяжести бабкиного тела. На кровати свалились вместе: одна сидя, другая лёжа – каждая на свою.

Почти тут же зашёл врач. Не один. Его сопровождали двое – оба в накинутых на одежду серо-белых халатах. Все трое подошли к автоводительницам, к их кроватям.

– Можете забирать, – махнул на них врач – уже другой, не вчерашний. Он был солиден, имел профессорскую бородку, очки в толстой оправе. – Только порезы и ушибы. И очень, – врач сделал упор на этом слова, – оч-чень высокая степень опьянения. А сегодня – похмелье. Головушки болят. Но, – «профессор» развёл руками, – поболят и перестанут. Хотя… – он немного призадумался. – Их ведь в СИЗО?

– Туда, – качнул головой старший из двоих, и Катька поняла, что это полицейские.

– Я надеюсь, они там в медкабинет попадут, а не сразу в камеру? – врач киношным жестом поправил очки – указательным пальцем правой руки поднял чуть выше по переносице.

– В изолятор, – снова согласился старший и глянул на девок. – Ну, сами пойдёте или наряд вызвать?

Минут через десять, после препирательств и мата, от которого хотелось зажать уши, палата наполовину очистилась.

– Господи-господи! – качала головой Евдокия Васильевна.

– Кошмар! – высказалась и Катька. Но тут же поинтересовалась у врача: – А за что их в полицию?

– За непреднамеренное убийство, – врач картинно сложил руки на груди и присел на кровать бабки, уставившись на Катьку. – Ну-с, что у нас?

– Не-е! – заявила Катька. – Подождите! Чего они сделали? Эти! – и она красноречиво кивнула головой в сторону двери.

– Ночью катались по городу. На внедорожнике. Папином, – рассказывая, врач делал ненужные паузы, Катька морщилась: «Можно ведь и поскорее!». Впрочем, говорить с паузами для доктора было нормой. – Катались они со скоростью сто пятьдесят километров в час. Вылетели на красный. На перекрёсток. Врезались в такси. В результате таксист мёртв. Остались жена и двое детей. Жена не работает. Дети маленькие. Вот так.

– Сволочи! – выдала Катька, представив, что это они с Лоркой остались на руках у матери, а отца убили такие вот… – Убила бы!

– Не надо, – попросила бабка. – Бог с них спросит. Когда срок придёт.

– Сейчас надо! – рыкнула на старушку Катька. И глянула на врача. – А почему их двоих в тюрьму? Не вдвоём же они за рулём были!

– А-а… – протянул врач. – Много выпили. Чересчур. Так что кто точно был за рулём, сами не помнят. Но вспомнят. Если папочка мешать не будет. В смысле помогать. Папочка – богатый. Владелец заводов, земель ну и ещё чего-то.

– Чего ж он не здесь? – Катька удивилась. – Чего ж не выручает, гадина?

– За границей, – «профессор» ласково пошлёпал Катьку по руке. – И хватит нервничать. Вот персонально вам, – он выделил слово «вам», – нервничать вообще запрещено. На что жалуетесь?

– Да всё нормально, – пожала плечами Катька.

– Ну и замечательно! – обрадовался доктор. – Значит, завтра выпишем. Но таблеточки кой-какие попьёте. И другое лечение. На ближайший месяц. Поменьше компьютера, телефона. Желательно поменьше музыки. Особенно через наушники. Ну и побольше спать и просто гулять. От школы мы вас на недельку освободим.

– Так у нас через неделю каникулы! – вырвалось у Катьки.

– Вот и замечательно! – снова обрадовался врач. – Значит, к следующему учебному году никаких проблем быть не должно! – закончив с Катькой, он повернулся к Евдокии Васильевне: – Ну-с, а у вас? Болит?

– Ой, болит! – обрадованная вниманием к себе, с чувством пожаловалась бабулька.

Врач аккуратно приподнял халат старушки, задел костлявое тело правой пятернёй, и Васильевна взвыла.

– Н-дас-с… – выдал «профессор», возвращая халат на место и берясь за свою бородку. – А вот на рентгене всё почти замечательно! – он нахмурился. – Спали?

– Да как?! – вскинулась бабка. – Я ж лечь не могу!

– Зря-а… – протянул врач. Хлопнул по кровати. – Посмотрите-ка, мы тут всё для вас устроили. На матрац досочку положили. Чтоб удобнее было. Так что вы на животик и – баиньки. Уснёте, и полегче будет. Ну и укольчики ещё, и таблеточки. А если тяжело, медсестра сама придёт. И покушать сюда принесём. Давайте-ка, при мне ляжете.

– Да не сплю я на пузе-то! – нервно дёрнулась бабка.

– А вы попробуйте, – настаивал врач.

– Дак вот лягу – и помру! – пригрозила Васильевна.

– Да у вас ещё вся жизнь впереди! – попытался отшутиться врач, а затем всё-таки настоял на своём.

С помощью Катьки и «профессора» бабка таки легла на живот. Свернула голову набок и вздохнула:

– Вот смерть моя и придёт сейчас, а я к ней задом лежу – хорошо ли?

– Да никто не придёт! – возразил врач и вздрогнул.

Вздрогнула и Катька.

А бабка – та просто охнула:

– Смертушка моя!

Дверь палаты скрипнула, распахнувшись, и на пороге палаты встал. Лосось.

Он мельком глянул на пустые кровати, задержал взгляд на «профессоре» и протопал к Катьке. На ногах кроссовки, джинсы, на теле – рубашка и джемпер, как в школе.

– Меня выписали, – сказал Лосев. И протянул Катьке тысячерублёвую купюру – Держи. Я тебе ничего не должен. Понятно?

– Ещё бы! – эхом отозвалась Катька, принимая денежную бумажку.

Лосось тут же развернулся и отправился обратно. К двери. Там задержался:

– И учти! Мы ещё встретимся!

Слова прозвучали угрозой, но Катька улыбнулась, уже веселее повторив:

– Ещё бы! – она даже не подозревала, что надумал за ночь и за утро Лосось, поэтому мило и прощально сделала ему ручкой: – Пока!

– А вы говорили: смерть! – воскликнул врач, когда за парнем закрылась дверь, и тронул Евдокию Васильевну за плечо: – Это не смерть. Это сама жизнь!

И он был прав. Жизнь из Лосося так и пёрла. И – не прав. Потому что…

Глава 8. Скажи мне

Евдокия Васильевна умерла во время обеда.

…«Профессор» покидал палату, когда Катька вспомнила: «Илюша! Он же меня после обхода звал!».

Из палаты они вышли вдвоём: врач и пациентка.

– Вот и замечательно! – в который уже раз выдал врач. Наверное, уже о чём-то своём. И спросил. У Катьки: – Ты видишь, что медсестры на посту нет?

– Вижу, – согласилась Катька – стол и стул рядом с её палатой действительно пустовали.

То есть стол пустовал не совсем. На нём лежал толстый журнал, наполовину исписанный разными почерками. Рядом валялась ручка, упаковка каких-то таблеток, листок бумаги… А стул пустовал.

– О чём это говорит? – лицо доктора выражало сплошной интеллект. – Это говорит о том, что медсестёр у нас мало. Вызвали. Ушла. А к тебе будет просьба.

– Ну! – буркнула Катька, догадываясь, что сейчас ей предстоит «попахать» и «забесплатно».

– Найди старшую сестру отделения. Её кабинет. Дойдёшь до конца коридора, повернёшь налево, там будет ответвление. Налево крайний кабинет. Сестру зовут Кира Константиновна. Скажи, что Вадим Александрович. А это я, – врач ткнул пальцем себе в грудь и поморщился, будто сделал себе больно. – Скажи, что Вадим Александрович очень просил. В шестую палату. Полыгаловой. Обед принести в палату. И процедуры все, что назначены, тоже в палату. Я бы и сам сходил, – доктор скроил кислую мину, – но у меня ещё восемь человек. Обход. Понимаешь?

– Понимаешь, – согласилась Катька.

Кабинет старшей сестры оказался закрыт. И тогда Катька тупо пошла по травматологии, заглядывая во все палаты.

Три повстречавшихся женщины в белых халатах кем только не оказались – только не Кирой Кстантиновной.

С четвёртой повезло.

– Девочка! – горестно вздохнула медсестра, когда услышала всё, что передала ей Катька. – Людей у нас не хватает. А сейчас ещё двух травмированных привезли. Я тебя очень попрошу: сходи на кухню. Записку напишу, чтобы тебе судки выдали.

– Но тогда и на меня! – обнаглела Катька. – Чё я туда-сюда мотаться буду?

Кира Константиновна взглянула на неё, печально покачала головой и согласилась:

– Ладно.

С запиской Катька потопала на кухню, на первый этаж. Со второго – это не так далеко. Если вниз. А вот если наверх да с двойной порцией! Она пожалела, что потребовала свой обед в палату. Зато потом, вольготно расположившись на кровати – полулёжа, ощутила некий кайф. Совершенно забыв о том, для чего вообще покидала палату.

Утвердив судок с супом на подушке, положенной на колени, Катька потребовала у Васильевны:

– Ну, давайте! Рассказывайте. Про детей.

Бабка тяжело вздохнула.

– Или вас покормить? – Катька задумалась. – Я могу. Честное слово. У меня сестра младшая, Лорка. Я за ней как вторая мама ходила. Когда Лорка маленькая была, а мама на работе.

Бабка вздохнула ещё раз, с тяжёлым хрипом выдохнула:

– А я так вовсе матерью была.

– У вас же нет детей! – изумилась Катька. – Вы же сами говорили!

– Своих не было, а вот сёстры да брат. – Евдокия Васильевна, слегка меняя позу, а она всё так же лежала на животе, руки вдоль туловища, повернула голову в противоположную от Катьки сторону. Слова бабки теперь уходили в стену, невнятным эхом наполняя небольшое помещение. – У меня мать-то два раза замужем была. Да кой два раза! Один! А другой раз – так, чуточек. Первый-то, батька мой, на Дальний Восток сбёг, да там, говорят, посадили. А второго на войне убило. Орудием он командовал, артиллеристом был.

– Что? – переспросила Катька, опуская наполненную супом ложку обратно в миску: «Магомет тоже служил в артиллерии, а отца посадили. Ни фига себе совпадения!» Есть ей сразу расхотелось, и уже совсем искренне Катька произнесла: – Ну, и дальше что?

– Я вот тридцать первого года, а сестра Катерина… – тут Катька округлила глаза – мол, ну надо же, прямо как меня! – но бабка этого, естественно, не заметила. – Катерина, та с тридцать шестого. Через год, как она родилась, отец от нас и рванул. Добрые люди нашлись, написали потом письмишко-то. Аж из Владивостока. Мол, с милицией повздорил, а у него и без того рыльце в пушку. Посадили. И так вестей не слал, а тут и вовсе пропал. А Василий Фомич – он из ссыльных. Был. Тоже оттуда, с Дальнего Востока. В тридцатом его, слышь, сослали туда со всем семейством, из-под Ростова. Говорит, артелью командовал да хлеб взял да людям роздал, когда надо было не людям – государству. Его и сослали: не перечь против закона. Семья у него. Все померли: кто по дороге, кто в тайге – жена, мать, детишек двое. А ему ж, вот, возвращение выписали. Повезло как-то. Он и поехал. Поездом. В Кунгуре на станции вышел – в буфет, взять чего съестного, а его по головушке тюкнули. Шантрапа местная. Обобрали. Тут и совпало. Мать у меня Катьку лекарям возила, дыхалка у ей замирала. Ну да. Там на вокзале и встретились они. Пожалела мать Василия, с собой взяла. Ночь на вокзале переночевали, наутро в деревню, домой.

Катька нервно заёрзала на кровати, чуть не расплескав суп, хотела сказать, что и она не так далеко от Кунгура живёт, да не вышло.

– И вот ведь какое дело! – бабка не останавливалась. – От родного отца ласки не видала, а как этот по голове раз погладил, я так и заревела. А он: чего ты, Дуся, я ведь добром. А будто я не вижу? Вижу ведь! Остался он у нас. А в тридцать девятом, мать на сносях уже была, в армию его взяли. Да в Монголию отправили. С япошками воевать. Три письма оттудова пришло. В первом сообщал, что хорошо у него всё, что над людьми поставили да пушку дали. Приветы передавал, у всех всё расспрашивал: у матери, у меня, у Катьки – как да что. Во втором просил детей по-евонному назвать: Лёнькой да Райкой. Они уж родились тогда. А в третьем… – Васильевна всхлипнула, не сдержав старческих слёз. – Товарищи его писали. Хорошо писали. И командир его, над всеми пушками который был, подписался. А после того посылочка пришла – от командира, от солдат: деньги они слали, мыло, зеркальце Райке, гильзы Лёньке да гимнастёрку отцову. Я ведь Василия-то отцом звала! И отчество его взяла. Тогда. В сельсовет пошла да как шарахну кулаком по столу: переписывайте! Вот кто моим отцом был! А там и не спорили. Мне восемь годков только исполнилось, да. Вот и глянь, коли сможешь: стоит перед мужиками да тётками девчоночка да кулаком – по столу!

В палату заглянула медсестра из процедурного. Со шприцем. Возмутилась, увидев полную посуду:

– Почему не едите?

– Надо будет, съедим! – сурово ответила Катька. – И унесём сами.

Медсестра только крякнула и, быстро сделав Евдокии Васильевне укол, удалилась.

– Мать… – вздохнула бабка.

– Чего? – не поняла Катька, подумав, что укол оказался чересчур болезненным и старушка ругнулась.

Однако у Васильевны просто сорвалось дыхание:

– Мать у меня в сорок втором померла. Зимой. Сено с поля вывозили на ферму. Лошадь легла, мать поднимала, да не получилось. Пешком в деревню пошла. А метель!.. Через два дня нашли. Мне ребят в детдом сдать предлагали. Я отказалась. Чего уже – одиннадцать лет, двенадцатый. Взрослая. И в колхозе, и с ними. На трудодни-то чего давали? Слёзы. Коза у нас была да куры – они спасли. А в колхозе я за всё бралась, чтоб активисткой быть. Активистам премии давали: когда картошки мешок, когда отрез на платье. Я по три платья из одного шила. Лёнька у меня до пяти годков в бабском щеголял. А после пяти пришёл да спрашивает: «Я мужик?» «Мужик», – отвечаю. «Как отец?» – говорит. «Как отец», – говорю, а сама слёзы утираю. Взяла гимнастёрку отцову да из неё и пошила Лёньке. И рубаху, и портки. Так он в них и в школу пошёл.

Я ребят выучила: и в школе, и в училище – Лёнчика, и Катьку – в техникуме. И Райку – в институте. Потому и замуж не вышла, что некогда было. Потому и завещание – племяннику. Да-а… А тебя парень-то пригласил. Куда? К себе?

Катька не сразу поняла, что бабка обращается к ней. И той пришлось повторить.

– А-а! – поняла Катька. Качнула головой: – К себе. Он тоже здесь. В двенадцатой палате.

– Не ходи! – как отрезала бабка.

– Почему? – Катька выпучила глаза.

– Не мы их, они нас выбирают, – бабка говорила тяжело, задыхаясь, паузы делала почти через каждое слово. – Пусть они и ходят. Ежели им надо. А ты выбирай. Да не всякого. А сердечного! – тут Васильевна, кряхтя и плача, плача по-настоящему, повернулась лицом к Катьке. – Мать у тебя… Ой, береги мать! Не знаешь ты, как оно, без матери! Скажи мне, что мать любить будешь! Скажи!

– Так люблю. – Катька растерялась, не понимая, что происходит.

А бабка понимала. Она знала, что сейчас произойдёт.

– Вот и всё, – сказала горестно, постепенно умолкая, только слёзы продолжили вытекать из тускнеющих глаз. – Вот и смерть. А мать – береги. Одна она.

Потом наступила тишина.

Где-то в коридоре кто-то ходил, кто-то разговаривал. На улице, за окном, дважды прогудел сигнал автомобиля. Что-то прогрохотало – опять же на улице.

Некоторое время Катька продолжала сидеть, не понимая, что сидит рядом с уже неживым человеком. А когда поняла, осторожно-осторожно, стараясь не скрипнуть сеткой кровати, половицей старого пола – будто боялась потревожить спящую, – поставила нетронутый суп на тумбочку, встала и медленно-медленно вышла из палаты.

Навстречу попалась старшая сестра:

– Что, плохо? На тебе лица нет.

– Евдокия Васильевна… умерла, – ответила Катька и, не сдерживая рыданий, зарылась лицом в халат Киры Константиновны.

Глава 9. Счастье

Тихого часа у Катьки не получилось.

Когда Евдокию Васильевну увезли из палаты – на каталке, закрыв всю, с головой, серой простынёй, Вадим Александрович озаботился:

– Надо родным её сообщить, но она номер телефона не оставила.

Кира Константиновна предложила:

– Давайте её вещи посмотрим. Может, телефон есть.

В тумбочке стоял нераскрытый пакет Евдокии Васильевны.

Катька с непонятной грустью, сжимающей сердце, образующей комок у горла, смотрела, как медики перебирают чужие вещи.

В пакете бабки оказалось чистое бельё, зубная щётка с пастой, полотенце, мыло в старой советской мыльнице, молитвенник – маленькая книжица, пара конфет, огурец и банан. Телефон тоже оказался. Смартфон – чуть попроще, чем у Катьки. Но у Катьки техника работала, а эта – нет.

– Аккумулятор сел, – с сожалением констатировал врач.

– А у меня зарядка есть, – откликнулась старшая сестра. И пояснила: – Телефон такой же. А зарядку с собой беру, потому что разряжается быстро. Старый.

– Ага, – качнул головой Вадим Александрович. Потом попросил: – Сходите, зарядите. И позвоните, пожалуйста, родным. Сообщите. Ну, если что, позовите меня – я поговорю.

Вещи старушки Кира Константиновна оставила в палате. И телефон тоже. Сходила к себе, вернулась обратно в палату – с зарядным устройством.

Смартфон, к счастью, не был запаролен. Ожил практически сразу. Но, сколько ни листала старшая сестра контакты, фамилия Евдокии Васильевны – Полыгалова – ей не встретилась. А контактов было много – не меньше ста.

– Разговорчивая была… дама, – поджала губы Кира Константиновна. – И что теперь делать?

Делать пришлось не ей, а Катьке. Она сама и предложила:

– Давайте не звонить, а эсэмэски отправлять. Кто поймёт, в чём дело, кому надо, перезвонит. И сюда тоже. И вам проще – разговаривать не нужно.

– Сообщения отправлять – время надо, – Кира Константиновна печально покачала головой. – У меня времени мало. И текст надо составить понятный. Тоже надо придумывать.

– А чего придумывать? – пожала плечами Катька. – Умерла Евдокия Васильевна Полыгалова. Сегодня. Номер больницы указать и номер телефона. И контактное лицо. Всё.

– Молодец, – похвалила Катьку старшая сестра и, аккуратно нажимая экран бабкиного смартфона, набрала сообщение. – Ну, начнём с первого номера.

Эсэмэска ушла благополучно.

Некоторое время Кира Константиновна ждала ответа, но дождалась совсем другого.

Дверь палаты распахнулась, на пороге возникла дежурная медсестра:

– Кира Константиновна! Несколько человек с аварии привезли…

Старшая сестра рванулась на выход, на мгновение задержалась, глядя на чужой смартфон в своей руке, махнула свободной рукой:

– Потом отправлю!

– А если я? – сказала Катька и удивилась собственной инициативе.

– Что – ты? – не поняла старшая сестра.

– Да эсэмски отправлю! – пожала плечами Катька. – Здесь ребёнок справится.

– А-а?.. – задумалась Кира Константиновна и тоже пожала плечами. – Ну да! Пожалуйста, солнышко! Отправишь?

– Всем! – пообещало «солнышко». – По списку.

Деньги на телефоне Евдокии Васильевны закончились на пятом или шестом сообщении, на тётеньке с фамилией Боровых.

– Чёрт! – ругнулась Катька и, повздыхав, взялась за собственный смартфон – денег на счету хоть и немного, но было.

Фамилии в контактах Евдокии Васильевны были разные. Имена тоже.

«Разговорчивая была старушка! – думала Катька без всякой иронии. – И телефончик у неё для бабки крутой! – потом к ней пришла мысль о том, что и её денег, скорее всего, не хватит, чтобы сообщить всем о смерти человека. – А ведь пообещала, что всем отправлю! – запечалилась Катька, вспомнив собственные слова, сказанные Кире Константиновне. – Блин-оладушки!»

Ей повезло. Сообщения она отправила всем, кто был записан в телефоне Евдокии Васильевны. Правда, не сразу.

Дверь палаты скрипнула и в узкую щель между косяком и самой дверью просунулась знакомая – милая-милая! – голова.

– Привет! – сказал Илья Дробан и, оглядев видимое перед собой пространство, распахнул дверь. – Хорошо устроилась – одна на всю палату.

– Угу! – несколько рассеянно отозвалась Катька.

– Я ж тебя в гости звал! – Илья выглядел несколько обиженным. – Чего не пришла?

Катька оторвалась от смартфона, подняла на парня голову – одарила спокойным взглядом. В этот момент она сама себе показалась взрослее, чем есть, – вспомнила чьи-то слова и Евдокию Васильевну.

– Знаешь, – сказала она, – кто-то мне говорил, что девушкам не стоит бегать за автобусами и за парнями. Обязательно придёт следующий. И, может быть, лучший.

– Да ну-у! – восхищённо протянул Илья и оказался напротив Катьки – в проходе между кроватями. – Слушай, уважаю! Мне так никто ещё не говорил.

– Значит, меня ты запомнишь надолго, – улыбнулась Катька. – Я у тебя буду первой, а потому такой – единственной.

– Точно, уважаю! – Илья протянул руку. – Дай пять, я с тобой дружить буду!

Катька, подумав, ответно протянула свою – лапку в сравнении с Илюшиной клешнёй:

– Не уверена, что я буду дружить, но. Если по дружбе. Здесь где-нибудь поблизости аппарат, чтобы деньги на телефон положить, есть? Я как-то внимания не обратила.

– На первом этаже, рядом с приёмным отделением, – Илья заинтересованно смотрел на Катьку. – На твой положить?

– Угу! – снова по-совиному гукнула Катька и, забравшись – конечно же, не буквально – в тумбочку, достала из неё тысячу Лосося, подумав: «Как ты вовремя, Лосев, попал на мою ногу!» – Номер запиши.

– Под первым номером! – пообещал Дробан и достал из кармана треников свой телефончик. – Диктуй… – и ушёл класть деньги на Катькин телефон.

Впервые в жизни на счету Катькиного телефона находилась такая огромная сумма. Впрочем, скоро она начала уменьшаться: Седова, Серова, Сибагатуллина, Сима, Соловьёва… Тамара, Татьяна, Тевосяны, Тепляков, Торчковы. Уля, Улитина, Умкова, Усанина, Уткины.

На букве «Ф» смартфон завибрировал – кто-то пытался дозвониться.

– Алло, – сказала Катька.

В трубке помолчали, а потом спросили – женским голосом:

– Простите, а это кто?

– А вы кто? – поинтересовалась Катька.

– Мне пришло сообщение, что умерла Евдокия Васильевна. С вашего телефона сообщение.

– Да, – согласилась Катька. – Я с Евдокией Васильевной в одной палате лежала. Она вот-вот. Только что… – слёзы не удержались в глазах, и Катька заревела. И сквозь рёв закончила: – Вот, сижу, отправляю всем эсэмэски, кто у Евдокии Васильевны в телефоне есть.